| А на пароходе между тем сейчас же поднялось ожесточенное мытье варом, отскребание и оттирание швабрами полов, стен и всего, что находилось в соприкосновении с этим стадом нечистоплотных зверей. Они оставляют после себя груды всякого навоза и мириады насекомых, так что даже каюты I класса, отделенные и удаленные от них, немало страдают от зараженного ими воздуха. Я уже упомянул раньше, что забыл свой паспорт в Бейруте, в тамошней полиции. А так как было рискованно являться в Константинополь, и тем более в родимую Одессу, беспаспортным бродягою, то волей-неволей пришлось прежде всего заняться хлопотами о новом виде на проезд... Одним из пароходных офицеров был сын нашего генерального консула в Смирне, и любезность его облегчила мне эти хлопоты. Мы отправились в консульство вдвоем с ним. Генеральный консул М., грек родом, был серьезно болен и жил на даче; должность его исполнял молодой русский секретарь консульства Я., который нам тотчас же обязательно устроил все, что было нужно. Увидеть среди Смирны маленький уголок, сколько-нибудь пахнувший родною стороною, было и как-то странно, и очень приятно. Родная русская речь, бумаги на русском языке, портреты русских царей, русские журналы... Правда, писцы ни слова не знают по-русски, и величественный седоусый кавас, более похожий на великого визиря или капудан-пашу, чем на скромного стража дверей, увешанный на шее золотыми и серебряными медалями с царским изображением, утыканный богатыми пистолетами и кинжалами за шалью широкого пояса, тоже не разумел ни одного слова на языке того правительства, за которое должен был проливать свою кровь, но тем не менее все-таки во всей обстановке чувствовалось что-то свое, знакомое и радостное. Я залюбовался на живописную и характерную фигуру старого каваса, служащего уже 30 лет при русском консульстве. –Он, конечно, грек? спросил я, соображая, что консул грек, и что вся почти Смирна – греки. –Что вы! как это можно! со снисходительною улыбкой прервал меня молодой сын консула. Разве-ж можно такой важный пост поручить греку? Ведь у него иногда по 200, по 300.000 на руках бывает, он охраняет и кассу, и все интересы консульства... В кавасы грека никогда не берут, всегда турок... Турок верен и честен... не обманет никогда... |
| – Колька… – неожиданно позвал меня голос Драпа. Драп!! Я подбежал к окну и увидал Драпа. Он сидел на тополе, едва видный в темноте вечера. – Сидишь, Колька? – Сижу… А тебя лупил Прохор? – Наплевать! – говорит Драп дрогнувшим голосом. – Потерплю еще малость, а то убегу. А тот француз далеко живет? – Не знаю. А что? – К нему бы уйти… А то заколотят все равно. Знаешь что, я одну штуковинку придумал… Он говорит шепотком, шипит, и я чую, что «штуковинка», которую Драп придумал, необыкновенное что-нибудь. Может быть, он такое придумал… может быть, хочет убежать в деревню?.. – Драп, голубчик, иди ко мне… я тебе доску положу гладильную… – Нет, ты лучше иди ко мне, а то еще накроют меня у тебя – тогда мне смерть. Лезь сюда, я тебе лепешечки дам. Земляк из деревни привез, угостил. О, я знаю эти чудесные черные лепешки, с соломинками, с зернышками овса и с дырочками, похожие на пряник! А мне так хочется есть. Я мигом всовываю через окно на тополь гладильную доску, Драп подхватывает ее и кладет концом между суком и деревом. Теперь можно и перемахнуть. Доска лежит прочно на подоконнике и в тополе. Я делаю шаг, доска колышется, а до земли высоко, можно разбиться. – Иди же! – шипит Драп. – Э, трусишка… Барин, кошку жарил! – Я боюсь, Драпик… насмерть ведь… – А француз-то! – говорит лихо Драп. – Гляди, на! Он лезет на доску и шагает ко мне. Тополь дрожит, кончик доски постукивает на подоконнике, но Драп идет смело. На серединке спускает ноги и даже подпрыгивает сидя. – Ничего не боюсь, плевать! Я лезу к нему на коленках, он подбодряет и отодвигается. Совсем не страшно! Внизу журчат растревоженные куры в курятнике. Я уже на тополе. Драп дружески обхватывает меня, и слышу я, как пахнет им, самым настоящим Драпом, – сапогами, варом и чем-то едким. Мы сидим в тополе, на суку. – А что, – говорит Драп мечтательно, – слоны далеко живут? – Далеко. Они живут… за морями, где горячая Африка. – Да, далеко. А француз оттуда? – Француз… Он тоже далеко… Француз из Франции. – Может, врешь ты все? А француз где – там слоны есть? |
