| Всего этого было бы совершенно достаточно для того, чтобы рассеять все недоумения, которые возбуждает специальное толкование Оригена на слова: «Никто не благ, как только один Бог», если бы приведённые места из сочинения «О началах» были бесспорной подлинности. Но это крайне сомнительно. Самое важное из них, конечно, то, которое обширнее других, но его-то всего менее можно считать подлинным. Если это – не сочинение Руфина и не схолия Дидима, то, во всяком случае, подбор нескольких мест из других сочинений, перемешанный с интерполяциями одного из этих защитников Оригена , – а никак не то, за что оно выдаётся Руфином, отнюдь не точное воспроизведение данного места в книге περ ρχν; отрывок греческого текста этого места, сохранившийся до нашего времени 788 , не представляет ничего похожего на то, что предлагает нам Руфин. «Итак, я думаю, – говорит Ориген на самом деле, – что и о Спасителе можно хорошо сказать, что Он – образ благости Божией, но не само благо. Может быть и Сын благ, но не просто благ. Подобно тому, как Он – образ Бога невидимого и потому Бог, но не тот, о котором Сам Христос говорит: „да знают Тебя, единого истинного Бога”, – Он образ благости, но не как Отец неразлично благ». Судя по начальным словам этой тирады, она составляет заключительный вывод из всего сказанного Оригеном о смысле слов: «образ благости Его», и нетрудно понять, до какой степени слова подлинного текста были различны от того, что поставил на их место Руфин. Эта разность доходит до противоположности их тенденции: если верить Руфину, все усилия Оригена направлены на то, чтобы доказать совершенное единство благости Отца и Сына; между тем как из данного фрагмента очевидно, что Ориген имел в виду сколько возможно энергично выставить различие между благостью Отца и Сына. Отрицать эту противоположность тенденции текстов περ ρχν и de principiis можно не иначе, как предположив, что слова греческого текста стояли не в конце, а в средине рассматриваемого отдела, и, следовательно, предшествовали тому, что читаем у Руфина. Но если таким образом свободное мнение Оригена разрешалось в единство того основного тона, который слышится у Руфина, то непонятны мотивы, заставившие его опустить то, что представляет нам греческий фрагмент: если Ориген , высказавшись о различии благости Сына от благости Отца, разъясняет своё мнение в том смысле, какой придаёт ему Руфин, то это объединение мыслей, по-видимому, различного порядка было таким торжеством апологетической тенденции Руфина, что он имел прямой интерес перевести этот отдел без пропусков. Поэтому нужно думать, что заключительное «итак» в начале греческого фрагмента верно и точно определяет его положение в целом составе отдела и, следовательно, то, что даёт Руфин, не подлинно. |
| Ужели за это ты велишь мне принести покаяние?» Здесь, очевидно, нет и речи о том, будто Иероним свою прибавку заимствовал из другого сочинения Оригена , напротив сказано прямо, что он сделал ее от себя, и, однако же Руфин заявлял, что то же и он делал, и вовсе не думает выставлять на вид свое преимущество, что его прибавки взяты из других мест Оригена 493 . Впрочем, возможно и то, что, говоря это, Руфин даже не противоречит своему заявлению. Оно, может быть, имеет смысл более эластичный, чем можно думать с первого взгляда. Дело в том, что, по словам Иеронима, Руфин практиковал в своем переводе не два, а три приема для «исправления» смысла подлинника. «Знает твоя совесть, что ты прибавил, что убавил, что изменил в ту сторону, в какую тебе было угодно» 494 . От первого приема Руфин, если верить его словам, воздерживался, второй он применял к делу, и об этом прямо заявил в своем предисловии; но о третьем приеме там нет и речи; оно, следовательно, не возлагало на Руфина никакого обязательства в этом отношении. Этот последний прием отличался от первого не особенно резко. По-видимому, «прибавить» значило внести в перевод довольно значительную тираду, которой нет в подлиннике; но прибавить несколько слов для разъяснения смысла текста, поставить одну равнозначащую, по-видимому, фразу на место другой, – это значило, на языке обоих противников, не «прибавить от себя», а только «изменить в хорошую сторону» мысль текста. Природа Бога (Отца) безмерно выше всего телесного. И смотри, не это ли хочет сказать и Апостол, говоря о Христе: «Образ Бога невидимого». Не сказано, что природа Бога невидима, например, только для грешных; следовательно, она невидима для всех, даже для Самого Сына. Не подумай, что эта мысль нелепа или нечестива. Иное дело видеть и иное знать. Отец знает Сына и Сын знает Отца; но нельзя сказать в строгом смысле, что бестелесная природа видит или видима для кого-нибудь. – Как можно думать, схолия Дидима начинается с замечания, что нет ничего нелепого или нечестивого в той мысли, что Сын не видит Отца 498 . |
