| На протест нунция король сказал, что назначения Виктора никак нельзя отменить. Нунций, услышав, это «опустил руки, потерял всякую надежду», пишет Левинский. 1086 Впечатлительный итальянец, вероятно, заразился малодушием польского короля, потому что, когда Левинский перевел ему протест униатских епископов, то он нашел, что в нем слишком уж сильные выражения, и боялся, чтобы это еще больше не раздражило Россию, когда дойдет до русского посла. «Такая беда, – пишет Левинский, – даже чистой правды нельзя сказать». 1087 Литовский подканцлер Хрсбтович, у которого было все дело о Викторе, давно убеждал Левинского, что эта беда действительно существует. Он давно уже говорил ему, что в переговорах с петербургским двором нельзя пускаться в аргументации, что там «прямо берут за чуприну.» 1088 1089 Он же и теперь как варом обдал Левинского, отвечая на запрос его о протестах. «Когда мы будем клеить это дело из бумаг, то не выйдет ничего хорошего, – сказал он. – Я всегда говорю, и буду говорить одно, что единственное средство ускорить спокойствие и предотвратить несчастье страны, это комиссия, предписанная трактатом». Хребтович при этом даже сказал, что нужно склонить на это Россию, не смотря на то, что она, будто бы, не желает комиссии. 1090 Хребтович, очевидно, желал охладить опасную рьяность униатов. Расчет его оказался совершенно верным. «Я точно передал нунцию этот ответ министра, – писал Левинский, – но он крикнул, как ошпаренный, non vogliomo, non vogliomo, sta maledetta commissione! (не хотим, не хотим этой проклятой комиссии).» 1091 Привилегия Виктору, которую униаты так хлопотали отстранить или, по крайней мере, обставить фанатическими условиями, давно была уже написана, подписана королем (27 июля) и хранилась у подканцлера Хребтовича. В ней не было ничего похожего на требования униатов. Король в ней писал, что по ходатайству своих сановников он пожелал устранить неудобства православных его подданных, оставленных после первого раздела Польши без епископа и вынужденных с большими затруднениями и издержками обращаться к заграничным пастырям, киевскому и переяславскому, и потому назначает представленного ему из местных архимандритов достойного кандидата – Виктора, которому в силу трактатов 1768 года и 1775 года, предоставляет право на управление православными, внушая ему при этом наблюдать мир в отношении к господствующей вере и верность к нему (королю) и Речи Посполитой. 1092 |
| Наступила ночь. Татары последовали примеру немцев, Ямгурчей, мурза Малого Нагая, стоявший под Астраханью, взял детей своих, улусных людей и убежал далеко в степь. Следуюший день (21 июня) склонялся к вечеру. Вдруг зазвонили в колокола на астраханских башнях: то была тревога. Все заволновалось. Воровские казаки с лестницами шли на приступ к Астрахани. Воевода вооружился в панцырь и выехал из двора на своем боевом коне. Впереди вели простых лошадей под покровами, ударили в тулунбасы, затрубили в трубы на сигнал к сражению. С воеводою ехал брат его, Михаил Семенович. Около них собрались стрелецкие головы, дворяне и дети боярские% примкнули к ним подьячие и приказные люди. Спешили к Вознесенским воротам. Прозоровский обратился к толпе ратных и говорил: «Дерзайте, братья и дети, дерзайте мужественно; ныне пришло время благоприятное за великого государя пострадать, доблественно даже до смерти, с упованием бессмертия и великих наград за малое терпение. Если теперь не постоим за великого государя, то всех нас постигнет безвременная смерть. Но кто хочет в надежде на Бога получить будущие блага и наслаждения со всеми святыми, тот да постраждет с нами в сию ночь и в настоящее время, не склоняясь на прельщения богоотступника Стеньки Разина». Ночная тень покрывала землю. Казаки показывали вид, что