| В другой раз встретился царевичу дряхлый, расслабленный старец. С удивлением получил Иоасаф первое понятие о старости, о том, что она неизбежна для каждого, пережившего известное число лет, и что она кончается смертью , как и вообще жизнь каждого человека – рано или поздно... – Если это так, то очень печальное явление – человеческая жизнь с ее страданиями! – воскликнул юноша, – и кто же может почитать себя счастливым, если постоянно должен ожидать смерти?... – И с этих пор стал он часто и глубоко раздумывать о новых предметах, открывшихся ему, и главное – о поразившей его недолговечности всего земного. – Если все должны умереть, – размышлял он, – то и я умру, хотя и не знаю, когда... когда же умру, то через несколько времени все и забудут, что я жил, как будто я и не жил никогда; поэтому стоит ли дорожить этою жизнью, которая проходит? стоит ли привязываться к чему-нибудь, если смертию все кончается?... Но нет ли другой жизни, кроме этой? Не перейдет ли человек в другой мир, когда смертию прекратится его существование на земле? Смущаясь и волнуясь всеми новыми понятиями, возбужденными в его душе, царевич обратился однажды к своему любимому воспитателю и, не получив от него удовлетворительного ответа на все свои вопросы, просил его указать ему такого человека, который мог бы ему их объяснить и вразумить о том, что ему хочется знать. – Были в вашем царстве такие мудрые пустынники, которым известны были эти предметы, – отвечал воспитатель, – их называли христианами, они верили в вечную жизнь за гробом, отказывались ради нее от всех земных благ, проводили жизнь в посте и молитве.... но я уже тебе говорил, что отец твой изгнал этих пустынников из всей земли, и никого из них здесь теперь не найти.... Между тем, жил в это время в отдаленной Сенаридской пустыне один святой старец, именем – Варлаам, по сану – священник. По внушению свыше, он пожелал видеть царевича Иоасафа, оставил свою пустыню и прибыл в Индию; под видом купца, продающего драгоценные камни необычайной ценности и красоты, он был допущен во дворец, так как окружающие Иоасафа пользовались всеми случаями развлечь постоянно задумчивого теперь и печального царевича. |
| Я. Марр, привлекавший также параллели из жития Варлаама Кавказского [Марр, 1897–1898, с. 64–74]). Буддийское повествование стало, по мнению ученого, компонентом сложного сплава, в котором соединились и исторические элементы, и фольклорные мотивы. Индийская легенда выполняла здесь роль своеобразного фермента синкретизации, переинтегрировавшего предшествующие элементы рассказа [Карлингер, 1975, с. 63]. Сходных позиций придерживается в целом и И. Лакнер, принимающий, однако, индианизированную этимологию имен не только Иоасафа, но и Варлаама. [Лакнер, 1977, с. 1246]. Эта точка зрения до сих пор имеет сторонников – она отражается в трактовке, согласно которой Будда скрывается сразу под двумя именами – и царевича, и его наставника (см. [Эллвуд, 1987, с. 436]). Значительно более оригинальная стемма имени Иоасафа, причем достаточно авторитетная, предлагается в статье известного немецкого историка и филолога В. Зундермана, рассматривающего историю повести в контексте миграции буддийских реалий через парфянскую «промежуточную» среду [Зундерман, 1982, с. 108]. В приведенном обзоре литературы были упомянуты лишь основные специальные исследования и публикации. Представление о буддийском оригинале повести – общее место изданий, связанных с научным и научно-популярным изложением .истории литературы (см. статьи «Варлаам и Иоасаф» в [Британская энциклопедия, 1946, с. 115; Американская энциклопедия, 1949, с. 257] 66 ), а оценка Будды как «христианского святого» – апологетических работ необуддистов (см., к примеру, [Хамфри, 1963, с. 101]). Концепция буддийского происхождения сюжета повести о царевиче Иоасафе достаточно рано нашла и противников, среди которых одними из первых были такие ученые, как П. Хорн и Р. Сьюэлл. В рядах оппозиции оказались и крупные отечественные исследователи. Самым жестким критиком Либрехта был А. Н. Кирпичников, посвятивший опровержению его тезисов весьма значительную часть своей книги «/Греческие романы в новой литературе. Повесть о Варлааме ,и Иоасафе» (1876). |