| После этого Руфин вернулся в Рим. И там он перевел на латинский язык «Апологию Оригена », написанную Евсевием Памфилом , а также важнейший догматический труд александрийского богослова «О началах». При переводе Руфин допустил вольности, которые можно было, при строгом отношении к делу, расценить как подлог: он прибег к корректуре оригеновского текста, удаляя из него в переводе очевидно неприемлемые идеи, устраняя из триадологии переводимого автора элементы субординационизма. Но эта правка все же и не была столь смелой, чтобы удалить из оригеновского текста все вообще места, которые расходились с православным богословием никейской эпохи, так что читатели книги «De prncipiis» – так она названа в латинском переводе – нашли повод обвинить Руфина в ереси. Дело было доведено до папы. Сириций решил не придавать важного значения обвинениям и отправил Руфина в родную ему Аквилею. Но Руфин вынужден был объясняться и оправдываться и в своих оправданиях прибег к опрометчивому и не безупречному приему – ввиду сложившегося уже на Западе прочного авторитета своего старого друга Иеронима, он стал ссылаться на одобрительные высказывания его об Оригене , не уточняя, что они относились к давнему времени, так что почитатели Иеронима нашли повод вступиться за его репутацию и защитить его от «клеветы» Руфина. Ситуация особенно накалилась потому, что преемник скончавшегося в 398 г. Сириция Анастасий, не без влияния резко изменившего тогда отношение к Оригену Феофила Александрийского, ополчился на действительных и мнимых оригенистов. В письмах из Рима блаженному Иерониму рассказали об отношении к Оригену нового папы и заодно о том, что Руфин, оправдываясь, ссылается на авторитет своего старого друга, выдавая его за единомышленника. Тогда Иероним взялся за новый и корректный перевод сочинений Оригена . Ознакомившись с ним, получив заключение о трудах Оригена со стороны богословски образованного епископа Кремонского Евсевия, которому они высланы были на рецензию, папа пришел к окончательному заключению о том, что в них содержатся еретические мысли, и добился от императора Гонория издания указа об их запрете и истреблении. |
| 1923; Pace. 1990). Вместе с тем во мн. случаях вместо перевода Руфин предлагал собственную интерпретацию текста О., тем самым намеренно или ненамеренно искажая его. Напр., гипотетическое рассуждение О. об изменении природы духовных существ в конце этого мира, содержавшее неортодоксальную идею о возможности становления человеческих душ ангелами или демонами, в переводе Руфина превратилось в рассуждение о всеобщем восстановлении (см. Апокатастасис ) в конце всего цикла мировой истории ( Orig. De princip. I 6. 2; анализ см.: Pace. 1992). Еще более вольно, чем с текстом трактата «О началах», Руфин обращался с гомилиями О. Обнаружение в нач. XXI в. греческого текста гомилий О. на псалмы дало исследователям уникальную возможность сопоставить оригинал и перевод Руфина на обширном материале 4 гомилий на Пс 36 (синоптическое представление текстов: Origenes Werke. 2015. Bd. 13. S. 525-588; анализ см.: Grappone. 2014; Prinzivalli. 2015). При внимательном сравнении текстов были обнаружены как пропуски ряда рассуждений О., казавшихся Руфину чрезмерно сложными, не относящимися напрямую к теме гомилии или доктринально сомнительными, так и дополнения, причем в т. ч. и такие, к-рые явно принадлежат самому Руфину, а не О., поскольку содержат не характерные для О. выражения, образы и идеи (примеры см.: Grappone. 2014; Prinzivalli. 2015. P. 53-54). Доктринальная правка имеет систематический характер; она появляется не только там, где О. высказывает идеи, ставшие на рубеже IV и V вв. предметом богословской полемики, но и в других, иногда самых неожиданных местах. Напр., во 2-й гомилии Руфин исключает отрывок, в к-ром О. утверждает, что нек-рые творения возникли «по причине греха» и что твердь была сотворена, чтобы отделить согрешивших существ от несогрешивших (см.: Orig. In Ps. hom. gr. 36. 2. 5; ср.: Grappone. 2014. P. 78-79). В 1-й гомилии Руфин пропускает гипотетическое суждение О. о том, что прав. Авель может послужить примером неосторожного поведения праведника в присутствии грешника, поскольку его поступки пробудили ревность в Каине (см.: Orig. |