| Важно! Собранную массу не жалеть, не отправлять в компост — там грибкам раздолье. Обязательно сжигать. Удаление больных фрагментов Заболевшие ветви вырезают до здоровой древесины, срезы дезинфицируют, заделывают садовым варом. Инструменты обязательно подвергают дезинфекции – после каждой вырезанной ветви или её фрагмента. Достаточно обмакнуть секатор или пилку в крепкий раствор антисептика (можно взять раствор марганцовки). Инфицированные удаленные части нужно сжечь. Профилактические обработки Если в саду появились признаки грибных болезней, не обязательно на боярышнике – следует принять меры. Без этого болезнь перекинется на другие насаждения. Обработав сначала заболевшее, тут же опрыскивают все деревья, подвергающиеся риску быть атакованными грибной инфекцией. Чем обработать – смотрят по сезону и состоянию растений. Если почки еще спят, хороша содержащая медь бордоская жидкость или другие соединения меди. Коллоидная сера тоже грибку не по нраву. Когда идет вегетация, работают мягче. Готовят зольно-мыльные растворы: зола дезинфицирует, мыло обеспечивает прилипание. Такой раствор применим в любой период. Если берётся медно-мыльный (медный купорос с раствором мыла – купороса 20 г на ведро, мыла произвольно, можно целый брусок), то обработку ведут по зелени, исключая период цветения. Любые пестициды используют по этому правилу: когда цветение – нельзя применять «химию». Не только потому, что опылению обработки мешают. Токсичные вещества, попавшие на цветущие растения, непременно попадут и в завязь. Там и останутся, а с такой начинкой плоды, формирующиеся впоследствии, вместо ожидаемой пользы, могут и вред человеку принести. Можно сделать мыльно-содовый раствор с добавлением меди. Сода берется не пищевая – кальцинированная. Её — 50 г – разводят с бруском настроганного хозяйственного мыла в горячей воде. Воды немного, так легче растворить. Потом этот раствор пойдёт на ведро воды. Туда же добавить 10 г отдельно растворенного медного купороса – растворять его тоже, взяв немного, граммов триста, воды. Процеженным составным раствором опрыскивать растение тщательно, особенно развилки ветвей, возможные трещины коры. Уделить внимание листовым пластинам снизу, там часто кроется инфекция. |
| Две тысячи иудеев были казнены сирийским наместником Публием Квинтилием Варом через распятие на кресте. Эти кресты мучеников можно было видеть на всем протяжении от Севера до Юга Иудеи. Можно ли после этого, как делают некоторые исследователи, утверждать, что римляне во времена Иисуса Христа не пользовались распятием на кресте как мучительным видом смертной казни. Римский император не останавливался перед казнью представителей царской фамилии, если считал это необходимым в интересах Римской империи. Приведенные факты убедительно доказывают, что в условиях появления «царей иудейских», отражавших возмущение населения Палестины бесчинствами римских оккупантов и произволом со стороны пособников династии Ирода Великого, спецслужбы Римской империи и иерусалимской власти, а также тетрархов, получили задание постоянно отслеживать тех, кто будет претендовать на звание «Царь Иудейский», называть себя таким титулом, обосновывать свое право на него. Такое направление деятельности спецслужб