хотят идти на приступ к Вознесенским воротам, и потому в этой части города сошлись осажденные; но на самом деле казацкий атаман выбрал другой путь, и казаки подставляли в другом месте лестницы; там астраханцы не стали ни стрелять на них из пищалей, ни камней метать, ни варом обливать: они подавали им руки и пересаживали через стены. Только в подошевных бояр башни гремели на них из пушек верный пушкарь Томило с товарищами, и, кажется, никому не сделал зла. Воевода, между тем, все внимание обращал на Вознесенские ворота и не видал, что делается на других пряслах стены, как вдруг услышал за собою зловещий казачий ясак, 287 – говорил современник. Вероятно, это было пять выстрелов, один за другим, из вестовой пушки; пять выстрелов значили, на военном языке того века, сдачу города и назывались ясаком на сдачу. XII |
| Деньги, конечно, вещь нужная, но все-таки, словом сказать, это дело нажитое. Я с особенным удовольствием согласился с Шульцем и, провожая его к двери, с особенным удовольствием пожал его руку. Фридрих Фридрихович уехал от меня с самым деловым выражением на лице и часа через два заехал с банкирским векселем на торговый дом в Парме. Деньги, нужные на выручку Истомина, были отосланы; но что это была за дуэль и вообще что это за история — разгадывать было весьма мудрено и трудно. «Одно только очень желательно, — думал я в этот день по уходе Шульца, — желательно, чтобы Фридрих Фридрихович сохранил втайне это свое хорошее великодушие и не распространился об этой истории у Норков. Только нет — где уж Фридриху Фридриховичу отказать себе в таком удовольствии». Так-таки все это на мое и вышло, и вот как я это узнал. Глава шестнадцатая Густыми сумерками на другой день слышу у себя звонок, этакий довольно нерешительный и довольно слабый звонок, а вслед за тем легкие, торопливые шаги, и в мою комнату не вошла, а вбежала Маничка Норк. — Убит? — прошептала она, подскочив ко мне и быстро дернув меня за руку. Так варом меня и обварило. — Только ранен, — отвечал я как можно спокойнее. Маня выпустила мою руку и села в кресло. Я опустил у окон сторы, зажег свечи и взглянул на Маню: лицо у нее было не бледно, а бело, как у человека зарезанного, и зрачки глаз сильно расширены. Я пробовал два или три раза говорить с нею, но она не отвечала ни слова и, наконец, сама спросила: — Это что такое — «кстати о выстреле»? Я не понял. — Сестра третьего дня сказала вам: «кстати о выстреле» — что это такое значило? — повторила Маня. — Так, — говорю, — есть какой-то анекдот о хвастуне, который сделал один раз удачный выстрел и потом целую жизнь все рассказывал «кстати о выстреле». — Это неправда, — отвечала Маня, покачав головой. — Уверяю вас, что это не имело никакого другого значения. — Вы знали, и Ида знала об этом несчастии — об этом ужасном несчастии!.. Маня закрыла свое личико белым платком; она не плакала, но ее тоненькие плечики и вся ее хрустальная фигурка дрожала и билась о спинку кресла. |
| Вот оно, судя по моей небрежной памяти: «Ты жил, жрал, жадствовал и был скудоумен. Взял жену и истек плотию. Рожден был ребенок, светел и наг, как травинка в лихую осень. Ветер трепетал по земле, червь полз в почве, холод скрежетал, и день кратчал. Ребенок твой рос и исполнялся мразью и тщетой окрестного зверствующего мира. А ты благосклонен был к нему и стихал душою у глаз его. Злобствующая, зверья и охальничья душа твоя утихомиривалась, и окаянство твое гибло. И вырос и возмужал ребенок. Стал человек, падкий до сладостей и до тесной теплоты чужеродного тела, отвращающий взоры от Великого и Невозможного, взыскуя которых только и подобает истощиться чистой и истинной человечьей душе. Но ребенок стал мужем, ушел к женщине и излучил в нее всю душевную звездообразующую силу. Стал злобен, мудр