| Но герой наш и без часов был в самом веселом расположении духа. Такое неожиданное приобретение было сущий подарок. В самом деле, что ни говори, не только одни мертвые души, но еще и беглые, и всего двести с лишком человек! Конечно, еще подъезжая к деревне Плюшкина, он уже предчувствовал, что будет кое-какая нажива, но такой прибыточной никак не ожидал. Всю дорогу он был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами, приставивши ко рту кулак, как будто играл на трубе, и наконец затянул какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и потом, покачав слегка головой, сказал: «Вишь ты, как барин поет!» Были уже густые сумерки, когда подъехали они к городу. Тень со светом перемешалась совершенно, и, казалось, самые предметы перемешалися тоже. Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа как будто не было вовсе. Гром и прыжки дали заметить, что бричка взъехала на мостовую. Фонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ, в виде дам в красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам. Чичиков не замечал их и даже не заметил многих тоненьких чиновников с тросточками, которые, вероятно, сделавши прогулку за городом, возвращались домой. Изредка доходили до слуха его какие-то, казалось, женские восклицания: «Врешь, пьяница! я никогда не позволяла ему такого грубиянства!» или: «Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе докажу !..» Словом, те слова, которые вдруг обдадут как варом какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу, когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и чудными кудрями. Чего нет и что не грезится в голове его? он в небесах и к Шиллеру заехал в гости — и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова, и видит он, что вновь очутился на земле, и даже на Сенной площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь. |
| 154 Так и у Аст. Kroymann, Sept. Florent. Tertulliani opera, pars III в Corpus scriptorum ecclesiasticorum latinorum, Vindobonae 1906, p. 483. 156 См. о сем A. W. Zumpt, Das Geburtsjahr Christi (Leipzig 1869), S. 5–6, и Lic. Dr. Wandel в «Studien und Kritiken» 1892, I, S. 124–125. 158 R. Р. Fr. M.-J. Lagrange в «Revue biblique Internationale», nouvelle serie VIII: 1 Janvier 1911, p. 72. Cp. и проф. Гр. Э. Зенгер, Еврейский вопрос в древнем Риме, стр. 126 прим. 165 Так Dr. theol. Carl Mommert, что Квириний был наместником Сирии в 748–750 г.г. после Сатурнина и перед Варом (Zur Chronologie des Lebens Jesn, S. 194) и произвел ценз во второе (?) Сирийское легатство в 749 году (S. 195, 196). 167 Этим не устанавливается точного служебного соотношения между данными лицами, почему не имеет особой силы и то возражение (у R. Р. Fr. M.-J. Lagrange в «Revue bibliqne intefnationale“, nouvelle serie VIII: 1 Janvier 1911, p. 70), что по своему чиновному рангу Сатурнин не мог быть помощником при Квиринии. 169 См. † Prof. Dr. Moritz von Aberle в «Theologische Quartalschrift» 1865, I, S. 112–113, 127, 128, 130 ff., 145; ibid. 1868, I, S. 30, 42, 46 ff., 54, 57; ibid. 1874, 14, S. 683 ff. 170 Так Wm. Weber в «Zeitschrift für die neutestamentliche Wissenschaft» X (1909), 4, S. 313–314, 316. 172 Оспаривает длительность переписи R. S. Воиг (L’inscription de Quirinius et le recensement de S. Luc, p. 34–36), энергически защищая «одновременность» (simultaneite) «правлены» Квириниева в Сирии и рождества Христова (р. 32 ss., 40), но и он решительно свидетельствует (р. 31) о Лк.2:2 : «Je dis qu’il contient vraiment une date chronologique, indeterminee seulement en ce sens, qu’elle n’indique pas le moment precis d’un evenemenm qui, d’ antre part, a eu lien pendant le temps ои Q etait γεμονεων τς Συρας… Notons aussi, d’une antre côté, le genitif absolu, qui ne signifie nullement que ce recensement ait ete fait par Q... Ce genitif absolu dn grec exprime simplement que le recensement a ete fait pendant qne Quirinins etait γεμονεων τς Σ. ». И нужно прибавить, что другие аналогии нельзя прямо применять к Палестине, где требовались специальные приспособления в виду особенностей государственно-правового ее положения и внутреннего устройства, почему скорое в иных местах – могло совершаться здесь медленно и постепенно. |