мотивировалось необходимостью обеспечить государственную безопасность Римской империи и иудейских властей во всех регионах этой страны. В случае выявления «источника угрозы», то есть лица, называющего себя «Царем Иудейским», конечно же, предписывалось принимать исчерпывающие меры для пресечения деятельности таких лиц, в том числе с применением возможности судебной и внесудебной репрессии. Поскольку присвоение титула «Царь Иудейский» входило в прерогативу римского «самовольное использование нарушение закона «о величии», действовавшего в Римской империи со времен Юлия Цезаря. Нет сомнения, что по всей негласной сети внешней и внутренней разведки спецслужб были направлены ориентировки с целью выявления лиц, заявляющих о своем праве называться «Царь Иудейский». Поступавшие от доносчиков и агентуры сигналы тщательно проверялись. Полученные данные анализировались, делались необходимые выводы и прогнозы, с тем, чтобы в нужном случае провести комплекс оперативных мероприятий в рамках тайного сыска. Приведенные фактические данные убедительно свидетельствуют о достоверности сведений, изложенных в Евангелии. Указанное направление деятельности спецслужб и привело к тому, что их сотрудники «вышли» на Иисуса из Назарета. Проследим, как это произошло. В последующие годы события в Палестине разворачивались таким образом. Архелай как истинный сын Ирода Великого в отведенном ему владении, включающем Иерусалим, несмотря на советы императора Августа «быть помягче с населением» проявил свою природную жестокость и необузданность. Это привело к тому, что на него посыпались жалобы в Рим: |
| …В войне надежда светит нам, не в мире! Из старинной трагедии Расположенная на высоком обрывистом берегу над Окой, Рязань казалась неприступной. Земляные валы были огорожены тыном из дубовых стояков. Крутые скаты, политые водой, покрылись наледью, по которой взобраться было невозможно. Все население города и ближайших поселков поднялось на защиту родной Рязани. Немало рассказов вспомнили бойцы о том, как в старину осаждали город и половцы, налетавшие из степей, и безжалостные суздальцы, грабившие своих же русских братьев. Нелегкое дело одолеть эти огромные откосы стен, когда сверху польется горячая вода и кипящая смола. Нужно только дружной ратью встретить врагов. Воевода и бояре не сзывали больше охочих людей – теперь все улицы, все концы сами собрали свои дружины. Каждый являлся в дружину, приносил с собой меч, секиру, копье или тугой лук. День и ночь стучали молотки, кузнецы «надыманием мешным» «творили разжение железу» и ковали добротные булатные мечи. Искусные «ремественники» готовили шлемы, кольчуги, щиты и стрелы. Готовились к долгой, тяжелой осаде. Савелию Дикоросу было указано место на городской стене – над обрывистым скатом к реке. Сам воевода назначил его быть старшиной над полусотней ратников. Савелий не стоял без дела. Он позаботился о запасных стрелах и о камнях, сложенных грудами возле каждого защитника. Достал он и тяжелые секиры и шестоперы. Вместе с другими вырыл землянку, чтобы можно было в ней укрыться от непогоды. Невдалеке находился лабаз Живилы Юрятича, новгородца, где хранились пенька, соль, хлеб и другие товары. Савелий прошел к купцу и сурово спросил: – Ты, Живила Юрятич, греешься на теплой лежанке, а почему к нам на стену не заглянул? Мы и днем и темной ночью, в непогоду и в стужу стоим на страже и не видим даже горячей похлебки-пустоварки. Ты как же нам помочь думаешь? Рослый, дебелый купец в лисьей шубе поежился и заговорил грустным, слабым голосом: – Я ведь не тутошний, я новгородец. Да и когда выкатывал бочку с варом, с пупа сдернул, и теперь мне в нутре жгет. Лучше я моих молодцов-сидельщиков на стену поставлю. Только вот с делом управлюсь. Князю Юрию Ингваревичу я подарил для ратного дела десять лодок с хлебом. Теперь и вас кормить стану. Сегодня же прикажу поварихам каждый день давать твоим молодцам котел похлебки и котел крупяной каши. Может быть, Спас Нерукотворный простит мне по грехам моим. |
