| Тот обиделся: " Зачем же тогда меня взяли? Что ж, шепотом мне служить, что ли? Какая же это служба? " — ворчал он. " А что мне может быть, если я действительно оглушу Вильгельма? Из Германии вышлют? Так я и так должен буду уехать. Нет уж, отец протопресвитер, благословите послужить по-настоящему, по-российскому! " — " Ну давай, Константин Васильевич, Вильгельм не повесит, если и оглушишь его " , — утешал я Розова. Литургию я совершал в сослужении заграничных протоиереев… Своим могучим, сочным, бархатным голосом протодиакон Розов точно отчеканивал слова прошений, дивно пели синодальные певчие. Эффект увеличивался от великолепия храма и священных облачений, от красивых древнерусских одеяний синодальных певчих. Церковь замерла. Но вот началось многолетие… Розов превзошел самого себя. Его могучий голос заполнил весь храм; его раскаты, качаясь и переливаясь, замирали в высоком куполе. И этим раскатам могуче вторили певчие. Богослужение наше очаровало иностранцев. Вильгельм, рассказывали потом, в течение этого дня несколько раз начинал разговор о Русской Церкви, о Розове, о хоре. " Он бредит Розовым " , — говорили у нас. Возвращаясь из Лейпцига, Синодальный хор дал духовный концерт в Берлине. Вильгельм не только сам приехал на концерт, но и привез капельмейстера своей капеллы. Когда Вильгельм входил в концертный зал, он прежде всего спросил: " А будет ли петь протодиакон Розов? " » 10 Прошло несколько месяцев, и о дружбе с Германией и императором Вильгельмом пришлось забыть. Россия вступила в Первую мировую войну. Москвичи об этом узнали тоже от Розова. Вот что пишет Пантелеймон Романов в своей книге «Русь»: «Многотысячный людской поток направляется на Красную площадь, и в это время в толпе произошло движение. Кругом возбужденно заговорили: " Розов! Розов… " Это был известный всей Москве знаменитый своим редчайшим басом протодиакон. Издали было видно, как он, окруженный духовенством, взошел на каменное, обведенное решеткой возвышение Лобного места, развернул какую-то бумагу и, поправив свои густые кудрявые волосы, приподнял лист в правой руке, как поднимает диакон орарь, когда читает ектению перед царскими вратами. |
| – Нет, – строго сказал Иван, – ты барин хороший, но завидовать хрестьянству это смех. Нешто солдат еще – тот может завидовать, да клейменный, каторжный. Те на кулаке спят. А тебе завидовать хрестьянству обидно. Это все одно, что горбатому завидовать. Нет хрестьянству хода. А тебе што? Чего завидуешь? – Я не то сказал, Иван, – проговорил задумчиво Вильгельм, – мне совестно на рабство ваше глядеть. – Погоди, барин, – подмигнул Иван, – не все в кабале будем. Пугачева сказнили, а глядь – другой подрастет. Вильгельм невольно содрогнулся. Пугачев пугал его, пожалуй, даже более, чем Аракчеев. – А ты Пугачева помнишь? Расскажи о нем, – спросил он, насупясь, Ивана. – Не помню, – неохотно ответил Иван, – что тут помнить? Мы ничего не знаем. II Однажды вечером Григорий Андреевич слишком пристально смотрел на Вильгельма, как бы не решаясь начать разговор о чем-то важном. Наконец он взял Вильгельма за руку и сказал ему с той особой учтивостью, по которой Вильгельм догадывался, каким любезным гвардейцем был некогда этот человек. – Mon cher Guillaume, мне нужно с вами поговорить. Они прошли в небольшой кабинет, увешанный портретами писателей и генералов. На видном месте висел портрет Карамзина с его собственноручной надписью. На столе в чрезвычайном порядке лежали книги, какая-то рукопись и стояли портретики великих князей в военных костюмчиках, с неуклюжими детскими надписями. Григорий Андреевич опустился в кресла и минуты с две думал. Потом, посмотрев на Вильгельма смущенно, он сказал, чего-то робея: – Я давно наблюдаю за вами, mon cher Guillaume, и