| Поэтому Варлаам и Илья перекрещивали; последний дал и мирянам право совершать этот чиноприём. В поморском крае на ряду с попами старого рукоположения – игуменом Досифеем, попом Ефремом и священноиноком Пафнутием действовали и простые чернецы, в большинстве Соловецкие выходцы, переходившие с места на место и имевшие большое значение в глазах населения. Последние требовали перекрещивания над получившими крещение по новым книгам и под их воздействием этот порядок здесь окончательно утвердился. Право перекрещивания они усвояли самим себе; за ними следовали и бельцы. Вместе с никонианским крещением отвергалось и никонианское рукоположение. На Дону иеромонах Иов, затем игумен Досифей и чёрные попы Пафнутий и Феодосий – все старого рукоположения – крещённых по новым книгам перекрещивали и попов нового рукоположения не принимали; но когда появился (во второй половине 80-х годов) в Черкасске Самойла, поп нового поставления, то казаки пригласили его служить по старым книгам. Первые стародубские и ветковские требоотправители, попы Козма и Стефан, новокрещённых перекрещивали и попов нового поставления не принимали. Под их влиянием ветковские насельники чуждались жившего тогда на Ветке попа Иоасафа, получившего хиротонию от Тверского архиерея, хотя и по старым книгам. Но когда Козмы и Стефана не стало, то они упросили его стать их попом. Преемник же Иоасафа, чёрный поп старого рукоположения Феодосий, уже «отверз дверь» на Ветке попам нового рукоположения. Первыми организаторами жизни раскола на Керженце были попы старого поставления, но скоро явились сюда и новопоставленные попы, на ряду с которыми действовали и простые монахи, например, Авраамий. Тоже было и в других центрах. Так. обр. в главных центрах раскола по вопросу об иерархии практика была не одинакова; мало того, различие замечалось даже в одном и том же центре. В виду этого обратились к авторитету главных расколоучителей, однако и в их руководственных посланиях не нашли единообразного решения вопроса. Диакон Феодор утверждал, что от попов старого рукоположения, если они, после уклонения от старины, искренно покаялись, по нужде, можно принимать всякую святыню – и крещение, и исповедание, и причащение, а от новопоставленных – нет. |
| Восхищенный сим божественным учением Царевич уразумел, что драгоценный камень пустынника есть сам Христос, и немедленно просил крещения. Радостный старец совершил сие великое таинство и, исполнив его духовным утешением, удалился в пустыню. «Сын Небесного Отца, – сказал он сиротеющему юноше, – мы еще свидимся в сей жизни». Но царедворец, испуганный обращением Иоасафа, который тщетно хотел просветить его христианством, помышлял только об избежании заслуженной казни и заблаговременно сам во всем признался Авениру. Разгневанный Царь послал избить всех пустынников в своей области, чтобы в их числе погиб и Варлаам, но воины не могли найти его вертепа. Тогда некто из вельмож, видя отчаяние Государя, советовал ему коварством уловить Иоасафа. «Предложи Царевичу, – сказал он, – собрать для совещания наших жрецов и его единоверцев. Есть между волхвами один весьма похожий на Варлаама, глубоко знающий все таинства учения христианского. Мы распустим молву о взятии пустынника; волхв представит лицо его на совете и после долгого прения о вере признает истину нашей; пристыженный Иоасаф невольно последует мнимому учителю». С радостию принял Царь коварное предложение вельможи и обещал безопасность всем христианам, желающим состязаться с волхвами. Совет собрался. Сам Авенир, присутствуя на троне, грозил жрецам своим казнию в случае их посрамления. Но хитрость отца не могла утаиться от проницательного взора Иоасафа; со своей стороны обещал он мнимому Варлааму тяжкие муки, если не одержит победы. Смятенный волхв, по страху смерти, красноречиво опровергал лжеучение язычников и, убеждая других, сам невольно убедился в истине. Не видя более никаких средств для совращения сына с избранного им пути ко спасению и движимый отеческою любовию, Царь решился разделить с ним государство, чтобы не стеснять друг друга в вере. Но когда в течение трех лет область сыновняя процвела христианством и сам он увидел благие плоды кроткой веры, смягчилось, наконец, ожесточенное его сердце и проникло в душу спасительное раскаяние. |