| Но герой наш и без часов был в самом веселом расположении духа. Такое неожиданное приобретение было сущий подарок. В самом деле, что ни говори, не только одни мертвые души, но еще и беглые, и всего двести с лишком человек! Конечно, еще подъезжая к деревне Плюшкина, он уже предчувствовал, что будет кое-какая пожива, но такой прибыточной никак не ожидал. Всю дорогу он был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами, приставивши во рту кулак, как будто играл на трубе, и наконец затянул какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и потом, покачав слегка годовой, сказал: «Вишь ты, как барин поет!» Были уже густые сумерки, когда подъехали они к городу. Тень со светом перемешалась совершенно, и казалось, самые предметы перемешалися тоже. Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа как будто не было вовсе. Гром и прыжки дали заметить, что бричка взъехала на мостовую. Фонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ, в виде дам в красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам. Чичиков не замечал их и даже не заметил многих тоненьких чиновников с тросточками, которые, вероятно сделавши прогулку за городом, возвращались домой. Изредка доходили до слуха его какие-то, казалось, женские восклицания: «Врешь, пьяница, я никогда не позволяла ему такого грубиянства!» — или: «Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе докажу!..» Словом, те слова которые вдруг отдадут, как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу, когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями. Чего нет и что не грезится в голове его? он в небесах и к Шиллеру заехал в гости — и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова, и видит он, что вновь очутился на земле, и даже на Сенной площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь. |
| И не то чтобы легко, но как-то само идет, по крайней мере без мук; Лествичник объясняет это явление тщеславием и самохвальством, неизбежно подпитывающими мирскую ревность; в самом деле, возможно ли никогда не удивить знакомых и сослуживцев постничеством и религиозным размышлением, мыслимо ли хоть в подкорке не испытывать удовлетворения от своих свершений, которые действительно случаются в начале, когда так важно загнать житейский сумбур в какие-то рамки, организовать время, подчинить привычный хаос четкому распорядку. И сие не от нас, Божий дар :для выпрямления искривлений необходима ортопедия, для повседневности – дисциплина, канон, подпорки, без которых вскорости опять сверзишься в ленивое растительное житье; Его благодать дает силы удерживаться от прошлых скверн. Но мы по неопытности видим себя хозяевами положения и воображаем радужную перспективу: сплю восемь часов, потом дойду до шести, пяти и, наконец, четырех; и с едой: стану ежедневно убавлять унцию как Досифей; и поклоны: если к моим тридцати ежевечерне прибавлять по три, то через месяц… Наконец, овладею телесными потребностями, отсеку все желания и – перестану зависеть от плоти! А потом… о! кто же не читал в житиях: за строгий пост и подвиги имярек вскоре получил дар прозорливости и чудотворений. Выбор упражнений не так уж мал: древние голод и жажду утоляли раз или два в неделю, спали полусидя в тесных коробах, на мешках, набитых терновником или камнями, некоторые наоборот не ложились, всю ночь таская тяжести чтобы отогнать сон. Ходили босиком, носили железные рубашки, вретище, власяницу или милоть из колючей шерсти козлов и верблюдов. Славились нагие, грязные (нарочно пачкавшие лицо и одежду), не мывшиеся , молчальники, пещерники, погребенные (зарывавшиеся в землю), сидевшие на деревьях, столпники, странники, юродивые, затворники (запечатанные в тесных низких каменных кельях). Полный произвол доводил иногда до уродливости, недостойной христианского аскетического идеала ; даже и в ХХ веке митрополит Вениамин (Федченков) с ужасом вспоминал валаамца, выкрасившего келью черным варом снаружи и изнутри. |