прихожу к заключению, что вы на ложном пути. Я не хуже вас знаю, что дальше так продолжаться не может, но ваше поведение по отношению к крестьянам меня серьезно смущает. Вильгельм нахмурился: – В своенародности русской, Григорий Андреевич, я вижу обновление и жизни, и литературы. В ком же сохранилась она в столь чистом виде, как не у доброго нашего народа? Григорий Андреевич покачал головой: – Нет, вы ошибаетесь, вы огнем играете. И отлично знаю, что троны шатаются, и не этому господину, – он махнул рукой на портрет Константина, стоявший на столе, – удержаться после смерти Александра, а о мальчиках, – он указал на портреты Николая и Михаила, – я и не говорю. Я понимаю вас. После семеновской истории для меня все ясно. Но, mon cher, не обманитесь: для того чтобы создать вольность, о которой ваш Тимолеон мечтает, должно на аристократию опираться, а не на чернь. |
| Это очень просто. Была бы кутерьма, а люди найдутся. И вот появился откуда-то полковник Торопец. Оказалось, что он ни более ни менее, как из австрийской армии… — Да что вы? — Уверяю вас. Затем появился писатель Винниченко, прославивший себя двумя вещами — своими романами и тем, что лишь только колдовская волна еще в начале восемнадцатого года выдернула его на поверхность отчаянного украинского моря, его в сатирических журналах города Санкт-Петербурга, не медля ни секунды, назвали изменником. — И поделом… — Ну, уж это я не знаю. А затемс и этот самый таинственный узник из городской тюрьмы. Еще в сентябре никто в Городе не представлял себе, что могут соорудить три человека, обладающие талантом появиться вовремя, даже и в таком ничтожном месте, как Белая Церковь. В октябре об этом уже сильно догадывались, и начали уходить, освещенные сотнями огней, поезда с Города I, Пассажирского в новый, пока еще широкий лаз через новоявленную Польшу и в Германию. Полетели телеграммы. Уехали бриллианты, бегающие глаза, проборы и деньги. Рвались и на юг, на юг, в приморский город Одессу. В ноябре месяце, увы! — все уже знали довольно определенно. Слово: — Петлюра! — Петлюра!! — Петлюра! - запрыгало со стен, с серых телеграфных сводок. Утром с газетных листков оно капало в кофе, и божественный тропический напиток немедленно превращался во рту в неприятнейшие помои. Оно загуляло по языкам и застучало в аппаратах Морзе у телеграфистов под пальцами. В Городе начались чудеса в связи с этим же загадочным словом, которое немцы произносили по-своему: — Пэтурра. Отдельные немецкие солдаты, приобретшие скверную привычку шататься по окраинам, начали по ночам исчезать. Ночью они исчезали, а днем выяснялось, что их убивали. Поэтому заходили по ночам немецкие патрули в цирюльных тазах. Они ходили, и фонарики сияли — не безобразничать! Но никакие фонарики не могли рассеять той мутной каши, которая заварилась в головах. Вильгельм. Вильгельм. Вчера убили трех немцев. Боже, немцы уходят, вы знаете?! Троцкого арестовали рабочие в Москве!! Сукины сыны какие-то остановили поезд под Бородянкой и начисто его ограбили. Петлюра послал посольство в Париж. Опять Вильгельм. Черные сингалезы в Одессе. Неизвестное таинственное имя — консул Энно. Одесса. Одесса. Генерал Деникин, Опять Вильгельм. Немцы уйдут, французы придут. |