| “Если бы и предуведомили, то я бы, все равно, ничего не мог сделать, – ответил мне упавшим голосом Владыка. – Мы забываем даже, что находимся в Ставке; занимаемся нашими обычными епархиальными делами; Государя видим редко… Позовут к Царю – идем; а нет – сами не смеем являться… Таков, уже заведенный здесь порядок. Шавельский – здесь все… Он безотлучно при Государе, и завтракает, и обедает, и вечера там проводит; а я и мой викарий – мы в стороне, разве только в высокоторжественные дни увидим Государя в соборе, или к завтраку, иной раз, позовут… Вот и сегодня – Тезоименитство Наследника Цесаревича, а я не знаю, буду ли приглашен к Высочайшему завтраку или обеду”… “Неужели Вы не получили приглашения? Кто же расскажет Царю о прибывших в Ставку святынях!” – с отчаянием в голосе спросил я архиепископа. “Не знаю”, – с грустью ответил Владыка. “Владыка, это совершенно невозможно, – сказал я. – Вы должны видеть Государя, если не за завтраком, то после завтрака, среди дня, когда хотите, но поехать к Царю Вы обязаны; это Ваш архипастырский долг; иначе Вы прогневаете Святителя Иоасафа… Государь должен знать все, о чем я рассказал Вам сейчас… Кроме Вас никто не расскажет об этом Государю. Протопресвитер этого не сделает; меня к Царю не пускают; дворцовый комендант посылает меня к о. Шавельскому; а о. Шавельский даже слышать не хочет об иконах и говорит, что ему некогда заниматься пустяками . Что же будет?! Я боюсь за Россию… Такое отношение к повелению Святителя Иоасафа не может кончиться добром”… Архиепископ глубоко вздохнул и, безнадежно махнув рукой, сказал мне с любовью: “И понимаю Вас, и сочувствую Вам, и тревоги сердца Вашего разделяю, но таковы уже здесь порядки, и я бессилен изменить их”… Я понял, что означали эти слова… Архиепископ Константин и его викарий, Преосвященный Варлаам, епископ Гомельский, не только не играли никакой роли в Ставке, но и находились под гнетом всесильного протопресвитера Шавельского, крайне недружелюбно относившегося к монашеству вообще… Во избежание трений, они оба сторонились от Г.И. Шавельского, как сторонились от него и все прочие епископы, не скрывавшие, притом, неприязни к нему… |
| Дидактический материал «Повести о Варлааме и Иоасафе» Отрывок повести, глава Положение учения Притча История Ветхого и Нового завета О ларцах О крещении и будущей жизни О будущем суде О том, как избежать будущих мук и стяжать будущее блаженство О том, что подобает делать после крещения О том, как сохранить себя в чистоте от греха Об инороге О трех друзьях О разумном царе О том, как стяжать нетленное богатство О том, что есть свобода воли О царе и мудром советнике О мудром юноше и дочери бедняка Объяснение творения мира О серне Изложение догматики Никейского собора и объяснение значения креста О христианской жизни Изложение сотериологии и заповедей Опровержение политеизма и утверждение истинной веры («Апология» Аристида). Значительный удельный вес дидактических частей показывает, что перед нами своеобразный беллетризованный компендиум учений, опирающийся на историю жизни индийского царевича Иоасафа. При этом основной сюжет, будучи с композиционной точки зрения вполне самодостаточным, выполняет роль литературного остова для совершенно внесюжетного материала, в котором и доктринальная, и иносказательная части друг с другом соотнесены и друг друга дополняют. Такая структура, повести делает ее «открытой»: при желании тот или иной редактор мог на основную фабулу нанизывать новые дидактические украшения или снимать прежние. Значим и повествовательный контекст дидактических разделов. Все они завязаны на главный сюжетный узел – обращение Варлаамом Иоасафа, – точнее, на два его этапа: непосредственно предшествующий крещению и следующий за ним. Доктринальные части проповеди Варлаама допустимо подразделить на исторические, догматические и сотериологические, причем в догматику входят и объяснения частных пунктов (например, о свободе воли) и общий «свод» вероучения, а в сотериологию – поучения, касающиеся как общих целей духовной жизни (об избежании вечных мук, стяжании вечных благ), так и ее, условно говоря, средств (об исполнении заповедей). В речах сенаарского отшельника нельзя не заметить явной педагогической логики – он начинает проповедь с притч, а продолжает ее изложением доктринальных положений, которые также перемежаются притчами. |