мудростью всех жрущих и множащихся и так погиб навеки для ожидавших его вышних звезд. И звезды стали томиться по другому. Но другой был хуже и еще тоще душою: не родился совсем. И ты, как звезда, то милея о ребенке и ожидал от него чуда и исполнения того, что погибло в тебе в юности от прикосновения к женщине и от всякого умственного расточительства. Ты стал древним от годов и от засыпающей смертью плоти. Ты опять один и пуст надеждами, как перед нарождением в мир сей натуральный. Я слышу – скулит собака, занимаясь расхищением своей души. Так и вся окрестная жизнь – вор, а не накоп, и зря она занялась на земле, как полуночная заря. Кто же людям сбережет душевность, плоть и грош? Кто же заскорлупит теплоту жизни в узкой тесноте, чтобы она стала горячим варом?..» Федор Карпыч почитал, а я послушал – и мы оба вздохнули от умственного усердия. – Ну как: приятно обдумано? – спросил Федор Карпыч. – Знаменито! – выразился я, томясь в нечаянном голоде. – То-то и оно-то! – отвлеченно сказал Федор Карпович. – Ну пойдем щи есть, а то ослабнем! Мы вылезли из погреба и двинулись сквозь лопухи и дворовый бурьян, сбивая мошек, бабочек и прочую дрянь с их маршрутов. Душевная ночь Сердце – трус, но горе мое храбро. |
| Вместе с Фуниковым и Висковатым на площади были публично казнены дьяки, стоявшие во главе целого ряда наиболее важных московских приказов: Василий Степанов, возглавлявший Поместный приказ, Иван Булгаков — глава Большого прихода — главного финансового ведомства России того времени, Григорий Шапкин — глава Разбойного приказа. Казни были жестокими и мучительными. Автор «Пискаревского летописца» записывал, что царь «повеле казнити дияка Ивана Висковатого по суставом резати, а Никиту Фуникова диака же варом (кипятком. — Б.Ф.) обварити». Некоторые из арестованных были казнены вместе с семьями (это подтверждается записями в «Синодике опальных»). По установившемуся в опричнине обычаю в качестве палачей выступали лица из близкого окружения царя, причем не только опричники, но и земские бояре. Еще в начале 60-х годов XVI века бежавшие за границу от царя недовольные упрекали его в том, что тот ищет себе опору в чиновничестве, выдвигая и возвышая его в ущерб родовитой знати и вообще благородному сословию. Так думал не один Курбский, чей отзыв уже цитировался в одной из предшествующих глав книги. Бежавший от гнева царя сын боярский Тимофей Тетерин язвительно писал преемнику Курбского на посту ливонского наместника боярину Михаилу Яковлевичу Морозову, что царь больше не опирается в осуществлении своей власти на бояр: «Есть у великого князя новые верники — дьяки, которые его половиною кормят, а другую половину себе емлют, у которых дьяков отцы вашим (то есть боярским. — Б.Ф.) отцам в холопстве не пригожалися, а ныне не токмо землею владеют, но и головами вашими торгуют». Формирующееся чиновничество было одной из естественных опор сильной центральной власти. В особенности это относится к тем чиновникам, которые стояли во главе центральных органов управления: от силы и значения центральной власти прямо зависела их сила и влияние. Однако к 1570 году высшее чиновничество наряду со многими другими группами русского общества подверглось суровым репрессиям. Дает ли это основания для вывода, что в отношениях между высшим чиновничеством и властью возникли какие-то принципиальные противоречия? Как представляется, такой вывод был бы неверным. |
