| Но есть закон жизни, принуждающий бороться со злом, следовательно и с войною. И мы видим, что практические побуждения заставляли людей сдерживать развившиеся воинственные инстинкты и прекращать войны. Есть одна картина, изображающая событие из времен древних. Римляне и сабиняне готовы вступить в бой между собою. С обнаженными мечами они наступают друг на друга. Но вот – между врагами врываются женщины –сабинянки по происхождению, римлянки по замужеству, они простирают руки к тем и другим, умоляя братьев и мужей вложить мечи в ножны и превратить кровавое столкновение в дружественное свидание. Они успели в своих мольбах. Они оказались победительницами войны и создательницами мира. Но они действовали не по идеальным, а по родственно практическим соображениям. Война в данном случае являлась бессмысленной и в сущности братоубиственной. Ни та, ни другая сторона не могла из войны извлечь выгод. Победят сабиняне, они сделают своих сестер и дочерей вдовами; победят римляне, они сделают своих жен сиротами и врагами себе. Так практические соображения нередко могли заставлять опускать меч в ножны раньше, чем он обагрялся кровью. Христос сказал: „какой царь, идя на войну против другого царя, не сядет и не посоветуется прежде, силен ли он с десятью тысячами противостать идущему на него с двадцатью тысячами? Иначе, пока тот еще далеко, он пошлет к нему посольство – просить о мире“ ( Лк. 14:31–32 ). К несчастью не всегда этот текст помнили. Не вспомнил о нем и Вильгельм II, объявив войну миру, разуму и правде. Но были, которые помнили этот текст и руководясь им, старались избегать войн. Практические соображения заставляли смягчать ужасы войны. От бесчеловечных расправ с мирными жителями и пленными воинами стали воздерживаться, потому что «как аукнется, так и откликнется». Немцы в настоящую войну совершили уже не мало возмутительных зверств. Но без сомнения эти добродушные и благородные люди перебили бы всех до одного пленных, ограбили бы до последней нитки мирных жителей, сделав их своими рабами, если бы им не предносилась печальная переспектива того, что и с пленными немцами не станут нежничать. От этого происходит, что, заставляя пленных голодать, они однако не доводят их до голодной смерти. |
| Основанием «учения о двух мечах» (doctrina de duo gladii) становится аллегорическое толкование соответствующего места из Евангелия от Луки ( Лк. 22:36–38 : Тогда Он сказал им: но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму; а у кого нет, продай одежду свою и купи меч. (...) Они сказали: Господи! вот, здесь два меча. Он сказал им: довольно). Дамиани не одобряет вмешательство светской власти в дела церковные в виде инвеституры мирян, но и не решается окончательно ее отвергнуть. Он говорит о «двух мечах» – двух властях, которые совместно правят миром, закладывая тем самым основы доктрины, ставшей краеугольным камнем богословского обоснования идеи папской супрематии во Вселенской Церкви и во всем мире. По его мнению, необходимы и светская, и духовная власть: духовная дает светской святость, а светская духовную охраняет. Дамиани говорит о «двух мечах»: светский правитель носит «мирское оружие», а римский святитель «опоясан духовным мечом, Словом Божьим», так что обе власти должны действовать согласно, чтобы не расколоть единство человеческого рода. Их взаимной любовью достигается, что «и государь обретается в римском первосвятителе и римский первосвятитель в государстве». «Папское богословие» поддерживалось мирскими обстоятельствами своего времени: полные неурядиц межгосударственные отношения заставляют завоевателей присягать Св. престолу, получая при этом отпущение грехов и гарантии законности своих прав на