| 18 июня я выехал из Чистополя и с большим трудом доехал до первого волиспокома в с. Старом Иванаеве. Из города Чистополя, по наряду милиции, мне дана была подвода (легковой извозчик) по казенной цене 12 руб. 50 коп. с версты до ближайшей деревни Данауровки (в 4-х верстах от Чистополя), где должна быть смена подвод. Приезжаю в Данауровку. Здесь положительно все лошади оказались мобилизованы для спешной перевозки из Чистополя 24 полка. Поэтому в Данауровке мне отказали в подводе или предложили ждать, когда лошади возвратятся. Между тем чистопольский возница не считал себя обязанным везти меня дальше. Сидеть в Данауровке до следующего дня было слишком тяжело. После долгих пререканий и после добровольной сделки с чистопольской подводой относительно проездной платы мне удалось добраться до с. Городка или Жукотина. Здесь та же картина. Лошади мобилизованы для той же цели. Стоило большого труда упросить заведующего отрядом по мобилизации лошадей уступить мне одну из 100 мобилизованных подвод. Только к вечеру прибыл я в с. Старое Иванаево, около 20 верст от Чистополя. Чтобы не тратить времени после освидетельствования архива с. Старое Иванаево волисполкома и составления акта я отправился в ночь до следующего села – Сахаровских (Алексеевских) починков. Тут пришлось переночевать. В недолгом пути я так утомился, что 19 июня вынужден был провести в с. Лебяжьем по дороге в с. Алексеевское. В с. Лебяжьем я в первый раз после 8 июня пообедал у о. Авенара Ильинского, моего ученика по Академии. Из села Лебяжьего я переехал в с. Алексеевское, затем в село Мурзиху. В последнем селе я пытался в крестьянских домах найти остатки художественных сокровищ разграбленного поместья Толстых-Милославских и собрал сведения о самом разгроме библиотеки и архива. Лил сильный дождь с ветром. Между тем мне предстояло переправиться на правый берег р. Камы. Казенный перевоз из с. Мурзиха был переведен в с. Шуран и далеко отводил от ближайшей цели моего переезда на правый берег Камы – осмотра архива Масловского волисполкома. К тому же перевоз вследствие ветреной и ненастной погоды работал неисправно. |
| Термин «белый» на приказном языке обозначал человека, свободного от податей; обелить значило освободить от податей; белопоместец — это владелец белой земли, за которую он не платил податей государству. Право на владение такой землей связано было с обязанностью служить государству. Тяглые люди жили либо на белой земле, либо на государевой земле и за право пользования и той и другой землей они платили подати. Таким образом, право тяглых людей по отношению к земле было только правом пользования чужой землей. Тяглые люди, которые жили на государевой земле и составляли городские общества и сельские общины, именовались черными людьми. Это были в основном государственные крестьяне и посадские люди. Нужно отметить еще и такое обстоятельство: крестьяне, которые жили на земле служилых людей или на церковной земле и несли определенные повинности перед го-сударством, на приказном языке именовались не черными людьми, а по характеру земли, на которой они жили и работали,— помещичьими или монастырскими людьми. Для этой категории крестьян владелец земли был посредником между ними и государством в отношении повинностей, а также, на основании несудимых грамот, получал и судебные права. Черные же люди исполняли свои повинности государству через общины, в которые они входили. См. об этом лучше всего в: Дьяконов М. Очерки (1908). Государевой черной землей на языке Приказов называлась земля, которой пользовались тяглые черные люди, а выражение «государева земля» относилось к той земле, которую государство верстало служилым людям в поместья на время их службы и в зависимости от характера службы. Ср.: Рождественский. Ук. соч. Впрочем, вся земля оставалась всегда государевой землей — землей царя и великого князя, ср., например, § 84 Уложения 1550 г. АИ. 1. 155. В правовом сознании подданных Московского государя и на языке правовых документов высшим собственником всей земли было государство или царь: отсюда идут древнерусские выражения: «земля царева, а я ей хозяин», «земля Божья да царя и великого князя, а поля и урожай наши». |