| Я бегу к белочке, посмотреть. Она на окне в передней. Сидит – в уголок забилась, хвостом укрылась, бусинки-глазки смотрят, – боится, не обошлась еще: ни орешков, ни конопли не тронула. Клетка железная, с колесом. Может быть, колеса боится? Пахнет от белки чем-то, ужасно крепким, совсем особенным... – дремучим духом?.. В каретном сарае Гаврила готовит парадную пролетку – для “вербного катанья”, к завтрему, на Красной Площади, где шумит уже вербный торг, который зовется – “Верба”. У самого Кремля, под древними стенами. Там, по всей площади, под Мининым-Пожарским, под храмом Василия Блаженного, под Святыми Воротами с часами, – называются “Спасские Ворота”, и всегда в них снимают шапку – “гуляет верба”, великий торг – праздничным товаром, пасхальными игрушками, образами, бумажными цветами, всякими-то сластями, пасхальными разными яичками и – вербой. Горкин говорит, что так повелось от старины, к Светлому Дню припасаться надо, того-сего. – А господа вот придумали катанье. Что ж поделаешь... господа. В каретном сарае сани убраны высоко на доски, под потолок, до зимы будут отдыхать. Теперь – пролетки: расхожая и парадная. С них стянули громадные парусинные чехлы, под которыми они спали зиму, они проснулись, поблескивают лачком и пахнут... чудесно-весело пахнут, чем-то новым и таким радостно-заманным! Да чем же они пахнут?.. Этого и понять нельзя... – чем-то... таким привольным-новым, дачей, весной, дорогой, зелеными полями... и чем-то крепким, радостей горечью какой-то... которая... нет, не лак. Гаврилой пахнут, колесной мазью, духами-спиртом, седлом, Кавказкой, и всем что было, из радостей. И вот, эти радости проснулись. Проснулись – и запахли, запомнились; копытной мазью, кожей, особенной душистой, под чернослив с винной ягодой... заманным, неотвязным скипидаром, – так бы вот все дышал и нюхал! – пронзительно-крепким варом, наборной сбруей, сеном и овсецом, затаившимся зимним холодочком и пробившимся со двора теплом с навозцем, – каретным, новым сараем, гулким и радостным... И все это спуталось-смешалось в радость. |
| Тем временем старица-воспитательница с крёстной раздевали меня в уединённом уголке двора и, перевязав мою талию полотенцем так, чтобы за концы можно было меня держать, спустили в купель. Вода была ужасно холодная. Сверху её затянуло льдом, потому что начались уже морозы и выпадал несколько раз снег, И день моего крещения был морозный и пасмурный. Когда очутилась я по шею в воде и стояла лицом к востоку, скрестив руки, на груди с двуперстным сложением в обеих руках, как тому была научена, тогда подошёл креститель и положил правую руку на мою голову, а в левую взял концы полотенца. С. О. стоял возле купели, а народ толпился около купели; шумели, толкались, каждому хотелось стать поближе, чтобы видеть крещение. Креститель, возвысив голос, произнёс с расстановкой: «крещается раба Божия, Евстолия, во имя Отца, аминь», и погрузил меня в воду. Как варом обдало вдруг мою голову; я чувствовала, как вливается холодная вода в уши, в нос и в рот; ещё секунда, и я захлебнулась бы... Когда опять была поставлена на ноги, то громко всхлипывала, не раскрывая глаз. Но едва успела перевести дух, как снова была уже под водой, при словах крестителя: «и Сына, аминь»... В третий раз погружение совершилось очень быстро, с последним восклицанием: «и Св. Духа, аминь»... Произнеся последние слова и погрузив в третий раз, креститель прямо из воды за полотенце поднял меня на воздух, высоко над купелью, и опустил на белую простыню, развёрнутую на руках крёстной; она же, закутав тщательно, понесла меня в комнату; я лежала в приятном забвении. В комнате никого не было. Воспитательница с крёстной одели меня в белую одежду: сверх рубашки надели сарафанчик, тоже белый, из тонкого полотна, а мокрые волосы повязали полотняным платком, потом покрыли, кромкой к лицу, батистовым платком. Ноги обули в новые белые чулочки и в белые валенки, купленные для этого случая. Когда совсем меня оправили, тогда все взошли в комнату. С. О. взял меня и поставил на стул к аналою, в руки дал мне зажжённую свечу, открыл Псалтирь и. велел мне читать псалом: «Блажени, имже оставишася беззакония и имже покрышася греси». Я прочитала его три раза. По окончании чтения псалма, воспитательница подошла ко мне с серебряным крестиком, на мелкой серебряной цепочке, и, осенив им крестооброзно моё лицо, произнесла: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, благослови и освяти, и сохрани рабу Божию Евстолию силой креста живоносного ти». Потом дала мне его поцеловать. Так она повторила то же до трёх раз и надела мне крест на шею, а вместо пояса опоясала меня белой шёлковой лентой. |