| Англию (зима 1069/70), Этельвине, еп. Дарема (1056-1071), бежал с мощами К. на Линдисфарн. Нормандцы разграбили и осквернили даремскую церковь. Осенью 1072 г., возвращаясь из похода в Шотландию, Вильгельм Завоеватель вновь посетил Дарем. На этот раз, согласно «Хронике монастыря Дарем» (составлена до 1083), король с почтением выслушал рассказ о жизни К. и об истории общины, а затем сделал щедрые пожертвования деньгами, привилегиями и земельными владениями. Однако, по версии Симеона Даремского (нач. XII в.), Вильгельм не поверил в нетленность мощей святого и решил лично их осмотреть. Войдя в церковь, король ощутил необычайный жар и поспешно покинул храм. Узнав затем и о др. чудесах К., Вильгельм щедро одарил его церковь. В 1083 г. «община св. Кутберта» была преобразована в бенедиктинский кафедральный приорат. В 1093 г. еп. Вильгельм из Сен-Кале начал строительство в Дареме собора в романском стиле. В 1104 г. состоялось торжественное перенесение мощей К. в еще не достроенный собор. 24 авг. приор Тургот и 9 монахов открыли раку и обнаружили, что мощи остались нетленными. Следующей ночью еп. Ранульф Фламбард (1099-1128) лично осмотрел мощи, а 29 авг., в день перенесения мощей, их освидетельствовал Ральф, аббат нормандского мон-ря Се (в 1114-1122 архиепископ Кентерберийский). В раке обнаружили рукопись Евангелия от Иоанна карманного формата (т. н. Евангелие св. Кутберта, или Стонихерстское Евангелие, созданное в 1-й пол. VIII в. в мон-ре Вермут-Ярроу), к-рое до Реформации хранилось в Дареме (в 1769 рукопись перешла во владение иезуитов, с 1794 находилась в Стонихерст-колледже (графство Ланкашир), в 2012 приобретена Британской б-кой (Lond. Brit. Lib. Add. 89000); сохр. оригинальный переплет кодекса из красной козлиной кожи - вероятно, древнейший книжный переплет в первоначальном виде). Нагрудный крест св. Кутберта. VII в. Нагрудный крест св. Кутберта. VII в. Деревянную раку с мощами К. поместили в мраморную гробницу за главным алтарем собора, где она находилась до Реформации. |
| Напоил-то меня, моя матушка, прусской король, Напоил-то меня тремя пойлами, всеми тремя разными: Как и первое его поилице - свинцова пуля, Как второе его поилице - пика острая, Как и третье его поилице - шашка острая… В начале ХХ века обстановка в европейском оркестре сложилась не менее острая и противоречивая. К 1914-му немало значение приобрёл в России французский капитал. Франция была крупнейшим инвестором в экономику России и, конечно, каждое вложение не было бескорыстным. Союз был обременителен для нашей страны: российская дипломатия потеряла возможности для маневра. Русский император и германский кайзер, как известно, были кузенами и долгие годы считались почти друзьями. Генеалогия семейств Романовых и Гогенцоллернов переплетена тесно. Познакомились два монарха в 1884-м году – то есть, к началу войны знали друг друга тридцать лет. Молодой Вильгельм тогда приехал в Россию с праздничной целью – наградить цесаревича Николая Александровича германским орденом Чёрного Орла. Насколько искренними и дружескими были в то время их отношения – неизвестно, но после знакомства завязалась достаточно активная и откровенная переписка. В те годы всесильный Бисмарк делает ставку на тесные взаимодействия с Россией. Иного мнения придерживался кайзер Фридрих III, который, подобно великому прусскому тёзке, впал в зависимость от Британии. Бисмарку удалось сыграть на противоречиях между отцом и сыном: Фридриха тянуло на Запад, Вильгельма – на Восток. Последний стал частым гостем в России, как казалось, другом нашей страны. Николай и Вильгельм… Представить их врагами в те годы невозможно. Переписка свидетельствует о доверительных взаимоотношениях. Правда, современники свидетельствуют, что Николай Александрович, как и его отец, император Александр Александрович, немецких родственников не жаловал. А к попыткам панибратского отношения немцев к императрице Александре – «прусской принцессе» - Николай относился крайне неприязненно. Но в переписке они показывали себя не только монархами, но и дипломатами. А дипломату необходимо отточенное двуличие. Известно, что в своём кругу Вильгельм называл императора Александра III «мужиком-варваром», рассуждал о нём свысока. А в письме Николаю, отправленном после смерти его отца, Вильгельм находит прочувствованные слова – непривычные в политической переписке: «Тяжелая и ответственная задача... свалилась на тебя неожиданно и внезапно из-за скоропостижной и преждевременной кончины твоего любимого, горько оплакиваемого отца... Участие и искренняя боль, царящие в моей стране ввиду преждевременной кончины твоего глубокоуважаемого отца...». |