| В конце коридора, противоположном входу, была отгорожена маленькая каморка (комнатка) для сторожа, который в ней не жил, постоянно находясь у смотрителя в качестве дворника и лакея; а в ней жили его братья, ученики училища (сторож был духовного звания), которые смотрели за училищем и зимой его отапливали. Соседство училища с ванными Кокарева было выгодно для учеников. Когда начинался сезон лечения, учителя секли нас с осторожностью, так как крик лежащих под лозой слышен был бы в ванных, где сидели больные. Когда мы были в син-таксиме, помню, был такой случай. Отец Михаил Голубев за что-то сильно рассердился на одного ученика и хотел его выпороть. Но оглянулся на ванные и видит: стоят лошади Шиповых, богатых помещиков, имевших поместье верстах в 20-ти от Солйгалича, из семейства которых кто-то тогда лечился в ванных, застучал рукою по столу и, указывая в окно на лошадей, закричал: «Счастлив твой Бог , мерзавец. Если бы не это, я задал бы тебе баню». При училищах Костромской губернии не было никаких общежитий. Ученики жили на квартирах у мещан. Платили 20 рублей ассигнациями, 10 пудов муки, 1 пуд солоду, 1 пуд крупы ячной в год. Содержали нас хорошо: кормили сытно, в комнатах было чисто. Хозяйки наблюдали, чтобы не было слишком много вшей, стригли нас и каждую неделю отправляли в свою баню. Спали мы на полу на своих войлоках, одевались своими кафтанами или тулупами. И начальство наблюдало за квартирами. Только, помню, свирепствовала чесотка, которая была решительно у всех. Летом ходили в кафтанах серого домашнего сукна и босиком, а для праздников дети состоятельных родителей имели сибирки (длинные сюртуки) из нанки (высший сорт коленкора) и сапоги. Зимой ходили в овчинных нагольных тулупах, непременно подпоясанных, потому что под ними была уже рубашка, и в валяных сапогах, а меньшинство в лапотоцках. И мне пришлось походить в лаптях с неделю или полторы в 1-м классе. Отец, привезши меня в училище постом, не захватил кожаных сапог, рассчитывая, что они не понадобятся. Но оказалось, что вдруг настало тепло, дороги покрылись грязью и водой, и в валенках стало невозможно ходить. |
| Приступая теперь к перечню некоторых из моих университетских товарищей своекоштного разряда, начну с Юрия Федоровича. В то время богатые и знатные дворяне приготовляли своих сыновей к вступительному в университет экзамену у себя дома, и не только в своих поместьях, но и в самой Москве, где тогда был очень хороший дворянский институт; впрочем, он предназначался для дворян средней руки и ограниченных средств. В гимназиях по преимуществу учились дети горожан и местных чиновников и, как вы уже знаете, приобретали очень скудные познания, которые не могли удовлетворять требованиям образованных людей из высшего дворянства. Этим объясняется настоятельная потребность того времени учреждать в благовоспитанных зажиточных семействах сколько возможно полные и правильные домашние школы для своих детей с надлежащим количеством воспитателей и наставников. Такая домашняя школа, примерная и образцовая, процветала в Москве более двадцати пяти лет в семействе Федора Васильевича Самарина, начиная с детства Юрия Федоровича и потом по мере возрастания его пятерых братьев. Это домашнее учебное заведение оставило по себе самые светлые из моих воспоминаний о старинной Москве, потому что я сам лично принимал в нем участие много лет сряду, в качестве, наставника и экзаменатора, и мог вполне оценить высокие достоинства отца семейства, когда он с сердечным рвением, а вместе и с неукоснительною точностью и примерным благоразумием исполнял обязанности директора и инспектора своей родной школы. На летнее время эта образцовая школа из московского дома Самариных, находившегося на углу Тверской и Газетного переулка, переносилась в их имение Измалково, отстоящее от Москвы в двадцати верстах по смоленской дороге, и обучение в ней без всякого перерыва и в том же порядке шло, как и в Москве. Экипаж, запряженный четвернею, с пунктуальною точностью часов и минута, ежедневно доставлял учителей из города в деревню и отвозил назад. Радушие и приветливая угодливость, с какими Федор Васильевич там принимал нас, своих сотрудников по школе, теперь в моих воспоминаниях получают какую-то мечтательную, поэтическую окраску, благодаря одному семейному преданию, которое, вероятно, займет видное место в фамильной хронике Самариных. Будучи женихом, Федор Васильевич подарил своей невесте, Софье Юрьевне (урожденной Нелединской-Мелецкой) очень богатое ожерелье. В течение всего первого года их супружества Софье Юрьевне ни разу не привелось надеть на себя эту драгоценность, и она предложила своему мужу дать этому заветному подарку другой и более полезный для нее вид, купивши на цену ожерелья подмосковную деревню, и таким образом было приобретено Измалково. |