| Августу. В этом случае нечего уже и говорить о том фимиаме раболепства и лести, какой курился перед Августом, как перед лицом высшего, божественного происхождения, предназначенным к той же высокой чести, какой удостоились его божественные предки, Нет, самые даже простые и скромные, чисто-человеческие подробности в изображении этого лица, – и те далеко не все и не вполне могут быть оправданы с объективной, исторической точки зрения. Что могло быть проще и естественнее того, чтобы сказать, что имп. Август будет управлять миром с отцовскою доблестью, с такою же доблестью, какою прославился усыновивший его дед – Юлий Цезарь, когда можно даже сказать, что по своим государственным способностям Август стоял не только не ниже, а может быть даже и выше своего знаменитого деда– отца? Но если вместе с поэтом мы к этому прибавим, что управление Августа должно было доставить миру спокойствие, что он reget pacatum orbem, то история едва ли подтвердит наш приговор. Она укажет нам на многочисленные войны, которые продолжались непрерывно во все время царствования Августа и были нередко несчастны для Римлян. Она напомнит нам о долговременной войне Римлян с Парфянами, которые после нерешительной битвы на море в 38 г. до Р. Х. нанесли римскому военачальнику Сексту Помпею решительное и полное поражение в 36 году, о войнах в Армении, Далмации, Египте, Испании, Паннонии, о несчастном походе Элия Галла в Аравию в 24 году, о войне с Галлами и Кантабрами, о кровопролитной битве во Фракии в 12 г. до Р. Х., о многолетней войне с Германцами, нанесшими Римлянам два жестоких поражения одно в 16 г. до Р. Х. в сражении с Лоллием, другое в 9 г. по Р. Х. в знаменитой битве Арминия с Квинтилием Варом, происходившей с Тевтобургском лесу. И если бы еще дело ограничивалось лишь одними внешними войнами Римлян с соседними народами, если бы хоть внутри римской империи царствовало полное спокойствие во все время начиная с консульства Азиния Поллиона, или с 40 г. до Р.Х. и до смерти Августа, или 14 г. по P. X.: тогда по крайней мере можно было бы найти хоть некоторое оправдание для тех слов поэта, в которых он выражает уверенность, что с консульства Азиния Поллиона исчезнут все следы человеческого злодейства, порождающего междоусобицы, и земля избавится от постоянного страха (ст. |
| - Вот! Я привела виновную! — торжествующе вскричала Матильда Францевна и толкнула меня в угол. Тут я увидела небольшой сундучок и в нем распростертого на дне мертвого Фильку. Сова лежала, широко распластав крылья и уткнувшись клювом в доску сундука. Должно быть, она задохнулась в нем от недостатка воздуха, потому что клюв ее был широко раскрыт, а круглые глаза почти вылезли из орбит. Я с удивлением посмотрела на тетю Нелли. - Что это такое? — спросила я. - И она еще спрашивает! — вскричала, или, вернее, взвизгнула, Бавария. — И она еще осмеливается спрашивать — она, неисправимая притворщица! — кричала она на весь дом, размахивая руками, как ветряная мельница своими крыльями. - Я ни в чем не виновата! Уверяю вас! — произнесла я тихо. - Не виновата! — произнесла тетя Нелли и прищурила на меня свои холодные глаза. — Жорж, кто, по-твоему, спрятал сову в ящик? — обратилась она к старшему сыну. - Конечно, Мокрица, — произнес он уверенным голосом. — Филька напугал ее тогда ночью!.. И вот она в отместку за это… Очень остроумно… — И он снова захныкал. - Конечно, Мокрица! — подтвердила его слова Ниночка. Меня точно варом обдало. Я стояла, ровно ничего не понимая. Меня обвиняли — и в чем же? В чем я совсем, совсем не была виновата. Один Толя молчал. Глаза его были широко раскрыты, а лицо побелело как мел. Он держался за платье своей матери и не отрываясь смотрел на меня. Я снова взглянула на тетю Нелли и не узнала ее лица. Всегда спокойное и красивое, оно как-то подергивалось в то время, когда она говорила. - Вы правы, Матильда Францевна. Девочка неисправима. Надо попробовать наказать ее чувствительно. Распорядитесь, пожалуйста. Пойдемте, дети, — произнесла она, обращаясь к Нине, Жоржу и Толе. И, взяв младших за руки, вывела их из кладовой. На минуту в кладовую заглянула Жюли. У нее было совсем уже бледное, взволнованное лицо, и губы ее дрожали, точь-в-точь как у Толи. Я взглянула на нее умоляющими глазами. - Жюли! — вырвалось из моей груди. — Ведь ты знаешь, что я не виновата. Скажи же это. |