| — Сограждане! — начал он взволнованным голосом, но так как речь его была секретная, то весьма естественно, что никто ее не слыхал. Тем не менее, глуповцы прослезились и начали нудить помощника градоначальника, чтобы вновь принял бразды правления; но он, до поимки Дуньки, с твердостью от того отказался. Послышались в толпе вздохи; раздались восклицания: «Ах! согрешения наши великие!» — но помощник градоначальника был непоколебим. — Атаманы-молодцы! в ком еще крамола осталась — выходи! — гаркнул голос из толпы. Толпа молчала. — Все очистились? — допрашивал тот же голос. — Все! все! — загудела толпа. — Крестись, братцы! Все перекрестились, объявлено было против Дуньки-толстопятой общее ополчение. Пригороды между тем один за другим слали в Глупов самые утешительные отписки. Все единодушно соглашались, что крамолу следует вырвать с корнем и для начала прежде всего очистить самих себя. Особенно трогательна была отписка пригорода Полоумнова. «Точию же, братие, сами себя прилежно испытуйте, — писали тамошние посадские люди, — да в сердцах ваших гнездо крамольное не свиваемо будет, а будете здравы, и пред лицом начальственным не злокозненны, но добротщательны, достохвальны и прелюбезны». Когда читалась эта отписка, в толпе раздавались рыдания, а посадская жена Аксинья Гунявая, воспалившись ревностью великою, тут же высыпала из кошеля два двугривенных и положила основание капиталу, для поимки Дуньки предназначенному. Но Дунька не сдавалась. Она укрепилась на большом клоповном заводе и, вооружившись пушкой, стреляла из нее как из ружья. — Ишь, шельма! каки артикулы пушкой выделывает! — говорили глуповцы и не смели подступиться. — Ах, съешь тя клопы! — восклицали другие. Но и клопы были с нею как будто заодно. Она целыми тучами выпускала их против осаждающих, которые в ужасе разбегались. Решили обороняться от них варом, и средство это как будто помогло. Действительно, вылазки клопов прекратились, но подступиться к избе все-таки было невозможно, потому что клопы стояли там стена стеною, да и пушка продолжала действовать смертоносно. Пытались было зажечь клоповный завод, но в действиях осаждающих было мало единомыслия, так как никто не хотел взять на себя обязанность руководить ими, — и попытка не удалась. |
| «Впрочем, – пишет он, – и то спасибо, что в турецких владениях существует лишь одна русская Духовная Миссия, а не несколько, и что не все русские представители одарены такою мирно-потаенно-захватывающею деятельностью и таким беспокойным даром борьбы с мусульманством и лamuhuзмoм u mumi quanti, как один известный вам и мне почтенный, но крайне предприимчивый деятель. Если бы было несколько «Духовных Миссий», или несколько приобретателей разных земельных углов, то, право, бежать пришлось бы из Турции – не туркам, а русскому представителю, да еще, пожалуй, православным иерархам, которым житья не будет от турецких и европейских подозрений. Шутки в сторону, а письмо ваше, многоуважаемый и душевнолюбимый отец, меня как варом обдало. Если бы везде заваривались такие неожиданные «каши», как ваша «дубовая», то хоть в отставку подавай; во всяком случае брось политику и возись с разными муфтиями, беями, пашами из- за ненужных России клочков земли, для незаконного приобретения которых тратятся напрасно (курсив графа) русские деньги. Понять не могу цели всех палестинских захватов за последнее время. И какая польза нам прокладывать нашим лбом и плечами дорогу англичанам и латинянам в убежище хевронских фанатиков-мусульман. У нас денег не хватает на приличное содержание существующих построек, на