| О. Макарий учил народ не только словом, но и делом. Сам он показывал пример постоянной молитвы, и трудолюбия, и воздержания, и любви к ближним. Откликаясь на просьбы всех и каждого, он особенно был доступен нищим. Все свое он отдавал неимущим, «На что монаху имущество, – говорил он. Ему не нужно иметь ни шкатулок, ни кошельков. Бедные и убогие – вот его шкатулки! Что в них положишь, того не украдут воры, то отопрут только на том свете». И когда архим. Макарий скончался, у него нашлась только одна узенькая, коротенькая, грубого холста простыня и старое, поношенное платье. Сам благотворя, о. Макарий располагал и других оказывать помощь неимущим, и биографы его рассказывают, как умел он убедить к тому людей, даже не отличавшихся сердечной мягкостью. Будучи довольно необычайным явлением по своей учительной и благотворительной деятельности, о. Макарий возбуждал удивление и благоговение горожан болховских и окрестных жителей еще одним качеством, о котором говорят не только знавшие его по Болхову, но и алтайские и тобольские знакомые. Это дар прозорливости, предвидения, сказывавшийся не только в том, что о. Макарий угадывал мысли и душевное настроение своих собеседников, даже незнакомых ему до того людей, но и предуказывал на имеющие последовать события. Источник этого дара, как в духовной опытности его и высоком нравственном совершенстве, прошедшем сквозь горнило искушений, так и в особом благодатном озарении. Все это создало ему необычайную популярность среди народа, и слух о нем разошелся далеко за пределы уезда. Как его любили в самом Болхове, свидетельствует следующий случай. «Однажды о. Макарию нужно было поехать на несколько недель в Москву. В городе пронесся слух, что он вовсе уезжает из Болхова и не воротится назад. Надо было видеть, – пишет прот. Остромысленский, – как этот ложный слух поразил граждан. Мне рассказывали очевидцы, что тысячи народа шли за ним от монастыря через весь город и громко кричали: не покидай нас, батюшка! воротись к нам, родимый! Человек до трех сот шли за его повозкой до самого поместья г-жи Жедринской, отстоящего от Болхова в 17-ти верстах». |
| Бояре приговорили: вперед по таким делам ничьего челобитья не слушать. Правительство по-прежнему продолжало принимать в службу и раздавать поместья, не обращая большого внимания на происхождение этих новых помещиков. Но городовые дворяне и дети боярские неохотно впускали в свою среду людей низкого происхождения. В 1639 году углицкие дворяне и дети боярские били челом на угличанина же сына боярского Ивана Шубинского: «Верстан тот Иван царским жалованьем, поместным окладом и денежным жалованьем; а потом, не служа государю и не по отчеству, написан он в нашем городе по дворовому списку; а роду их, Шубинских, в нашем городе в дворовом списке не бывал никто при прежних государях и при тебе, государе, а были Шубинские в нашем городе в денщиках, дядя же его, Ивашка, родной был в нашем городе в нарядчиках. Милосердый государь! вели его, Ивана, из дворового списка выписать, чтоб нам от него бесчестным не быть, потому что он пущен в список не по отечеству своему и не по службе». Те же угличане били челом на двоих из своей братьи. Бориса Моракушева и Богдана Третьякова: «Написались тот Борис да Богдан по выбору не за службу, в осаде под Смоленском не сидели и ранены не были; а мы, холопи твои, служим тебе, государю, лет по 30 и по 40, а ложно о выборе не бивали челом. Милосердый государь! вели их из выбору выписать, чтоб нам перед ними в позоре не быть». Служба мечом считалась честнее службы пером, и потому для дворян было бесчестно служить в дьяках; дьяк Ларион Лопухин бил челом, что родители его служили искони в городах по выбору, а он до дьячества служил в житье (в жильцах), и потому просил отставить его от дьячества. Государь пожаловал: вперед ему в бесчестье, упрек и случай того, что он в дьяках, его братьи дворянам не ставить, взят он из дворян в дьяки по государеву именному указу, а не его хотеньем. Как еще крепко было основание местничества, родовое единство, видно из следующей челобитной: «Царю государю бьет челом холоп твой Степанка Милюков: указал ты, государь, на нас, холопах своих, на всем роде Милюковых, взять князю Сонцеву-Засекину денег сто рублей за его рабу, а за Васькину жену Милюкова и за его Васькина сына, которого он с нею прижил. Те деньги сто рублей платил я один, занимая в кабалы, росты давал большие и одолжал великим долгом, а не платили тех денег: Матвей Иванов сын Старого Милюков, Андрей Клементьев сын Милюков, Иван Федоров сын Милюков, Давыд Михайлов сын Милюков, Андрей, Федор, Яков и Астафий, дети Ивана Михайлова Милюкова, Ермолай Назарьев сын Милюков, Мосей Емельянов сын Милюков, Сергей Ульянов сын Милюков; а по твоему государеву указу велено взять те деньги на всем роду, потому что о том Ваське били мы челом всем родом Милюковых, а не один я». |