| Иосиф и стал принимать посетителей. Летом этого же 1888 года батюшка о. Амвросий благословил о. Иосифу поехать в Киев поклониться его святыням. И вот, почти через тридцать лет исполнилось его заветное желание. Невольно думается, сколько трепетного благоговения, сколько умиленных воздыханий, сколько молитв излилось там из этой чистой, смиренной души!... Наместником Киево-Печерской Лавры в то время был архимандрит Ювеналий (Половцев) , живший перед тем на покое в Оптиной Пустыне. По приезде в Лавру, о. Иосиф отправился к нему, чтобы передать поклон от старца Амвросия. Наместника не случилось дома, и келейники, привыкшие к важным и сановным гостям своего начальника, предложили незнакомому монаху подождать в передней. Долго пришлось ему ожидать; келейники не обращали на него никакого внимания. Наконец настало время обеда и, вспомнив о госте, они позвали его в келейную. Там перед обедом, по заведённому обычаю, предложили ему выпить. Но о. Иосиф, никогда не бравший в рот никакого вина, наотрез отказался. Келейники стали приставать и поднимали его на смех, но кончили тем, что оставили его в покое, а сами принялись за угощение и развязно разговаривали, нисколько не стесняясь присутствия незнакомца. В это время приехал наместник, и келейники доложили, что его дожидается какой-то Оптинский монах. Увидя о. Иосифа, наместник воскликнул: «Кого я вижу, – ведь это будущий старец!» – и поспешил заключить его в свои объятия, и оказал ему такие знаки уважения, что оторопевшие келейники не знали, что и подумать. Затем наместник повёл его к себе, а келейникам приказал перенести из гостиницы его вещи, приготовить для о. Иосифа помещение в его доме. До самого вечера беседовал он со своим гостем, вспоминая дорогую Оптину. Когда же о. Иосиф пришел в отведённую ему комнату, то там ожидали его два келейника и кинулись ему в ноги, прося прощения за свою грубость, и умоляли не передавать о. архимандриту об их невоздержании. Кроткий о. Иосиф с улыбкой любви обнял их и успокоил. Рассказ этот передавал один из этих келейников, бывший потом иеромонахом в одном из монастырей Курской губернии и прибавил: «Как варом обдал нас он тогда – мы думали: пропали мы теперь, нажалуется он наместнику. Но потом он поразил нас своим смирением и кротостью, и так хорошо говорил с нами, что мы искренно устыдились своего поведения». |
| Оба же корня слова стоят в связи с харр, или хрг – горел, обгорал, вспылил, досадовал, сердился и с харс или хрэб – опустошал, истреблял. Отсюда: x a pijшijm может означать жгучий, как и перевели LXX, поставив слово συγκαων, от καω – жгу, такой перевод вполне согласен и с контекстом речи, потому что далее говорится, что этот ветер приносил с собой нестерпимый солнечный зной. Таким образом, в Ион. 4:8 говорится о том восточном ветре, который дул ровно, спокойно, но в то же время упорно и вследствие этого приносил с собой нестерпимый солнечный жар и о котором, как о таком, говорят и библия в указанных выше местах и показания путешественников. Везде этот ветер описывается как знойный, удушливый до захвата дыхания; палящая сила его пожигает хлеб на поле и плоды, иссушает кожу на теле, от чего она трескается, опаляет лицо, как бы обдавая его варом и оставляя на теле такие же знаки, как и настоящий огонь. Насколько жгуч и потому не выносим был, этот ветер, у евреев вошедший даже в пословицу, можно судить по тому, что у тех же ниневитян, в стране которых настиг этот ветер пр.