завоеванные земли, и ежегодно отсылать в Латеран «лепту св. Петра» с имущества своих народов, превратившуюся в обязательную дань. Богемия, Венгрия, Испания, Корсика, Сардиния, Далмация, Польша, Хорватия, Скандинавия, Англия и даже Русь – все эти области и государства Григорий VII всерьез считал по различным основаниям собственностью св. Петра и сперва собирался образовать из них союз, а затем решил созвать всеевропейскую армию, изгнать из Италии норманнов, греков и сарацынов, освободить Византию от мусульман, подчинить ее Римской церкви и водрузить крест над Иерусалимом, о чем и писал Вильгельму Бургундскому и Генриху IV. |
| Разделы портала «Азбука веры» Сюжет Перед нами сюжет из Книги Бытия, повествующий о встрече праотца Авраама и Мелхиседека. Эта история имеет особенное значение: она является свидетельством установления таинства Евхаристии. Авраам, возвращающийся со своим отрядом домой после победы над четырьмя окрестными царями, встречает Мелхиседека, царя Салимского, который благословил его и принял от него десятую часть всей отнятой у врага добычи. Мелхиседек вынес Аврааму хлеб и вино, «ибо он был священник Бога Всевышнего» ( Быт.14:18 ), и благословил его. И это благословение — первое, которое Авраам получает не непосредственно от Господа. Описание На картине Мелхиседек, предлагающий хлеб и вино, выступает как таинственный прототип Христа. Тема уподобления Мелхиседека Мессии, а далее и непосредственно Христу встречается в 109-м псалме, где Давид говорит о Мессии: «Ты священник вовек по чину Мелхиседека. Ты иерей вовек по чину Мелхиседекову» ( Пс.109:4 ). Об этом свидетельствует и апостол Павел: «Так и Христос не Сам Себе присвоил славу быть первосвященником, но Тот, Кто сказал Ему: Ты Сын Мой, Я ныне родил Тебя. Как и в другом месте говорит: Ты священник вовек по чину Мелхиседека» ( Евр.5:6 ). Авраам отдает десятую часть всего, что у него было: эта добровольная жертва явилась началом установления десятины в церкви. Художник изображает на полотне эту встречу, подразумевая под ней установление таинства Евхаристии. На первом плане мы видим Авраама и царя Салимского Мелхиседека, облаченного в епископские одежды. Он протягивает коленопреклоненному Аврааму хлеб. Рядом с Авраамом находятся его воины, почтительно склонившие головы перед таинственным царем Салима. Художник использует богатую цветовую гамму, вдохновляемый творчеством венецианских мастеров, оказавших на его творчество существенное влияние. Текучие мазки кисти, яркие сочные цвета, повышенная эмоциональность, многоплановость композиции, ее сложность является характерной чертой художественной манеры мастера. Множество второстепенных персонажей, облаченных в роскошные одежды из парчи и атласа, причудливый орнамент, дорогая изысканная утварь создают вместе с тем ощущение тяжеловесности, перегруженности деталями, некоей вычурности, весьма характерной для барочного искусства. Художник придает известному библейскому событию величественный размах торжественной католической мессы. История Происхождение картины неизвестно. Она принадлежала семье Дю Буа, когда в конце 1749 года была куплена для Вильгельма VIII, ландграфа Гессен-Кассельского. Рекомендуемая литература Тематическая подборка Прочее Популярное Сейчас в разделе 50 чел. Всего просмотров 1.1 млн. Всего записей 1118 ©2024 Азбука искусства к содержанию Входим... Куки не обнаружены, не ЛК Размер шрифта: A- 15 A+ Тёмная тема: Цвета Цвет фона: Цвет текста: Цвет ссылок: Цвет акцентов Цвет полей Фон подложек Заголовки: Текст: Выравнивание: Сбросить настройки |