| Жалованье подьячие получали различное: одни, кроме денежного жалованья, верстаны были еще поместьями, другие получали одно денежное жалованье, третьи – ни того, ни другого. Размеры даваемого им жалованья значительно колебались: поместный оклад был от 450 до 200 четей, денежный от 50 до 11 рублей и даже 5,3 рублей в год (на наши деньги от 800 до 50 р.) 60 Но кроме этого годового жалованья они от 7 до 10 раз в год получали «праздничные» деньги в большие праздники и царские дни, что в совокупности почти равнялось их годовому жалованью 61 . Занятия между ними, вероятно, с начала XVII в. распределены были по специальностям; по крайней мере денежную часть еще в первой половине XVII в. вел особый подьячий и кажется тогда уже были «повытья» 62 . Но, во всяком случае, эти «повытья» – департаменты существовали в самом начале второй половины столетия (1654 г.) и существовали в том же самом количестве, что и в последующее время (1665, 1670 гг. и далее) и в начале XVIII-ro столетия (1702 и 1710 г.), – именно 5. Во главе повытий были «старые подьячие» – директора департаментов. До нашего времени сохранились две записи распределения дел между старыми подьячими, относящиеся к апрелю 1677 г. и сентябрю 1689 г. В. 1689 г. старыми подьячими были: Максим Алексеев (с 1681 г.), Симоновский (с 1677 г.), Нефимоновь (с 1682 г.), Тарасов (с 1684 г.) и Никита Алексеев (с 1687 г.). В ведении Максима Алексеева были дела: «папежское, цесарское, гишпанское, францужское, аглинское, чины царских венчаний на царство и бракосочетаний и Мещанская слобода в Москве («росправными делами»). В ведения Симоновского; «персицкое, армянское, индейское, калмыцкой Чаган-Батырь, донские казаки, почта – вестовыми письмами, московские торговые иноземцы – росправными делами». В ведении Нефимонова: «польское, свейское, турское, крымское, волоское, мултянское, галанцы и амбурцы, вольные города, греки и приезды греческих властей». В ведении Тарасова: «дацкое, бранденбурское, курлянское, переводчики и толмачи». В ведении Никиты Алексеева: грузинское, китайское, юргенское, бухарское, сибирские калмыки, суконные заводы». |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 205 голосов: 3.9 из 5) Бурмистр Верстах в пятнадцати от моего именья живет один мне знакомый человек, молодой помещик, гвардейский офицер в отставке, Аркадий Павлыч Пеночкин. Дичи у него в поместье водится много, дом построен по плану французского архитектора, люди одеты по-английски, обеды задает он отличные, принимает гостей ласково, а все-таки неохотно к нему едешь. Он человек рассудительный и положительный, воспитанье получил, как водится, отличное, служил, в высшем обществе потерся, а теперь хозяйством занимается с большим успехом. Аркадий Павлыч, говоря собственными его словами, строг, но справедлив, о благе подданных своих печется и наказывает их – для их же блага. «С ними надобно обращаться, как с детьми, – говорит он в таком случае, – невежество, mon cher; il faut prendre cela en consideration». Сам же, в случае так называемой печальной необходимости, резких и порывистых движений избегает и голоса возвышать не любит, но более тычет рукою прямо, спокойно приговаривая: «Ведь я тебя просил, любезный мой» или: «Что с тобою, друг мой, опомнись», – причем только слегка стискивает зубы и кривит рот. Роста он небольшого, сложен щеголевато, собою весьма недурен, руки и ногти в большой опрятности содержит; с его румяных губ и щек так и пышет здоровьем. Смеется он звучно и беззаботно, приветливо щурит светлые, карие глаза. Одевается он отлично и со вкусом; выписывает французские книги, рисунки и газеты, но до чтения не большой охотник: «Вечного жида» едва осилил. В карты играет мастерски. Вообще Аркадий Павлыч считается одним из образованнейших дворян и завиднейших женихов нашей губернии; дамы от него без ума и в особенности хвалят его манеры. Он удивительно хорошо себя держит, осторожен, как кошка, и ни в какую историю замешан отроду не бывал, хотя при случае дать себя знать и робкого человека озадачить и срезать любит. Дурным обществом решительно брезгает – скомпрометироваться боится; зато в веселый час объявляет себя поклонником Эпикура, хотя вообще о философии отзывается дурно, называя ее туманной пищей германских умов, а иногда и просто чепухой. |