| Вильгельм передал церковное управление нормандским монахам и епископам. Он сделал воина-епископа, своего брата Одо из Байё, королевским наместником на время своих отъездов в Нормандию. Ланфранк стал архиепископом Кентерберийским. Вильгельм норманизировал весь английский епископат. Епископы Ательмар из Элмхама, Ательрик из Селси и Леофвин Личфилдский ушли, и к 1080 году единственным епископом-англичанином оставался кроткий Вулфстан Вустерский. Норманизация епископата сопровождалась норманизацией монастырей. В 1066 году в Англии действовало 35 независимых монашеских общин под руководством игуменов и игумений, понимавших, что Вильгельм хочет уничтожить подлинную монашескую жизнь в обителях и заменить подвизающихся там нормандскими воинами-монахами или учеными. Игумены Альфвиг Винчестерский, дядя короля Гарольда (последнего донормандского английского короля) и Леофрик из Питерборо умерли от ран, полученных от рук нормандцев. Преемник Леофрика, игумен Бранд, «муж очень благочестивый и мудрый», был дядей уже упомянутого знаменитого Хереварда из Борна. Игумен Ательсиг Кентерберийский помог организовать сопротивление в Кенте; другие, как, например, игумены Ательнот Гластонберийский, Годрик из Уинчкомба, Ситрик Тавистокский и Вулфрик Винчестерский были пылкими патриотами. За первые 6 лет, прошедших после коронации Вильгельма, все они были сняты. Ко времени смерти завоевателя в стране оставалось лишь три игумена-англичанина – все остальные были ставленниками завоевателей. Потомки этих «церковных деятелей» позднее канонизировали мягкотелого Эдуарда, благодаря которому стало возможным это разорение Англии, двоюродного брата Вильгельма, и назвали его «Исповедником». Историк Дэвид Дуглас писал, что «норманизация церковного управления в Англии была главной чертой правления Вильгельма. Между 1070 и 1087 годами английскую церковь заставили подчиниться континентальному образцу и реформистским идеям, проникавшим в Западную Европу». После битвы при Гастингсе Вильгельм даже отправил в Рим трофеи и знамя убитого короля Гарольда, которое он подобрал в Гастингсе. Неудивительно, что Дуглас написал: «Феодализация церкви в Англии в будущем привела к печальным последствиям». Последствия, действительно, были печальными: они привели к еще одной исторической трагедии – насилию Реформации и Английской гражданской войны. |
| – Единственно из стеснительности, – сказал Петр Васильевич, прижимая руку к сердцу, – единственно из того, дабы не прийти мне в совершенное расстройство от воспоминания о благодетеле и протекшей младости. – И Петр Васильевич опять прослезился. Саша беззаботно сказал Вильгельму: – Как кончишь разговор, Вильгельм, скажу тебе одну важную новость. Петр Васильевич откланялся. Вильгельм проводил его до дверей и пожал руку с чувством. – Какое старинное благородство, – сказал он Саше, вернувшись. На глазах его были слезы. – Какая у тебя новость, Саша? Новость Саши оказалась, однако, сущим пустяком. Вильгельм сшил себе темно-оливковую шинель с бобровым воротником и серебряной застежкой, приодел Семена и стал доверчивее относиться к жизни: можно было еще жить на свете, пока были такие честные люди, как этот забавный старик, старец Петр Васильевич. Он так до конца жизни и не узнал, что Петр Васильевич был вовсе не Петр Васильевич, а просто Степан Яковлевич, старый приказный; что никаких денег Карл