| Разделы портала «Азбука веры» Христианское искусство Сюжет На полотне изображен эпизод, описанный двумя синоптиками — евангелистами Лукой и Марком. По их свидетельству, Христос обратил особое внимание на то, как люди клали свои подношения на храм. У иудеев сохранялся особенный обычай, тот, что имеющие и желающие делали вклады в церковную сокровищницу, которая называлась «газофилакион», из которой получали содержание священники, бедные и вдовицы. Между тем как многие делали это, подошла и вдовица и показала свое усердие лучше богатых: «…увидел также и бедную вдову, положившую туда две лепты, и сказал: истинно говорю вам, что эта бедная вдова больше всех положила; ибо все те от избытка своего положили в дар Богу, а она от скудости своей положила все пропитание свое, какое имела» ( Лк.21:2-4 ). Описание Действие на картине происходит во внутреннем дворе синагоги, который представляет собой небольшую площадку со стоящим на каменном столбе коробе для приношений. Вокруг площадки собрались люди: сидящие в надежде на подаяние нищие и вполне состоятельные граждане, по обыкновению приносившие жертву на храм в виде денег. Рядом со входом, занавешенным пестрым покрывалом, собрались ученики Христовы, внимающие словам Христа-Спасителя, стоящего посередине площадки и указывающего на бедную вдову, держащую на руках младенца и бросающую монету в короб. Внимание к вдове не случайно — Иисус стал невольным свидетелем поступка женщины, отдавшей последние деньги на храм от чистого сердца, с благоговением и глубокой верой. Она стоит в одиночестве освещенная лучами полуденного солнца. Потеряв кормильца, ей не остается ничего, как всецело надеяться на Создателя, но при этом она сама готова отдать Богу последнее. Поведение бедной вдовы в Храме отличало её ото всех. Богатые жертвовали от своего достатка, бедные просили милостыню у ворот, она же пожертвовала всем. Женщина отдала не просто две лепты, она пожертвовала своё дневное пропитание. На эти деньги можно было купить лишь небольшой кусок хлеба – это были последние деньги, которые вдова пожертвовала Богу. Тематическая подборка Прочее Популярное Сейчас в разделе 38 чел. Всего просмотров 1.1 млн. Всего записей 1118 ©2024 Азбука искусства к содержанию Входим... Куки не обнаружены, не ЛК Размер шрифта: A- 15 A+ Тёмная тема: Цвета Цвет фона: Цвет текста: Цвет ссылок: Цвет акцентов Цвет полей Фон подложек Заголовки: Текст: Выравнивание: Сбросить настройки |
| Такое название есть сжатая в одно слово, простое или сложное, формула изучаемой вещи и действительно служит остановкою мысли на некоторой вершине. Систематика химии, минералогии, ботаники, зоологии, и, в меньшей степени, других наук, есть сгущенный опыт много-сот-летней истории человеческой мысли, уплотненное созерцание природы, и, конечно, есть главное достояние соответствующих областей знания, наиболее бесспорное, наиболее долговечное 331 . Недаром Библия проявлением разума первого человека, как бы доказательством его божественного образа и потому его выделенности из ряда всех тварей земных, выставляет наименование Адамом всех прочих тварей: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» ( Быт. 2, 19 – 20 ). Лотце указывает, что голое восприятие предмета не удовлетворяет нас, и нам требуется ввести предмет в систему нашей мысли, а для этого необходимо наименовать его. «Имя свидетельствует нам, что внимание многих других покоилось уже на встреченном нами предмете, оно ручается нам за то, что общий разум, по крайней мере, пытался уже и этому предмету назначить определенное место в единстве более обширного целого. Если имя и не дает ничего нового, никаких частностей предмета, то оно удовлетворяет человеческому стремлению постигать объективное значение вещей, оно представляет незнакомое нам чем-то не безызвестным общему мышлению человечества, но давно уже поставленным на свое место.» 332 Поэтому назвать – это вовсе не значит условиться по поводу данного восприятия издавать некоторый произвольно избранный звук, но, «примыкая, – по изречению Вильгельма Гумбольдта 333 , – своею мыслию к мысли общечеловеческой», дать слово, в котором общечеловеческая мысль, обратно, усмотрела бы законную, т.е. внутренне-обязательную для себя, связь внешнего выражения и внутреннего содержания, или, иначе говоря, признало бы в новом имени – символ. |