| гл. 4). Нужно, видимо, также вместе с Ф. Карлингером напомнить о необходимости учитывать сложность контаминации индийских элементов повести с иранскими, среднеазиатскими и греческими. Последние могли быть связаны и с определенным историческим (небуддийским) ядром, в чем единодушно сомневаются и сторонники, и даже противники заимствования. Правда, в пользу возможности исторического прототипа повести свидетельствуют не предания о мученике Варлааме, но сообщения о раннем периоде распространения христианства в Индии. Достаточно реалистическими являются и непосредственно связанные с основной фабулой повести известия о гонениях на новую веру в стране. При этом данные известия приходятся на ту же эпоху, с которой как восточная, так и западная агиографические традиции как раз и соотносят время Варлаама, Иоасафа и Авенира (середина IV в.). Эти соображения, конечно, не заставляют видеть в повести исторический документ, но вполне позволяют допустить, что чисто литературные наложения беллетризировали вполне исторические реальности (см. гл. 3). Хотя трудно найти такую проблему литературных связей, которая вызвала бы больше исследовательских усилий (и преимущественно плодотворных), чем история «Повести о Варлааме и Иоасафе», остается незавершенным ряд весьма важных тем. Представляется, в частности, актуальной постановка вопроса о функциональном назначении повести, с которым сопряжены и проблемы, касающиеся ее исторической многослойности. Первая из них – зачем, собственно, ее составителям понадобилось обращаться к истории о Будде. Важно также установить соотношение сюжетно близкого древнеиндийским памятникам материала повести с конкретными буддийскими текстами – в целях уточнения того литературного континуума древнеиндийской традиции, который был утилизирован в греческой истории царевича Иоасафа и в ее славянском переводе. Наконец, ставшие уже литературоведческим штампом формулировки относительно «Будды как христианского святого» делают актуальным сопоставление личностного облика и «жизненной философии» героя повести и буддийских беллетризованных преданий. |
| «Если бы и предуведомили, то я бы, все равно, ничего не мог сделать, – ответил мне упавшим голосом Владыка. – Мы забываем даже, что находимся в Ставке; занимаемся нашими обычными епархиальными делами; Государя видим редко… Позовут к Царю – идем; а нет – сами не смеем являться… Таков, уже заведенный здесь порядок. Шавельский – здесь все… Он безотлучно при Государе, и завтракает, и обедает, и вечера там проводит; а я и мой викарий – мы в стороне, разве только в высокоторжественные дни увидим Государя в соборе, или к завтраку, иной раз, позовут… Вот и сегодня – Тезоименитство Наследника Цесаревича, а я не знаю, буду ли приглашен к Высочайшему завтраку или обеду»… «Неужели Вы не получили приглашения? Кто же расскажет Царю о прибывших в Ставку святынях!» – с отчаянием в голосе спросил я архиепископа. «Не знаю», – с грустью ответил Владыка. «Владыка, это совершенно невозможно, – сказал я. – Вы должны видеть Государя, если не за завтраком, то после завтрака, среди дня, когда хотите, но поехать к Царю Вы обязаны; это Ваш архипастырский долг; иначе Вы прогневаете Святителя Иоасафа… Государь должен знать все, о чем я рассказал Вам сейчас… Кроме Вас никто не расскажет об этом Государю. Протопресвитер этого не сделает; меня к Царю не пускают; дворцовый комендант посылает меня к о. Шавельскому; а о. Шавельский даже слышать не хочет об иконах и говорит, что ему некогда заниматься пустяками . Что же будет?! Я боюсь за Россию… Такое отношение к повелению Святителя Иоасафа не может кончиться добром»… Архиепископ глубоко вздохнул и, безнадежно махнув рукой, сказал мне с любовью: «И понимаю Вас, и сочувствую Вам, и тревоги сердца Вашего разделяю, но таковы уже здесь порядки, и я бессилен изменить их»… Я понял, что означали эти слова… Архиепископ Константин и его викарий, Преосвященный Варлаам, епископ Гомельский, не только не играли никакой роли в Ставке, но и находились под гнетом всесильного протопресвитера Шавельского, крайне недружелюбно относившегося к монашеству вообще… Во избежание трений, они оба сторонились от Г.И. Шавельского, как сторонились от него и все прочие епископы, не скрывавшие, притом, неприязни к нему… |