| Скорбь и скука в одиннадцать часов ночи в зимней деревенской России. Горька и жалостна участь человека, обильного душой, в русскую зиму в русской деревне, как участь телеграфного столба в закаспийской степи. Скудость окрест и малоценные предметы. Вьюга гремит в порожнем небесном пространстве, и в душе наступило смутное время. Был холод, враг, аж пот на ногах мерз. Кровь в жилах, оголодавших за дальнюю дорогу, сгустела в сбитень, и стужа кипела на коже варом. Посерьезнел крестьянский народ, и надолго забился в тихие дымные деревни, и там задумался безвестными сонными думами – про скот, про первоначальные века, про все. Мыслист русский народ, даром что пищу потребляет малопитательную. Волчьи ночи – века, темь и немость хат, лунный неземной огонь на небе, над рекою пурги, душевная доброта человека от понимания мира – все видимое и невидимое, как вода сквозь грунт, стекает в сердце тайным ходом и орошает жизнь. Едешь неспешно – лошади кормлены на заре и вся их мочь иссосана ледяными ветрами. Едешь, а душа томится по благолепию, по лету, по благовеющему климату. Зима дадена для обновления тела. Ее надо спать в жаркой и тесной норе, рядом с нежной подругой, которая к осени снесет тебе свежего потомка, чтобы век продолжался… Не особенно скоро, но все же настало время, когда мы доехали вконец. Стояли три либо четыре хаты – хутор. Брехали собаки, пел в неурочное время петух, и шевелилась в сараях прочая живность, которой не спится и которая тревожится за живот свой. Приехал я по малому делу, больше от душевной суеты, чем по насущной надобности. Тут, на отрубе, жил один человек, малоценный в отношении человеческого сообщества, но в котором мудрость имела свое средостение. Он и выполз наружу, услыхав брех и петушиное птичье пение. – Здравствуй, Савватий Саввыч! – Доброго здоровья! Что вас ночью примело, аль горе какое неутешимое? – Ты все равно не утешишь – не баба. – Я не к тому, я про душевность спрашиваю. Вошли в хату к Савватию Саввычу. В избе – пустошь. Лежит окомелок старого окоченелого хлеба, на лавке дрожит в стуже щенок, больной и жалостный, с душевными глазами. Кругом – голо, прохладно, бездомовно, не пахнет по-человечьи. Сразу видно – бабы нету. Нет в доме оседлости и постоянного местопребывания. |
| Уж где он там работу нашел, какую — это его, бригадирова, ума дело. Сегодня вот за полдня что сделали? Ничего. Установку печки не оплатят, и обогревалку не оплатят: это для себя делали, не для производства. А в наряде что-то писать надо. Может, еще Цезарь бригадиру что в нарядах подмучает — уважителен к нему бригадир, зря бы не стал. «Хорошо закрыл» — значит, теперь пять дней пайки хорошие будут. Пять, положим, не пять, а четыре только: из пяти дней один захалтыривает начальство, катит на гарантийке весь лагерь вровень, и лучших и худших. Вроде не обидно никому, всем ведь поровну, а экономят на нашем брюхе. Ладно, зэка желудок все перетерпливает: сегодня как-нибудь, а завтра наедимся. С этой мечтой и спать ложится лагерь в день гарантийки. А разобраться — пять дней работаем, а четыре дня едим. Не шумит бригада. У кого есть — покуривают втихомолку. Сгрудились во теми — и на огонь смотрят. Как семья большая. Она и есть семья, бригада. Слушают, как бригадир у печки двум-трем рассказывает. Он слов зря никогда не роняет, уж если рассказывать пустился — значит, в доброй душе. Тоже он в шапке есть не научился, Андрей Прокофьич. Без шапки голова его уже старая. Стрижена коротко, как у всех, а и в печном огне видать, сколь седины меж его сероватых волос рассеяно. — …Я и перед командиром батальона дрожал, а тут комполка! «Красноармеец Тюрин по вашему распоряжению…» Из-под бровей диких уставился: «А зовут как, а по отчеству?» Говорю. «Год рождения?» Говорю. Мне тогда, в тридцатом году, что ж, двадцать два годика было, теленок. «Ну, как служишь, Тюрин?» — «Служу трудовому народу!» Как вскипятится, да двумя руками по столу — хлоп! «Служишь ты трудовому народу, да кто ты сам, подлец?!» Так меня варом внутри!… Но креплюсь: «Стрелок-пулеметчик, первый номер. Отличник боевой и полити…» — «Ка-кой первый номер, гад? Отец твой кулак! Вот, из Каменя бумажка пришла! Отец твой кулак, а ты скрылся, второй год тебя ищут!» Побледнел я, молчу. Год писем домой не писал, чтоб следа не нашли. И живы ли там, ничего не знал, ни дома про меня. «Какая ж у тебя совесть, — орет, четыре шпалы трясутся, — обманывать рабоче-крестьянскую власть?» Я думал, бить будет. Нет, не стал. Подписал приказ — шесть часов и за ворота выгнать… А на дворе — ноябрь. Обмундирование зимнее содрали, выдали летнее, б/у, третьего срока носки, шинельку кургузую. Я раз…бай был, не знал, что могу не сдать, послать их… И лютую справочку на руки: «Уволен из рядов… как сын кулака». Только на работу с той справкой. Добираться мне поездом четверо суток — литеры железнодорожной не выписали, довольствия не выдали ни на день единый. Накормили обедом последний раз и выпихнули из военного городка. |