Иванович ему не одалживал, да и не знал его вовсе Карл Иванович, да и не присылал вовсе Степан Яковлевич денег Вильгельму. А слезлив был Степан Яковлевич по причине склонности к горячительным напиткам, и нанял его всего за два рубля Саша сыграть небольшую роль, которую тот и провел с успехом. Да и слуга был вовсе не Григорьева слуга, а брата Пущина, Миши. Настоящего Петра Васильевича Григорьева составили три лица: Саша, Пущин и Дельвиг, которые были в восторге от всей романтической фарсы и долго хохотали, когда Саша изображал, как «Петр Васильевич» стремился лобызнуть Вильгельма в плечо. Саша раз спросил Вильгельма: – Кстати, ты здесь у врага Александра не бываешь? – У какого врага? – У Якубовича, – важно ответил Саша. – Они ведь там стрелялись, ты знаешь. Впрочем, он враг и другого Александра (Саша говорил о царе). Человек страшный. Саша любил и уважал все страшное. – А разве Якубович здесь? – оживился Вильгельм. – Я полагал, что он на Кавказе. – Да он и должен бы быть на Кавказе, но здесь задержался. У него прелюбопытные люди бывают и всегда весело. Едем сегодня. |
| Тот обиделся: «Зачем же тогда меня взяли? Что ж, шепотом мне служить, что ли? Какая же это служба?» — ворчал он. «А что мне может быть, если я действительно оглушу Вильгельма? Из Германии вышлют? Так я и так должен буду уехать. Нет уж, отец протопресвитер, благословите послужить по-настоящему, по-российскому!» — «Ну давай, Константин Васильевич, Вильгельм не повесит, если и оглушишь его», — утешал я Розова. Литургию я совершал в сослужении заграничных протоиереев… Своим могучим, сочным, бархатным голосом протодиакон Розов точно отчеканивал слова прошений, дивно пели синодальные певчие. Эффект увеличивался от великолепия храма и священных облачений, от красивых древнерусских одеяний синодальных певчих. Церковь замерла. Но вот началось многолетие… Розов превзошел самого себя. Его могучий голос заполнил весь храм; его раскаты, качаясь и переливаясь, замирали в высоком куполе. И этим раскатам могуче вторили певчие. Богослужение наше очаровало иностранцев. Вильгельм, рассказывали потом, в течение этого дня несколько раз начинал разговор о Русской Церкви, о Розове, о хоре. «Он бредит Розовым», — говорили у нас. Возвращаясь из Лейпцига, Синодальный хор дал духовный концерт в Берлине. Вильгельм не только сам приехал на концерт, но и привез капельмейстера своей капеллы. Когда Вильгельм входил в концертный зал, он прежде всего спросил: «А будет ли петь протодиакон Розов?» 10 Прошло несколько месяцев, и о дружбе с Германией и императором Вильгельмом пришлось забыть. Россия вступила в Первую мировую войну. Москвичи об этом узнали тоже от Розова. Вот что пишет Пантелеймон Романов в своей книге «Русь»: Многотысячный людской поток направляется на Красную площадь, и в это время в толпе произошло движение. Кругом возбужденно заговорили: «Розов! Розов…» Это был известный всей Москве знаменитый своим редчайшим басом протодиакон. Издали было видно, как он, окруженный духовенством, взошел на каменное, обведенное решеткой возвышение Лобного места, развернул какую-то бумагу и, поправив свои густые кудрявые волосы, приподнял лист в правой руке, как поднимает диакон орарь, когда читает ектению перед царскими вратами. |
