| – Верблюд! Верблюд! – обрадовались ребятишки, выскочившие на улицу одновременно и в таком количестве, как будто для них было привычным делом ожидать в это время появления верблюдов. Они тесным кольцом окружили невозмутимое животное, возвышавшееся над ними, как двухэтажный троллейбус над тележками с газированной водой. Какой-то мальчишка скакал на одной ноге и восторженно вопил: Едут люди На верблюде!.. Едут люди На верблюде!.. Верблюд подошёл к перекрёстку как раз тогда, когда на светофоре загорелся красный свет. Не приученный к правилам уличного движения, он хладнокровно переступил жирную белую черту на мостовой, хотя перед нею было большими буквами написано: «Стоп!» Но напрасно Волька старался удержать хмурое животное по эту сторону черты. Корабль пустыни, спокойно перебирая ногами, продолжал свой путь прямо к милиционеру, который уже вытащил из сумки квитанционную книжку для взимания штрафа. Вдруг раздался громкий рёв сирены, заскрежетал тормоз, и под самым носом хладнокровно посапывавшего верблюда остановилась голубая автомашина. Из неё выскочил шофёр и принялся честить и верблюда и обоих его седоков. Действительно, ещё одна секунда – и произошло бы непоправимое несчастье. – Попрошу поближе к тротуару, – вежливо проговорил милиционер и приложил руку к козырьку. Вольке с трудом удалось заставить верблюда подчиниться этому роковому распоряжению. Сразу собралась толпа. Начались разговоры и пересуды: – Первый раз вижу: в Москве – и вдруг разъезжают на верблюдах! – Подумать только – чуть-чуть несчастье не приключилось!.. – Неужто ребёнку нельзя уж на верблюде покататься? – Никому не позволено нарушать правила уличного движения… – А вы бы сами попробовали остановить такое гордое животное. Это вам, гражданин, не машина! – И откуда только люди в Москве верблюдов достают, уму непостижимо! – Не иначе, как из Зоопарка. Там их несколько штук. – Страшно подумать, что могло бы случиться. Молодец шофёр! – Милиционер безусловно прав… Волька почувствовал, что попал в неприятную историю. Он свесился с верблюда и принялся неловко извиняться: |
| связала брата своего) и самца ради самки щадили, молоко же её употребляли в пищу одни только мужчины, женщины не должны были употреблял его» 2206 . Автор книги говорит, что васыля была овца, которая рождала семь раз; если в седьмой раз рождался самец, то поступал в жертвоприношение; если же самка, то отпускалась предоставленная в пользование женщинам; если же самец и самка, то говорили: и обоих считали священными; позволялось пользоваться ими и пить молоко самки только одним мужчинам. По мнению же Мотаррези, это овца, которая дала десять самок в пять беспрерывных родов, т.е. в каждые роды по двойням, а если после этого что рождала, то позволялось мужчинам, но не женщинам 2207 . По лексическому же значению васыля означает «родившая вместе» самца и самку, разумея овцу, родившую двойню, состоявшую из разного пола 2208 . Подобное же разногласие у арабских писателей существует и относительно хами . Камус говорит: «хами припускной верблюд, которым оплодотворенная самка рождала десять раз. После этого он становился запретным. Спина его считалась запретною, его отпускали на свободу и ничем использовались от него и не отгоняли его ни от воды, ни от пастбища» 2209 . Джеугари же говорит, что этого верблюда даже и не стригли и на нем не ездили 2210 . По словам Ибн-Исхака: «хами это припускной верблюд, от которого родилось последовательно десять самок и между ними ни одного самца. Спина его становилась запретного, на нем не ездили, не стригли шерсти его и отпускали его в стадо для случки, не употребляя его ни на что кроме этого». Ибн-Гишам, приводя свидетельства Ибн-Исхака относительно всех перечисленных нами животных, присовокупляет: «все это у арабов было иначе за исключением только хами, он действительно был у них так, как сказал Ибн-Исхак» 2211 . Нувейри же говорит: «хами был припускной верблюд, когда детеныши его достигали зрелого возраста и детеныш его становился дедом, то говорили: запрещена его спина. Его оставляли на свободе, не работали на нем, не ездили и не отгоняли его ни от воды, ни от пастбища. |