| Такое название есть сжатая в одно слово, простое или сложное, формула изучаемой вещи и действительно служит остановкою мысли на некоторой вершине. Систематика химии, минералогии, ботаники, зоологии, и, в меньшей степени, других наук, есть сгущенный опыт много-сот-летней истории человеческой мысли, уплотненное созерцание природы, и, конечно, есть главное достояние соответствующих областей знания, наиболее бесспорное, наиболее долговечное . Недаром Библия проявлением разума первого человека, как бы доказательством его божественного образа и потому его выделенности из ряда всех тварей земных, выставляет наименование Адамом всех прочих тварей: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» (Быт. 2, 19 — 20). Лотце указывает, что голое восприятие предмета не удовлетворяет нас, и нам требуется ввести предмет в систему нашей мысли, а для этого необходимо наименовать его. «Имя свидетельствует нам, что внимание многих других покоилось уже на встреченном нами предмете, оно ручается нам за то, что общий разум, по крайней мере, пытался уже и этому предмету назначить определенное место в единстве более обширного целого. Если имя и не дает ничего нового, никаких частностей предмета, то оно удовлетворяет человеческому стремлению постигать объективное значение вещей, оно представляет незнакомое нам чем-то не безызвестным общему мышлению человечества, но давно уже поставленным на свое место.» Поэтому назвать — это вовсе не значит условиться по поводу данного восприятия издавать некоторый произвольно избранный звук, но, «примыкая, — по изречению Вильгельма Гумбольдта , — своею мыслию к мысли общечеловеческой», дать слово, в котором общечеловеческая мысль, обратно, усмотрела бы законную, т.е. внутренне-обязательную для себя, связь внешнего выражения и внутреннего содержания, или, иначе говоря, признало бы в новом имени — символ. |
| Он поклонился барынину брату. Вильгельм остановил их: – Вы куда? Кучер неохотно отвечал: – Да вот за провинность наказать Лукича следует. Вильгельм сказал твердо: – Идите домой. Кучер почесал в затылке и пробормотал: – Да уж не знаю, ваша милость, как тут быть. Велено. – Кто велел? – спросил Вильгельм, не глядя на кучера. – Григорий Андреевич велели давеча. – Домой немедленно! – крикнул Вильгельм и в бешенстве двинулся к кучеру. – Старика отпустить! – крикнул он опять тонким голосом. – Это нам все едино, – бормотал кучер, – можно и отпустить. Дома Вильгельм к обеду не вышел. Григорий Андреевич, узнав обо всем, имел серьезное объяснение с Устиньей Карловной. – Так нельзя. Вильгельм должен был ко мне обратиться. Это называется подрывать в корне всякую власть дворянскую. Два дня отношения были натянуты, и за обедом молчали. Потом сгладилось. Через неделю Вильгельм призвал к себе Семена. Семен пришел в своем кургузом синем фраке. Вильгельм с отвращением оглядел его одежду. – Семен, у меня к тебе просьба. Сделай милость, позови ко мне деревенского портного. Он сошьет тебе и мне русскую одежду. Ты шутом гороховым ходишь. Сапоги добудь мне. Через пять дней Вильгельм и Семен ходили в простых крестьянских рубахах и портах. Они сшили себе и армяки. Григорий Андреевич пожимал плечами, но не говорил