устроение русского госпиталя в Константинополе, на окончание возобновления базилики в Мире Ликийской и на разные другие предприятия действительно полезные для церкви православной, для России и для единоверцев наших, а мы гонимся за разными участками в Палестине, нам существенно ненужными (без них мы обходились и обойтись можем), возбуждая лишь зависть противников наших, предполагающих, что у нас существует какой-то глубоко-обдуманный государственный и церковный план деятельности в Палестине, и побуждая католиков и протестантов усугублять свои усилия и громадные денежные средства в этой стране. В такой неравной финансовой борьбе мы, в конце концов, осрамимся, будем задавлены. Воля ваша, не ладно самопроизвольно вовлекать русское правительство в неожиданные для него замешательства и заставлять нас употреблять приобретенное – для иных высоких целей – влияние в Турции на принуждение Порты признавать законными тайные купчии и незаконные сделки, клонящиеся к внезапному приобретению различных участков земли. |
| Мы дошли до Преображенской заставы. Впереди, в самом начале Преображенского вала, уже несколько лет назад был установлен асфальтовый котел. Огромный, метра три в диаметре, он стоял открытым на железных опорах и по краю был окружен железной же стенкой, доходившей до земли. В стенке имелась дыра, сквозь которую под котел засовывали много длинных бревен, — жарко пылая, они разогревали вар, засыпаемый в котел. Вар плавился, туда добавляли песок и мелкие камни, и получалась горячая асфальтовая масса. Специальными черпаками её выгребали, грузили в чаны и везли их лошадьми на подводах в Сокольники. Там клали на землю, посыпанную песком, и разравнивали, ползая на коленках, обмотанных ватными старыми тряпками. Получался черкизовский асфальт. А с вечера, когда уже кончили варить, и котел медленно остывал, в него залезала вся бездомная, неприкаянная голодная воровская молодь и, тесно вжавшись друг в друга, засыпала, проводя ночь в тепле. Сейчас, когда мы возвращались из школы, этот клубок горячей, склеенной варом шпаны, как раз просыпался: из котла, потягиваясь и кряхтя, вылезала многоногая и многорукая дырявая, измазанная гидра. Она была уже утренне голодна и зла, и мы решили быстро разойтись. Я знал, почему Герасим убегает от аксеновского подчинения. Он был из старообрядческой семьи, и в нём было заложено противление всякому соблазну. Герасим каким-то особым чутьем угадывал греховную тропинку, на которую попадались все слабые. Хотя, когда играли на улице в пыли в футбол, он был неутомим. Я видел вокруг себя людей разных, — милых или сердитых, открыто добрых или уже от рождения закрытых наглухо, — но все они мне нравились, и ко всем меня тянуло. Я готов был отдать все, что имею, хоть имел я мало. Но это не получалось. Вокруг нас была дымка недоверия, подозрительности, а иногда и страха. И получалось, что в горячих и необходимых поисках добра, сочувствия, в жажде дружбы и даже просто общения мы с Герасимом оказывались притянутыми друг к другу. Эта вынужденная дружба оказалась настолько крепкой, что её хватило почти на восемьдесят лет нашей жизни. |
| – Что черный хлеб ешь? голодна, что ли? – Завтракать не даете – что же есть? Во всех порядочных домах завтрак подают, только у нас… – Заведения такого нет, оттого и не подают. – Куска жалко! Ах, что за дом! Комнаты крошечные, куда ни обернешься, везде грязь, вонь… фу! Сестрица встает и начинает в волненье ходить взад и вперед по комнате. – Тошнота! – восклицает она, – уж когда-нибудь я… – Будет! – Нет, не будет, не будет, не будет. Вы думаете, что ежели я ваша дочь, так и можно меня в хлеву держать?! Матушка бледнеет, но перемогает себя. Того гляди, гости нагрянут – и она боится, что дочка назло ей уйдет в свою комнату. Хотя она и сама