| В стоячей воде, в находящихся около дома прудах, не крестят, потому что в одной воде можно только раз окрестить, да и брать воду после крещения,– зазорно. Крещение совершает наставник-креститель. Вот как продолжает свой разсказ про свое крещение обратившаяся: «Утром начали носить воду в купель. Это была кадочка в мой рост. Собрался народ из келий, были и посторонние из жиловых. Началось «соборное» моление по уставу. Пред началом моления произнесено было отречение от ересей, а затем совершено положение «начала» к восприятию крещения, после котораго и мне можно молиться с «христианами». День крещения, 2 ноября, был морозный и пасмурный. Воду в купели сверху затянуло льдом. По окончании моления вывели меня на двор, раздели в уединенном уголке, полотенцем перевязали талью, чтобы за концы полотенца можно было меня держать, и поставили в купель. Вода была ужасно холодная... Я стояла обращенною на восток, скрестив руки с двуперстным сложением... Креститель подошел к купели и, положив правую руку на мою голову, а в левую взяв концы полотенца, погрузил мою голову, с словами: «крещается раба Божия, Евстолия, во имя Отца, аминь». Как варом обдало вдруг мою голову, я чувствовала, что вода вливается в уши, в нос, в рот и еще секунда и я захлебнулась бы. Так погрузили три раза, с произнесением соответствующих слов. После третьяго погружения креститель за полотенца поднял меня на воздух и опустил на белую простыню. В комнате одели меня в белое одеяние; все поздравляли меня с ангелом и просили молитв» 31 . По окончании крещения новокрещенных отводят в особую келью, или оставляют в моленной. Здесь они живут 7 дней; для этого в моленной и кровать ставится. В 8-й день крещальные белые одежды снимают и, одев в обычное одеяние, отводят на место жительства. Любопытен самый обряд, происходящий в 8-й день после крещения. После обычных служб с молебном дневному святому, имя которого дано новокрещенному, и после принесенных поздравлений, снова зажигают свечи и лампады пред иконами и крестный, или крестная, получив благословение настоятеля «для омовения», отводят крещенного в уединенную комнату, где, окатив его теплой водой, переодевают из белого одеяния в черное. |
| в Роде, именем Протоген реченный. Сей рябку 420 тако живо написаше, да же к ней живых множество леташе. Инде змий тако живописан бяше, якоже в птенцех пение держаше, Иже Лепиду не даяху спати; змий за то страхом не дал им пискати. На Клавдиеве феатре прелщаху род вранов окна, яже от вап бяху 421 , Непщующе 422 бо праведная быти, тщахуся теми на ветр излетети. Апеллес коня тако написаше, якоже кони живыя прелщаше, Мняще бо того коня жива быти, не престаяху рзание 423 творити; Имже некая лица ся писаху, яже знамена и черты являху Живых, якоже бе возможно знати физиогномом, что о них вещати. (Из цикла «Живот») Живот человеческий скоро претекает, ибо, яко цвет селный, тако отцветает. Здрав кто утро и весел, надеется жити с Мафусаилом долго, силен, славен быти, И се на вечер коса смерти посекает, прекрасный цвет юности во тлю обращает. Веселится кто ныне, славно торжествует, а смерть невидимая косу на нь готует, И се солнцу западшу, и он тожде деет, падает в гроб, утро же смердит, ибо тлеет. Оле непостоянства жития нашего! Никтоже есть известен бытия своего. Несть блаженство под солнцем, то бо токмо в небе, хотяй жити блаженно, то заслужи тебе. Тамо жизнь безсконечна и вечно блаженна, тамо здравие присно, радость божественна. Тамо мир есть без бедства, безбедство мирное и вечность блаженная, блаженство вечное. Любы 424 совершенная тамо обитает, совершенство любимо вечно пребывает. Тамо страху несть место и печаль не будет, ликование, радость во веки пребудет. Нощи тамо не знают, день выну сияет, а никому никогда варом 425 досаждает. Вси же единодушно в Бозе пребывают, Его зрением умы своя услаждают. Тамо здравие вечно, болезнь ни едина, океан веселия, радости пучина. Тамо правда царствует, никтоже прелщает и сам ни от когоже прелщаем бывает. Оттуду блаженнии никогда гонятся, окаяннии тамо никогда впустятся. Тамо ум без поблуды имать вечно быти, память паки ничтоже возможет забыта. Воля вовеки Богу будет подчиненна, любы непритворная, сладость неизменна. Чювства без вреждения имут пребывати, |
|
|