| Постепенно втягиваемся в горы; их силуэты неясно проступают в темноте. Воздух изумительно свеж. Терпко пахнет полынью. То впереди, то сзади слышны церковные песнопения, большей частью Пасхальные. Шагать на удивление легко — как будто Ангел Хранитель несет тебя на своих крыльях. Тропа становится все круче. Наша процессия растянулась на несколько километров. На повороте — хижина; в ней арабы продают прохладительные напитки, пиво, печенье. Кое-кто заходит — не столько для покупок, сколько для отдыха. С нами очень много детей. Они идут бодро, не хнычут, но вот одна девочка, кажется, совсем выбилась из сил. Вдруг появился погонщик с верблюдом. — Камеля! Камеля ! — Хау мач ? — Тэн долэс . — Ну, ладно, давай. Верблюд становится на колени, и девочка садится в седло. Вот она уже выше всех, над нами. Верблюд широким шагом уходит вперед, папа и мама идут рядом, держась за стремена, иначе за животным не успеть. Еще один верблюд, еще — всем находится работа… — Хау мач? — Файв долэс . Значит, вершина уже ближе. Нас всех это очень приободрило, и мы прибавили шаг, тем более что тропа стала положе. Через минуту мы оказались на довольно вместительной площадке — на ней отдыхали верблюды, для которых работа уже закончилась. Они лежали на земле и, провожая нас равнодушными взглядами, жевали бесконечную жвачку. От них остро пахло «трудовым» верблюжьим потом… Скоро, радостные и оживленные, мы вступили в расселину, за которой, по нашим представлениям, находилась вершина. Увы, ее тут не оказалось: за поворотом начинался новый подъем, да такой крутой, что верблюдам он был явно не по силам. Приятный сюрприз: ступеньки… Они, разумеется, не появились сами собой — их, вероятно, выложили многие поколения монахов. Ступеньки высокие, и каждый шаг дается с трудом. А каково было пророку Моисею? Ведь тогда здесь никаких ступенек не было. А он поднимался на гору не единожды. Да что подняться! Попробуй отсюда спуститься!.. Начинает брезжить рассвет. Резче проступают очертания гор. Они окружают нас со всех сторон и поражают своей дикой, неповторимой красотой. |
| Христос в Евангелии говорит: «Легче верблюду пройти через игольные уши...» А почему-то говорят «ушко». Был такой очень узкий проход в храм, через который нельзя было пройти с верблюдом, и эти воротца назывались «игольными ушами». Я много лет познаю Библию и не могу взять себе в толк: с какой целью в Ветхий Завет вставлено произведение Соломона «Песнь песней» и как их правильно понять? — Про «игольные уши» и верблюда вы правильно говорите. Библейская археология убеждает нас в том, что были такие ворота, в которые мог пролезть путник, но не мог пролезть верблюд. Или же наоборот говорят, что пролезть верблюд мог, но только развьючившись, и с большим трудом. Так или иначе, это нас отсылает к каким-то деталям, архитектурным особенностям Иерусалима и входа/выхода в него/из него, и говорит нам о некой тяжести прохода, что это не имеется ввиду связь, так сказать, с игольным ушком, в которое верблюд никогда не пролезет. Тогда получается, что богатый никогда не войдёт в Царство Небесное. Действительно здесь сердце склоняется к тому, что эти «игольные уши» — это некие ворота в Иерусалиме, в которые можно пролезть в большим трудом, потерпев процедуру вот этого развьючивания — теряя всё, что на тебе. Только тогда. Как из материнской утробы голяком выходят — пролазят с большим трудом, так же пролазят и в вечность. Так что здесь принимается ваше слово и я рад с вами согласиться. Что касается Ветхого Завета, то знаете, у евреев был этот вопрос очень давно. Некоторые из них так и говорили: «Слушайте, а зачем нам эта книжка? Про Суламиту, про этого юношу, который как олень на горах пасёт между лилиями, приходит, уходит от неё, и эти все эротические мотивы...» Одни спросили, а другие ответили, что книжка эта самая великая книжка в Писании, и что день дарования этой книги Израилю равен дню выхода из Египта». Христианские мистики и богословы очень долго всматривались и вчитывались в неё, и пришли к выводу, что книжка эта, во-первых, пишет об отношениях Бога и Божиего народа. Т.е. исторически — Израиля. |
| В общем-то, понятно: когда дают по физиономии, хочется или сдачи дать, или убежать. А подставляться и дальше – стрёмно как-то даже с точки зрения естественного отбора. Ведь не может же Евангелие противоречить его принципам? Да вот похоже, что может… И слова «правая» и «левая» здесь не указывают на две конкретных стороны, а просто идут в привычном порядке: «день и ночь, небо и земля, муж и жена, право и лево» (а не «ночь и день, лево и право»). Допустим даже, про пощечину – это иносказательно. А как про рубашку, которую надо отдавать? Как про поприще, которое надо пройти? Как про просящего (к нам ведь постоянно обращаются с просьбами)? Евангелие реалистично – оно требует от человека невозможного. Давай каждому