| Со слезами умиления обнимал юноша своего учителя и осыпал его бесконечными вопросами, и всею душою вслушивался в его дивные ответы, открывающие перед ним чудный мир христианства... и привязался к нему великою любовию, и пожелал не расставаться с ним никогда, потому что чувствовал, что беседа с ним утоляет его душу и сладких слов его ему не наслушаться никогда. Услышав от старца с изумлением о жизни отшельников, об их отвержении от суеты мирской, о произвольной нищете и непрестанной молитве, блаженнейшею показалась ему эта жизнь в пустыне, и устремился он немедленно последовать туда за своим старцем, и облечься в такую же власяницу, и разделять с ним и нищету земную и богатство небесное... – Еще не время теперь исполниться твоему желанию, – возразил ему на это Варлаам, – если ты поступишь таким образом, то разгневишь отца твоего и он воздвигнет на вас, христиан, новое говение. Ты же приими теперь св. крещение и оставься здесь. Я один возвращусь в пустыню мою, и когда Богу угодно будет, то и ты придешь ко мне: верую, что и в этом веке и в будущем будем жить вместе... На предложение же Иоасафа поделиться с ним своим богатством, отшельник отвечал: – Богатые дают убогим, а не убогие богатым; мы, исповедующие Христа, уже обогащены небесными дарами, и малейший из них драгоценнее всех богатств земных. Ты же еще беден... Вот, если сам обогатишься таким же богатством, то можешь тогда щедро делиться им с другими, – и прибавил в объяснение недоумевающему вновь просвещенному: «золото бывает причиной греха, и потому мы уклоняемся от него, как от ядовитой змеи.., а ты хочешь, чтобы я эту змею отнес моей братии, которая должна ее попирать ногами»... Просветив царевича, Варлаам посещал его еще несколько времени для приготовления его к принятию таинств крещения и причащения; затем, окрестив его в купели, стоявшей в дворцовом саду, удалился в свою пустыню, оставив ему по просьбе его свою власяницу. С великим рвением предался Иоасаф исполнению новых своих христианских обязанностей, что не могло не выразиться во многих переменах в его жизни, и потому не ускользнуло от внимания царя. Великим гневом воспламенился он, когда узнал об обращении сына своего в христианскую веру... Повелел повсюду разыскивать обратившего его пустынника и, возобновив преследование христиан, многих из них погубил в это время. Между тем, употреблял все усилия, чтобы отклонить царевича от нового учения; созвал собор из волхвов и мудрецов, на которых надеялся, что они будут иметь силу опровергнуть в ученом совещании все доводы христианского вероучения. Ожидания эти однако же не оправдались, и именно, самый ученый из волхвов, по имени Нахор, внезапно силою свыше прозревший истину, вместо того чтобы опровергать, стал красноречивейшим образом защищать веру во Христа, так что обратил даже к ней многих неверующих..., которые стали прибегать к Иоасафу, ища его спасительных наставлений, а сам Нахор, приняв крещение, посвятил остальную свою жизнь подвижничеству в пустыне. |
| Достаточно в качестве примера привести уже называвшуюся здесь «Буддачариту» Ашвагхоши, который хорошо знает и буддийскую доктрину, и положения учения едва ли не на самой ранней стадии соперничавшей с буддизмом традиции санкхьи (гл. XII «Визит к Арада Каламе»). Ряд аргументов этих исследователей можно было бы и продолжить. Неудачными, в частности, представляются предложенная Веселовским параллель драгоценного камня Варлаама «трем сокровищам» буддизма или такие, еще не потерявшие влияния доводы Либрехта, как сходства в торжественном погребении и в полемике с идейными противниками (в последнем случае можно было бы найти «параллели» во всей древнеиндийской, да и не только древнеиндийской литературе). Явной натяжкой выглядят и все попытки обосновать буддийское происхождение отшельника Варлаама. За исключением религиозности его не сближает с Буддой ровным счетом ничего. Вполне спекулятивно и предложенное Гейденом и другими учеными выведение имени Barlaam из Bhagavan. Точка зрения о «дублировании» образа Будды в повести кажется неосновательной и потому, что в том же кругу литературных текстов распространялась отдельная книга (см. «Книга Будды»), видимо, специально посвященная Будде как учителю индийцев, вполне отличному от проповедника Билаухара. Еще более важно, что большинство сторонников буддийских истоков истории царевича Иоасафа, по существу, не различают литературный сюжет и литературный текст. Иначе не объяснить поиски санскритского, палийского и даже иногда ардхамагадхского (здесь путают буддийские и джайнские тексты) оригинала и удивление по поводу их более чем закономерного отсутствия. Лишь увлеченность сенсационностью литературной находки могла заставить ряд серьезных ученых набросать стандартно-упрощенную картину, включающую образ персидского или среднеазиатского христианского монаха, который наспех перекраивает санскритский текст (видимо, специально выучив для этого язык). Однако позиция сторонников небуддийского происхождения повести также нуждается в коррекции. |
|
|