Иону, он представлялся олицетворением и произведением одного из семи духов зла, могущественнейших и страшных демонов с космическим характером, вся деятельность которых – произведение зла, смерти и разрушения. Между заклинаниями, которые у ассириян имели значение самой неотступной молитвы об избавлении от какого-нибудь самого великого зла, было и такое, которое направлено было против этого ветра 322 . Мы подробно остановились на указанных явлениях, чтобы показать их полную естественность. Ясно, что противники подлинности книги пр. Ионы против этой естественности их ничего не могут сказать, и если выставляются ими эти явления, как знамение пререкаемо, то исключительно в силу того, что они в нашей книге представлены как самоличные и, будто бы, произвольные действия самого Бога. Не допуская возможности такого вмешательства со стороны Бога в течение мировой жизни, противники исторической подлинности книги пр.Ионы называют такое вмешательство чудесным, а, следовательно, по их воззрению, и невозможным, а отсюда уже и самый факт неподлинным. |
| В собранной ушкуйке конопатили щели пенькой или льном и пропитывали их горячим варом. Готовую ушкуйку продавали ватаге молодежи, отправляющейся в путь в поймы северных рек для основания новых поселений великороссов . Легкая ушкуйка сегодняшних исследователей русской истории Часто пишут о новгородских «разбойниках» на 30 ушкуях с 30 ушкуйниками, грабящих поселения на Волге и даже столицу Золотой Орды. Давайте немного поразмышляем. Современная деревянная лодка на 4 человека, длиной 4,5 метра из строганых досок весит до 200 кг. Доски для ушкуя новгородские мастера тесали топором. И они не могли быть такой же толщины, как пиленные современными продольными пилами. Тесаные топором доски в разы толще, чем пиленные, тем более при длине доски более 30 аршин, и при глубине осадки существенно больше аршина. Вес ушкуя на 30 человек, составит более двух тонн. Ну и как ватага может проводить такой длинный и тяжелый ушкуй по мелким речкам глубиной до колена, к тому же бесконечно петляющих в густых зарослях. Кроме того, чтобы попасть в Волгу, надо тащить этот огромный ушкуй волоком по Валдаю несколько десятков верст. Но мало добраться до Волги и все лето «разбойничать», аж до столицы Золотой Орды. Лето кончилось, наступили холода и морозы. Ну и где 30 ушкуев с 30 разбойниками будут зимовать. Похоже авторы описаний разбойников ушкуйников, перепутали Русскую равнину с Карибским морем. Нет, уважаемые читатели, новгородские мастера строили ушкуйки не для разбоя. Великороссам они были нужны для того, чтобы попасть в поймы северных рек, чтобы основать новые поселения и города. И таких поселений и городов на Севере несколько десятков. В том числе: Каргополь – в верховье реки Онега, упоминается в начале XII века; Онега – на низовье реки Онега, упоминается в 1137 году; Вельск – в устье реки Вель, в 510 км от Архангельска. Упоминается в 1137 году; Шенкурск – на реке Вага (приток Северной Двины). Известен с 1137 года; Тотьма – в низовье реки Сухона. Известна с 1137 года ; Вологда – в верховье реки Сухона. Известна с 1147 года; Великий Устюг – на слиянии рек Юг и Сухона. Упоминается в 1207 году; Пинега – на притоке Северной Двины – одно из древнейших поселений великороссов. Известна по знакам в раскопках Новгорода, слой XII века; Холмогоры – на реке Северная Двина. Известны с 1335 года; Архангельск – в устье Северной Двины. Упоминается в 1419 году; Кемь – в устье реки Кемь. Поселение великороссов известно с XV века. |
|
|