просящему всё, что попросит – через пару недель останешься голым. Пример еще одной такой парадоксальной фразы – «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (от Матфея 19:24 ). Уж как только не объясняли это место! Еще от Кирилла Александрийского идет объяснение: вместо кЬмзлпт «верблюд» в тексте стояло кЬмйлпт – очень редкое слово, означающее «канат». Канат в качестве нитки – все-таки понятнее верблюда. Ну и, разумеется, есть теория, что верблюд все-таки может протиснуться сквозь это самое ушко, если, конечно, очень постарается и сбросит лишний вес. Предполагалось, что «игольным ушком» называлась небольшая калитка в стене Иерусалима, через которую груженый верблюд действительно не пройдет, а тощий, да еще и налегке – может попытаться. Только, к сожалению, не упомянута калитка с таким названием ни в каких древних источниках – а современные раскопки не могут нам подсказать, как называлось то или иное отверстие в стене, да большинство из них не сохранилось до наших дней. Так что получается, что теория с калиткой – скорее поздняя выдумка, чем реальное объяснение. Кстати, и в вавилонском Талмуде говорится о пролезающем в игольное ушко слоне как о примере невозможного (Брахот 55b). Будем доказывать, что и слоны сквозь ту калитку пролезали, только низенько-низенько? |
| Есть на земле такие жаркие страны, где дождей почти не знают, а солнце палит страшно. Там нет ни рек, ни ручьев, ни колодцев; иссушенная земля обратилась в сыпучий песок, который при ветре волнуется как море; нет там ни травки, ни деревца, ни кустика. Изредка, кое-где попадется колючее, как дедовник, растение. Эти страны называются пустынями, и они так обширны, что нужно несколько дней, даже недель, чтобы перейти чрез них. Здесь выручает человека верблюд. У него голова небольшая, на длинной шее, ноги тонки и длинны, на спине два или один горб. Он легок на ходу и делает большие шаги. Головой своей, как птица, он легко рассекает пред собою воздух; тонкие и высокие его ноги легко справляются с песком, а горбы его заменяют человеку и седло и телегу: он на них сидит и складывает свою поклажу. Сверх того верблюд ест как лакомство те колючие растения и всякую засохшую траву, какие попадаются изредка в пустыне. А главное: верблюд несколько дней может обойтись без питья. Внутри его есть запасный желудок, как мешок, в который он набирает себе воду на несколько дней, так, что когда у человека выйдет весь запас воды и ему предстоит смерть от жажды, он убивает верблюда и добывает из его желудка себе воду. На верблюде-то люди, как на корабле, переправляются чрез пустыни, почему верблюда и называют кораблем пустыни. Есть на земле и такие холодные страны, где зима длинная, лето короткое, так что там ни травы, ни деревьев не растет, а только мох покрывает необозримые тундры. Жители этих стран хлеба нашего не знают, а питаются, вместо него, рыбою, которой там в реках, и при берегах океана множество. Они ею запасаются в короткое лето на зиму, вялят ее и сохраняют в ямах, как мы хлеб в амбарах. Здесь ни корова, ни лошадь жить не могут, а заменяет их человеку олень. Олени кормятся мхом, не нуждаются ни в хлебе, ни в изгороди: живут стадами, на свободе, и даже зимой добывают сами свой корм, разрывая копытами сугробы снега. Они, запряженные гуськом в легкие, длинные сани, быстро мчат человека по снежным пустыням, – легкие их ноги не вязнут в снегу. |
| Арапша, не взглянув на ханских жен и не отвечая им, приказал рабам проводить отдельно по одному верблюду на каждый плот. Ханши снова заволновались: – Пусть первой поедет черная, рабочая жена! Мы посмотрим, не утонет ли она. Арапша приказал погонщикам провести на паром крайнего, седьмого верблюда, на котором ехали Юлдуз и ее китайская служанка. Когда верблюд поравнялся с Арапшой, И Лахэ сказала ему: – Прикажи мастеру Ли Тунпо ехать вместе с маленькой ханшей Юлдуз. Арапша поднял на китаянку холодный, недоверчивый взгляд и отвернулся. Около мостков верблюд опустился на колени. Китаянка и Юлдуз осторожными мелкими шажками прошли на паром. Впереди шел китайский мастер, следя, чтобы они не оступились. За ним погонщики провели на паром огромного мохнатого верблюда. Он ревел, мотал головой. С длинных губ падала клочьями белая пена. На пароме верблюд не захотел опуститься на колени и стоял, горделиво поворачивая голову, точно желая насладиться редким зрелищем переправы бесчисленного войска через широкую реку. Юлдуз, покрытая большим шафрановым платком, опустилась на коврик в уголке