ничего. – Барин чудачит, – фыркала девичья. Вильгельм не смущался. Скоро Вильгельм стал ходить на деревню. Глинкам принадлежали две деревни: в двух верстах от усадьбы лежало Загусино, деревня большая, опрятная, а верстах в пяти, в другую сторону, Духовщина. Вильгельм ходил в ближнюю, Загусино. Староста, высокий и прямой старик, Фома Лукьянов, завидев барынина брата, выходил на крыльцо и низко кланялся. Фома был умный мужик, молчаливый. Устинья Карловна звала его дипломатом. К Вильгельму относился он почтительно, но глаза его, маленькие и серые, были лукавы. Деревня пугливо шарахалась от барина. Только один старик встречал его ласково. Это был Иван Летошников, старый деревенский балагур и пьяница. Ивану было уже под семьдесят, он помнил еще хорошо Пугачева и раздел Польши. Жил он плохо, бобылем, был плохим крестьянином. С ним Вильгельм подолгу беседовал. Старик пел ему песни, а Вильгельм записывал их в тетрадь. Уставив глаза в окно, Иван заводил песню. Пел он, что ему приходило в голову. Раз он пел Вильгельму: |
| – Черт, промах. И тотчас прожужжала пуля у самого уха. Конь прянул. Вильгельм несся над обрывом, над бездной, по прямой нитке дороги, крепко сжимая повод. Сзади бежал необыкновенно легко и быстро человек. Опять пуля. Конь вдруг заржал, дрогнул, захрипел и, пошатнувшись, рухнул. Вильгельм не успел вытащить ногу из стремени, нога запуталась. Падая, он сильно ушибся. Так он пролежал с минуту, корчась от боли, стараясь высвободить ногу из-под коня. Через две минуты человек в высокой шапке будет здесь. Вильгельм рванулся изо всех сил и выволок ногу из-под коня. Он попробовал встать, застонал и пополз, как длинная ящерица, неожиданно и быстро, волоча больную ногу и мерно, как будто нарочно, стоная. Имеет ли смысл ползти дальше? Он все равно не уйдет. Шагов еще, однако, не было слышно. Вильгельм посмотрел вперед. Шагах в пяти от него был огромный дуб. Он вырос на самом склоне дороги, нижние ветки его были в уровень с обрывом. Секунда – и Вильгельм решился. Он быстро подполз к дереву. Дуб был точно такой, как в царскосельском саду. Вильгельм прекрасно лазал по деревьям. Корчась от боли, он повис на ветке. Он почти терял сознание, но сжимал ветку крепко, как прежде повода. Усилие – вторая ветка, еще усилие – третья. Дальше было дупло, огромное, в человеческий рост. Вильгельм не смотрел вниз, внизу была бездна. Он сделал движение ногой, закричал от боли и упал в дупло. Сразу пахнуло прохладной гнилью. На секунду стало темно, как в холодной и темной реке, волна кружила его, водоворот засасывал ногу. Он открыл глаза. Дупло, темное, сухое, прохладное, над головой поет комар. Легкий звон сверху, и мимо Вильгельма пролетела ветка. Вильгельм выглянул. Внизу стоял чечен и стрелял в дуб. Он его заметил. Он хотел снять его с дуба спокойно и безопасно, как птицу. Вильгельм ощупал пояс, за поясом был один пистолет. Он прицелился. Рука его дрожала. Выстрел – промах, еще один выстрел – снова промах. Надо стрелять медленно. Вильгельм почувствовал тоску. Сидеть в дупле и ждать смерти! Он еще раз прицелился и снова выстрелил. Чечен закричал, схватился за ногу и быстро приложился. Вильгельм нагнул голову. Пуля вонзилась в дупло над самой его головой. У него оставался один заряд. |