| Царь уселся в Александровской Слободе, во дворце, обведенном валом и рвом. Никто не смел ни выехать, ни въехать без ведома Иванова: для этого в трех верстах от Слободы стояла воинская стража. Иван жил тут, окруженный своими любимцами, в числе которых Басмановы, Малюта Скуратов и Афанасий Вяземский занимали первое место. Любимцы набирали в Опричнину дворян и детей боярских, и вместо 1000 человек вскоре наверстали их до 6000, которым раздавались поместья и вотчины, отнимаемые у прежних владельцев, долженствовавших терпеть разорение и переселяться со своего пепелища. У последних отнимали не только земли, но даже дома и все движимое имущество; случалось, что их в зимнее время высылали пешком на пустые земли. Таких несчастных было более 12000 семейств; многие погибали на дороге. Новые землевладельцы, опираясь на особенную милость царя, дозволяли себе всякие наглости и произвол над крестьянами, жившими на их землях, и вскоре привели их в такое нищенское положение, что казалось, как будто неприятель посетил эти земли. Опричники давали царю особую присягу, которой обязывались не только доносить обо всем, что они услышат дурного о царе, но не иметь никакого дружеского сообщения, не есть и не пить с земскими людьми. Им даже вменялось в долг, как говорят летописцы, насиловать, предавать смерти земских людей и грабить их дома. Современники иноземцы пишут, что символом опричников было изображение собачьей головы и метла в знак того, что они кусаются как собаки, оберегая царское здравие, и выметают всех лиходеев. Самые наглые выходки дозволяли они себе против земских. Так, например, подошлет опричник своего холопа или молодца к какому-нибудь земскому дворянину или посадскому: подосланный определится к земскому хозяину в слуги и подкинет ему какую-нибудь ценную вещь; опричник нагрянет в дом с приставом, схватит своего мнимо беглого раба, отыщет подкинутую вещь и заявит, что его холоп вместе с этою вещью украл у него большую сумму. Обманутый хозяин безответен, потому что у него найдено поличное. Холоп опричника, которому для вида прежний господин обещает жизнь, если он искренно сознается, показывает, что он украл у своего господина столько-то и столько и передал новому хозяину. Суд изрекает приговор в пользу опричника; обвиненного ведут на правеж на площадь и бьют по ногам палкой до тех пор, пока не заплатит долга, или же, в противном случае, выдают головою опричнику. |
| Каким же образом попал Дубровский в дом Троекурова под видом учителя? На почтовой станции встретил он едущего к Троекурову француза, дал ему 10 тысяч рублей, получив взамен бумаги учителя. С этими документами он приехал к Троекурову и поселился в доме, где все его полюбили и не подозревали, кто он такой на самом деле. Оказавшись в одной комнате с человеком, которого не без основания он мог считать своим врагом, Дубровский не удержался от искушения отомстить. Утром Спицын покидает дом Троекурова, ни словом не обмолвившись о ночном происшествии. Вскоре разъехались и остальные гости. Жизнь в Покровском течет по-обыкновенному. Марья Кириловна чувствует любовь к Дефоржу и досадует на себя. Дефорж держится с ней почтительно, и это успокаивает ее гордость. Но однажды Дефорж украдкой передает ей записку, в которой просит о свидании. В назначенное время Маша приходит в условленное место, и Дефорж сообщает ей о том, что он вынужден скоро уехать, но перед этим должен сказать ей нечто важное. Неожиданно он открывает Маше, кто он такой на самом деле. Успокаивая испуганную Машу, он говорит, что простил ее отца. Что это именно она спасла Кирилу Петровича, что дом, в котором живет Марья Кириловна, — священ для него. Во время признаний Дубровского раздается негромкий свист. Дубровский просит Машу дать ему обещание, что в случае несчастья она прибегнет к его помощи, и исчезает. Вернувшись в дом, Маша застает там тревогу, и отец сообщает ей, что Дефорж, по словам приехавшего исправника, не кто иной, как Дубровский. Исчезновение учителя подтверждает справедливость этих слов. На следующее лето в свое поместье Арбатове, расположенное в 30 верстах от Покровского, возвращается из чужих краев князь Верейский. Он наносит визит Троекурову, и Маша поражает его своей красотой. Троекуров с дочерью наносят ответный визит. Верейский устраивает им замечательный прием. Маша сидит в своей комнате и вышивает. В открытое окно протягивается рука и кладет ей на пяльцы письмо, но в это время Машу зовут к отцу. Она прячет письмо и идет. У отца застает она Верейского, и Кирила Петрович сообщает ей, что князь сватается к ней. Маша замирает от неожиданности и бледнеет, но отец не обращает внимания на ее слезы. |
|
|