парома. За нею встала китаянка И Лахэ. Ветер играл складками легкой шелковой ткани ее лилового плаща. Гребцы опустили весла в воду. Рабы стали разматывать концы каната. Послышались крики: «Подождите!..» Бату-хан на белом жеребце подъехал к мосткам и легко соскочил с седла. Сам взял повод, провел недоверчиво фыркающего коня на паром и поставил его рядом с верблюдом. За джихангиром последовал Арапша. Несколько монголов бегом направились к парому. Арапша повернулся, отбросил их обратно; один оступился и упал в воду. Арапша прыгнул на паром, когда тот стал уже отдаляться от мостков. Бату-хан стоял между белым конем и гордым верблюдом. Лицо джихангира светилось нетерпением и хищной радостью: перед ним расстилалась земля, завоевание которой принесет немеркнущую славу!.. Он обратился к маленькой женщине, закутанной в шелковое покрывало: – Как твое имя, маленькая хатун? – Юлдуз, мой повелитель. – Это хорошее, приносящее удачу имя. |
| Часов в пять мы с о. Каллистратом и Феодосием направились в Вади-еш-Шех, куда меня особенно привлекала предполагавшаяся скачка на верблюдах. Идти по камням было очень трудно: сапоги у нас уже совершенно износились, и мы шествовали в выписанных из Тора туфлях с войлочными подошвами, которые отнюдь не подходили к виду земной поверхности Синая. На широкой, открытой Вади-еш-Шех царило большое оживление. Множество палаток было разбито на большом пространстве. Оказалось, что незадолго до нашего прихода верблюд был уже зарезан, и теперь шел дележ его мяса. Группа бедуинов протащила мимо меня голову верблюда, а в некотором расстоянии лежало его туловище, все еще покрытое белым покрывалом; кругом земля была пропитана кровью. Бедуины с большими ножами в руках готовились к дальнейшему разрезыванию туши. Зрелище было не особенно приятное, и я отошел в сторону. Бедуины усадили нас на камни и угостили превосходным кофе, какого я никогда не пил. Они перед нами вынули из мешочка кофейные зерна поджарили их на сковородке, истолкли в ступке и заварили в своих маленьких кофейниках. Действительно, бедуинский кофе славится недаром. Но вот начались с нетерпением ожидаемые скачки. Бедуин разгонял верблюда шибкой рысью и мчался вдоль Вади-еш-Шех. Я никогда не воображал, чтобы верблюд, от которого во время пути от Тора на Синай я ничего, кроме мерного, медленного шага, не видел, мог нестись с таким проворством и резвостью, быстро перебирая своими высокими ногами. Бедуин промчался мимо нас и был встречен уже знакомыми мне завываниями бедуинок, когда проезжал мимо шатров, где они помещались. Так проехало несколько бедуинов; но не все они одинаково хорошо умели управлять верблюдами: у некоторых верблюды упрямились, и были случаи, что верблюд, несмотря на все понукания и удары, все-таки не пускался бежать рысью. Мне монахи объяснили, что женщины своими криками одобрения провожают только холостых наездников; женатые этого одобрения не удостаиваются. Насколько это сообщение верно, решить не берусь. Однако уже вечерело; становилось темно. Мы распростились с гостеприимными бедуинами и направились к дому, унося с собой одно из самых своеобразных, оригинальных впечатлений из времени нашего пребывания на Синайском полуострове. |
| Впрочем, по истечении известного времени, т.е. нескольких дней, он начинает чувствовать невыносимую жажду, и лишь только завидит воду, припадает к ней с необыкновенною жадностью и пьет её удивительно долго, чтобы не только утолить жажду, но и сделать себе запас на будущее время. Изображая страшные мучения грешников в адском огне, Мухаммед угрожает неверующим, что они на том свете, из-за нестерпимой жажды, будут пить горячую воду с такой же жадностью, с какою пьют жаждущие верблюды, 271 – сравнение рассчитанное на то, чтобы поразит воображение арабов. Удивительный инстинкт этого животного как нельзя более подходит к потребностям жизни и местности. Навьючиваемый он становятся на колени пред своим хозяином по одному его приказанию и ждет, пока его навьючат, потом по одному тоже голосу своего хозяина он поднимается на ноги и отправляется и далекое странствование со своею ношею. Если же навьючат на него очень много, и он чувствует, что эта ноша ему не по силам, или что она его весьма скоро изнурит, он не поднимается с коленопреклонённого состояния, но начинает издавать жалобные, раздирающие уши, крики, давая тем знать, что ноша ему не по силам. Тогда уже напрасны все побои и понукания верблюд ни за что не встанет. Инстинкт самосохранения говорит ему, что ноша изнурит его, и он лежит. Это удивительное сообразование со своими силами, этот удивительный инстинкт дает верблюду всегда знать, сколько нужно на него нагрузить. Словом, трудно представить животное, более целесообразное с пустынями Аравии и с потребностями его жителей, чем верблюд. И потому он по всей справедливости и вполне заслуженно получил название «корабля пустыни» 272 . И Мухаммед верблюда точно также сравнивает с этим кораблем. 