не чужда «светских разговоров», но все-таки дочь и по-французски умеет, и манерцы у нее настоящие – хоть перед кем угодно не ударит лицом в грязь. – Еспер Алексеич Клещевинов! – докладывает Конон. – Скажи, что дома нет! – восклицает в волнении матушка, – или нет, постой! просто скажи: не велено принимать! Но сестрица как вкопанная остановилась перед нею. Лицо у нее злое, угрожающее; зеленоватые глаза так и искрятся. – Если вы это сделаете, – с трудом произносит она, задыхаясь и протягивая руки, – вот клянусь вам… или убегу от вас, или вот этими руками себя задушу! Проси! – обращается она к Конону. Матушка ничего не понимает. Губы у нее дрожат, она хочет встать и уйти, и не может. Клещевинов между тем уже стоит в дверях. Он в щегольском коричневом фраке с светлыми пуговицами; на руках безукоризненно чистые перчатки beurre frais. Подает сестре руку – в то время это считалось недозволенною фамильярностью – и расшаркивается перед матушкой. Последняя тупо смотрит в пространство, точно перед нею проходит сонное видение. Как это он прополз… змей подлый! – мерещится ей. Да она и сама хороша! с утра не догадалась распорядиться, чтобы не принимали… Господи! Да что такое случилось? Бывало и в старину, что девушки влюблялись, но все-таки… А тут в одни сутки точно варом дылду сварило! Все было тихо, благородно, и вдруг… – Maman! мсьё Клещевинов! – напоминает сестрица. – Извините, мсьё, maman вчера так устала, что сегодня совсем больна… |
| «Она скрывала… обманывала меня!… – горело во мне стыдом. – Кривая… стеклянный глаз… грязный, ужасный глаз!., я мог полюбить такую… писал ей такие письма и так вознес!…» Вся ее красота, все ее обаяние – пропали. Серафима ушла. Осталась тоска утраты чего-то светлого. Сидя один, в подушках, я плакал о ней, о прежней. И было до боли стыдно. Неужели – знают?! Я боялся спросить об этом. Знают?… – вглядывался я в тетю Машу, пытаясь прочесть в лице. Мне иногда казалось, что тетя Маша по-особенному поджимает губы и странно как-то поглядывает, словно хочет спросить о чем-то. Знает?… Сестра Лида, «прочитавшая все романы», поглядывала тоже как-то, с загадочной усмешкой. Знают… Как-то, давая мне микстуру, Лида переглянулась с теткой и надула от смеха щеки. – Ну, пей… писатель… – сказала она с намеком, – пей, «царица души моей»!… Меня обварило варом. Тетя Маша зафыркала. «Царица души моей»?! Но это же… из письма к ней!… Они узнали, читали мои бумажки, черновики…?! – Ты чего это разгорелся так… заморгал?… – спросила Лида насмешливо. – А?… не болит головка… «прекрасный ангел рая»?… Нет, холодная, ничего… – приложилась она губами. – А глазки как у него? – участливо наклонилась тетя Маша. – Ничего, шустрые, ясненькие… Его глаза… – сказала она баском, словно декламировала на сцене, – «достойны кисти художника – Творца»!… Меня обожгло стыдом, я даже задохнулся, и глаза налились слезами. А Лида побежала к двери, сделала так руками, словно посылала поцелуи, и пропела: – «Ваши глаза, как звезды ночи, будут отныне озарять для меня потемки будущего… и поведут меня в прекрасное далеко!…» Она прыснула и выскочила из комнаты. За ней убежала и тетя Маша. Я вскрикнул в бешенстве: – Подло!., подло так поступать!… Утащили мои бумажки… опозорили все мое!… И я закричал в истерике. Они вбежали, обмотали мне голову мокрым полотенцем и стали перекоряться, что «так нельзя». Я неистово закричал: «Мозг мой горит пожаром!» – и повалился без памяти. Они перепугались, начали целовать меня и уговаривать: «Ничего, успокойся же, Тоничка… Боже мой!…» Лида упала на колени перед образами и принялась бешено креститься, – я это отлично видел, сощурив глаз. Они все плакали надо мной, притащили тазы со льдом и снегом, хотели даже приложить к пяткам горчичники. Мне это надоело, и я простонал чуть слышно: |
|
|