| Царь прогуливался по саду. Расстегнув мундир, заложив руку за обшлаг жилета, он медленно шел по саду – лицеисты знали куда: он собирался к «милой Вельо», молоденькой баронессе, свидания с которой у Александра бывали регулярно в Александровском парке, в Баболовском дворце. Дело было к вечеру. У дворцовой гауптвахты играла полковая музыка. Лицеисты в дворцовом коридоре слушали ее. Вдруг царь остановился. Кудрявый шарло, который всегда с ним гулял, отчаянно, пронзительно залаял. Царь шарахнулся и от неожиданности вскрикнул. Навстречу ему шел молодой медведь. Медведь встал на задние лапы. Он просил сахара. Шарло, визжа, набрасывался на него и отскакивал. Тогда царь молча повернулся и побежал мелкой рысцой обратно ко дворцу. Медвежонок неторопливо заковылял вслед за ним. Лицеисты разинув рты смотрели. Яковлев присел от восторга. Фигура молчаливо потрухивающего по дорожке императора поглотила его внимание. Следя за удаляющимся царем, он, приоткрыв рот, невольно поматывался из стороны в сторону. Царь скрылся. Вдруг со всех сторон с шумом и криком набежали сторожа, унтера, а впереди всех, с пистолетом в руке, бежал потрясенный генерал. Выстрел – и медвежонок, глухо зарычав, растянулся на земле. Пушкин обернулся к товарищам: – Один человек нашелся, да и то медведь. Вечером Яковлев исполнил в лицах «злодейское покушение на жизнь его величества», представлял медведя на задних лапах, потрухивающего по дорожке царя и спасителя-генерала. Таков был политический случай с медвежонком. Происшествие, героем которого был Вильгельм, слегка напоминало происшествие с медвежонком. Однажды Вильгельм гулял в саду; он вспоминал Павловск, Устиньку, глаза матери и ее сухонькие руки – и его потянуло домой. Навстречу ему попался молоденький офицер в щегольском сюртуке. – Дядя Павел Петрович! Oncle Paul! – воскликнул Вильгельм, узнав материна кузена Альбрехта, того самого, который участвовал в семейном совете, когда Вилли определяли в Лицей. – Как, вы здесь? Не ожидал вас встретить. Он обнял его. Офицер холодно отстранил его. Вильгельм этого сгоряча не заметил. |
| Материал из Православной Энциклопедии под редакцией Патриарха Московского и всея Руси Кирилла Содержание ИОАНН ФЕКАНСКИЙ [Иоанн Фекамский; лат. Ioannes, Ioannelinus Fiscamnensis; франц. Jean de Fécamp, Jean de Ravenna] (после 990, близ Равенны, Италия - 22.02.1078), аббат мон-ря Св. Троицы в Фекане (Нормандия), церковный писатель, деятель монастырской реформы. Жизнь В ранние годы И. Ф. стал монахом аббатства св. Бенигна (Сен-Бенинь) в Дижоне, настоятелем которого был покровительствовавший ему впосл. св. Вильгельм из Вольпиано († 1031). Ученик св. Майоля из Клюни, Вильгельм являлся активным сторонником клюнийской реформы . Под его руководством было реформировано неск. мон-рей во Франции, в Бургундии и Лотарингии. Подпись И. Ф. как монаха аббатства св. Бенигна впервые появляется под хартией об основании мон-ря Фруттуария, дочерней обители Сен-Бенинь в Италии (И. Ф. выступал свидетелем составления документа). В 1001 г. по просьбе Рихарда II, герц. Нормандии (996-1026), св. Вильгельм провел реформу мон-ря Св. Троицы в Фекане. Нормандские герцоги традиционно покровительствовали аббатству: здесь был похоронен герц. Рихард I (942-996), а впосл. и Рихард II. В 1006 г. Рихард II подтвердил за монахами Св. Троицы в Фекане право свободно выбирать аббата, в 1016 г. мон-рь был выведен из юрисдикции архиепископа Руанского и взят под защиту папой Римским Бенедиктом VIII . В 1017 г. Вильгельм из Вольпиано направил И. Ф. приором в этот монастырь. В 1028 г. И. Ф. стал аббатом мон-ря Св. Троицы и оставался им до конца жизни. В 1052-1054 гг. он временно управлял также аббатством Сен-Бенинь. При И. Ф. аббатство Св. Троицы в Фекане достигло расцвета и стало центром реформы в Нормандии. Ок. 1020 г. братия монастыря составляла 50 чел. из Англии, Франции и итал. земель; в 1025 г. аббатству принадлежали 35 церквей и часовен по всей Нормандии. В качестве приоратов Феканскому аббатству были подчинены мон-рь Берне и восстановленный в 1032 г. после разрушения норманнами в IX в. монастырь Бланжи. С 1035 г. И. Ф. руководил также монастырем св. Таурина в Эврё (по его распоряжению мощи св. Таурина были перенесены в Фекан). |
|
|