273 Это название корабля пустыни, как нельзя более метко выражает все услуги, оказываемые арабу верблюдом. Если песчаную пустыню сравнить с морем, оазисы с островами в этом песчаном море, то без сомнения верблюду нельзя найти лучшего названия, как корабли пустыни. Что были бы аравийские пустыни без этого верблюда? Бурное море недоступное для человека без корабля, оазисы её были бы также необитаемы; а если некоторые из них и населились бы вследствие каких-либо случайностей, то жители их навсегда были бы отрезаны от всего остального мира, они жили бы одиноко, одичалые влачили бы существование на этих миниатюрных клочках земли, и при первом бесплодном годе, когда растительности их пустынного островка оказалось бы недостаточно для их пропитания, они погибли бы все голодною смертью . Верблюд сообщает жителей этих оазисов, с остальным миром, привозит им все нужное и их самих развозит по пустыням общей их родины. 274 Поэтому нельзя не удивляться меткости арабского прозвания верблюда. Не мало и других тоже лестных названий дает араб своему неизменному спутнику, сравнивая его с разными дорогими для него предметами. |
| Горные вершины вместе со звездами указывают вам прямые пути (Коран 16, 16). Такое же чисто случайное и местное значение имеют и указания Мухаммеда на некоторых земных тварей. При крайнем однообразии и прозаичности аравийской поверхности каждое сколько-нибудь выдающееся явление, которое при других обстоятельствах проходит совершенно незамеченным, здесь останавливает взор человека и поражает зрителя. У нас, например, многочисленные представители животного царства не обращают на себя особенного внимания, хотя в каждом из них много в высшей степени назидательного. Удивляться тому, как птицы без внешней поддержки плавают в воздухе, конечно можно бы и у нас; но такое удивление должно бы возникать у нас на каждом шагу, потому что мы встречаем в своей родине такие явления в чрезвычайном разнообразии и постоянно. Совсем не то в бесплодной, однообразной и скучной Аравии. Там и на птицу смотрят, как на явление загадочное. Арабы-язычники гадали по полету птицы; некоторые верили, что в птиц именно переносятся души людей после смерти. Мухаммед, хотя такой веры не выражает, все-таки указывает на птиц как на особенное проявление Божественного всемогущества и промышления, например: Не видели ли они птиц, которым повелено летать под твердью неба? Кто опричь Бога поддерживает их там? В этом знамения для людей верующих (16, 81). И еще: Не видят ли они, как птицы над ними то распростирают, то сжимают свои крылья? Поддерживает их только Милостивый (67, 19). Из животных как на особенное знамение Божие Мухаммед любил указывать на верблюда. И понятно, почему. Верблюд как вьючное животное – настоящий клад для народов востока; тем более неоценим он для араба, находящего в нем источник удовлетворения всех своих потребностей, и обязанного, как лапландец оленю, и пищей и одеждой. Молоко верблюда служит для араба главною пищею; из него приготовляет он себе масло и сыр. Он питается также и мясом верблюда, особенно молодого, которое кажется ему необыкновенно вкусным. Из шерсти он приготовляет себе одежду. Из шкуры выделывает хорошую кожу; помет употребляется всеми вообще восточными жителями на топливо, тем более, что другого топлива и нет. Но самое важное свойство одногорбого верблюда то, что он вьючное животное. В песчаных пустынях, где никакое другое домашнее животное не могло бы выдержать климатических условий, верблюд служит единственным средством сообщения. Не будь верблюда, пустыни были бы непреодолимыми препятствиями в сношениях людей. У верблюда все принаровлено к пустыне. Мало того, что он может долго переносить жажду, он зараз может запастись водою на несколько дней. Кроме того, природа одарила верблюда другою, не менее важной способностью: на пространстве, на котором человек не может даже предугадать, что вблизи есть вода ключевая, верблюд может открыть воду и, при сильной жажде, быстро бежит к источнику, спасая таким образом и себя и своего хозяина. |
|
|