| Человек повторил. – Не слыхал, – удивился Вильгельм и вскрыл пакет. Из пакета выпала кучка ассигнаций. Вильгельм разиня рот смотрел на них. Он стал читать, и изумление изобразилось на его лице. – Что такое? – спросил Саша. – Ничего не понимаю, – повернул к нему вылупленные глаза Вильгельм. – Прочти. Письмо, написанное старинным почерком, дрожащей, по-видимому, старческой рукой, было такого содержания: «Милостивый Государь Вильгельм Карлович! Ваш покойный батюшка был мне благодетель. Я оставался ему должен тысячу рублей долгое время: обстоятельства лишили меня возможности заплатить сей долг; теперь же препровождаю к вам сию тысячу рублей и покорнейше прошу принять вас уверения в истинном почтении, с которым честь имею быть ваш, милостивый государь Вильгельм Карлович! всепокорнейший слуга Петр Григорьев. С. – Петербург, сентября 20 дня 1825 г.» – Ну что же, – весело сказал Саша, – очень благородный поступок! Вильгельм пожал плечами: – Да я никакого Григорьева не знаю. – Что ж, что не знаешь, твой отец его, верно, знал. – Я никогда такого имени у нас в семье не слыхал. Вильгельм подумал, посмотрел подозрительно на слугу и сказал ему: – Я этих денег принять не могу. Я Петра Васильевича не имею чести знать. Слуга спокойно возразил: – Велено оставить. Ничего не могу знать. Вильгельм беспокойно огляделся и задумался. – Нет, нет, – сказал он подозрительно, – здесь, может быть, недоразумение какое-нибудь. – Какое же здесь может быть недоразумение, – возразил Саша, – когда твое имя здесь довольно ясно написано. – Не понимаю, – пробормотал Вильгельм. – Мой совет, Вильгельм, – сказал Саша, смотря на него ясными глазами, – не обижать человека, совершившего благородный поступок, отказом, а принять. Вильгельм посмотрел на него внимательно: – Это верно, Саша, спасибо. Он, конечно, обиделся бы. Но я его посещу и объяснюсь лично. – Где твой барин живет? – спросил он слугу. – На Серпуховской улице, в доме Чихачева, – сказал слуга, смотря вбок. – А когда его можно дома застать? – Они дома бывают каждое утро до девяти часов, – отвечал слуга, подумав. |
| Вечером ко мне приходи. Поговорить надо. Вечером Вильгельм выслал Дросиду Ивановну из комнаты, услал детей и попросил Пущина запереть дверь. Он продиктовал свое завещание: что печатать, в каком виде, полностью или в отрывках. Пущин перебрал все его рукописи, каждую обернул, как в саван, в чистый лист и, на каждой четко написав нумер, сложил в сундук. Вильгельм диктовал спокойно, ровным голосом. Потом сказал Пущину: – Подойди. Старик наклонился над другим стариком. – Детей не оставь, – сказал Вильгельм сурово. – Что ты, брат, – сказал Пущин хмурясь. – В Тобольске живо вылечишься. Вильгельм спросил спокойно: – Поклон передать? – Кому? – удивился Пущин. Вильгельм не отвечал. «Ослабел от диктовки, – подумал Пущин, – как в Тобольск его такого везти?» Но Вильгельм сказал через две минуты твердо: – Рылееву, Дельвигу, Саше. VI Дорогу Вильгельм перенес бодро. Он как будто даже поздоровел. Когда встречались нищие, упрямо останавливал повозку, развязывал кисет и, к ужасу Дросиды Ивановны, давал им несколько медяков. У самого Тобольска попалась им толпа нищих. Впереди всех кубарем вертелся какой-то пьяный, оборванный человек. Он выделывал ногами выкрутасы и кричал хриплым голосом: – Шурьян-комрад, сам прокурат, трах-тарарах-тарарах! Завидев повозку, он подбежал, стащил скомканный картуз с головы и прохрипел: – Подайте на пропитание мещанину князю Сергею Оболенскому. Пострадал за истину от холуев и тиранов. Вильгельм дал ему медяк. Потом, отъехав верст пять, он задумался. Он вспомнил розовое лицо, гусарские усики и растревожился. – Поворачивай назад, – сказал он ямщику. Дросида Ивановна с изумлением на него поглядела. – Да что ты, батюшка, рехнулся? Поезжай, поезжай, – торопливо крикнула она ямщику, – чего там. И в первый раз за время болезни Вильгельм заплакал. В Тобольске он оправился. Стало легче груди, даже зрение как будто начало возвращаться. Вскоре он получил от Устиньки радостное письмо: Устинька хлопотала о разрешении приехать к Вильгельму. Осенью надеялась она выехать. Вильгельм не поправился. |
|
|