| In Ier. hom. 9. 1). Основываясь на свидетельстве Руфина и др. данных, В. Пери отметил неск. др. мест в «Гомилиях на Книгу пророка Исаии», попадающих под подозрение в интерполяции со стороны блж. Иеронима; они вводятся посредством оборотов «не думай» или «не следует думать» и отражают богословские взгляды, более характерные для кон. IV в., чем для нач. III в. (подробнее см.: Peri. 1962; также ср.: F ü rst, Hengstermann. 2009. S. 171-176). Т. о., хотя в целом переводы блж. Иеронима точны и надежны, они могут содержать заметную стилистическую правку и отдельные доктринальные интерполяции. По сравнению с блж. Иеронимом Руфин Аквилейский позволял себе гораздо более глубокое и разноплановое вмешательство в переводимые им тексты О., причем сам открыто признавал это в предисловиях к переводам. Так, в предисловии к лат. переводу трактата «О началах» Руфин свидетельствует о намеренно вносимой им доктринальной правке: «...когда мы находили в его книгах что-либо противное тому, что в других местах им самим было благочестиво определено о Троице, мы это место, как искаженное и подложное, или пропускали, или же излагали сообразно с тем правилом, какое сам он часто утверждает в своих сочинениях» ( Rufin. Prol. in De princip. 3). Нек-рые исследователи, понимая эти слова Руфина буквально, полагают, что вносимые им доктринальные изменения относились лишь к области триадологии (напр., см.: Behr. 2017. P. XXII-XXIV). Однако внимательное сопоставление перевода Руфина с имеющимися греч. текстами и отрывками свидетельствует, что и в случае трактата «О началах», и тем более в случае гомилий, изменениям подвергались относящиеся к самым разным областям богословия суждения О., к-рые по тем или иным причинам Руфин находил противоречащими церковному учению. В предисловии к переводу трактата «О началах» Руфин настаивает, что не привносил в перевод никаких своих мыслей, используя в качестве источника для дополнений и пояснений др. сочинения О. (см.: Rufin. Prol. in De princip. 3). Применительно к трактату «О началах» это утверждение сложно проверить; можно допустить, что в определенных границах оно корректно (подробный анализ перевода трактата «О началах» см.: Bardi. |
| Иеронима к нему самому, которое якобы было удержано друзьями последнего 272 . В заключение Руфин заявлял, что, если Иероним не прекратит своих оскорбительных выпадов против него, он привлечет его к суду, обнародовав будто бы известные ему компрометирующие обстоятельства вынужденного отъезда Иеронима из Рима в 385 г., и поведает всем о его бесчестных поступках, совершенных по отношению к нему, когда они еще были близкими друзьями 273 . Вместе с этим письмом Руфин послал в Вифлеем и экземпляр своей «Апологии», язвительно заметив, что делает это бесплатно, дабы избавить Иеронима от расходов на подкуп его секретаря 274 . Несмотря на настойчивые просьбы еп. Хромация прекратить полемику, Вифлеемский пресвитер, задетый за живое угрозами Руфина привлечь его к суду, не смог сдержаться и в 402 г. добавил к двум первым книгам своей «Апологии» третью книгу, еще более язвительную, в которой во многом повторял свои прежние обвинения в адрес Руфина во лжи, подлоге, лицемерии и ереси 275 . Он также обвинял последнего в том, что тот не может теперь ссылаться на авторитет папы Сириция, давшего письменное подтверждение того, что Руфин находится в полном общении с Римской Церковью, когда место Сириция уже занял Анастасий I, совершенно по-другому оценивший Руфина в своем письме к еп. Иоанну Иерусалимскому, в подлинности которого ист никаких сомнений. Что касается угроз Руфина разоблачить его в каких-то мнимых преступлениях перед ним или кем-то еще, то он нисколько их не боится и видит в этом дополнительное свидетельство бесчестности Руфина 276 . Несмотря на то, что в конце книги Иероним призывал Руфина «сложить оружие» и примириться с ним, это было окончательным разрывом отношений между двумя старыми друзьями. Руфин, вероятно удержанный еп. Хромацием или своим собственным великодушием, не ответил на третью книгу «Апологии», хотя и продолжал критиковать Вифлеемского пресвитера в частных беседах 277 . Удалившись от всех споров, он провел оставшиеся восемь лет свой жизни в трудах по переводу восточно-христианской литературы. |
| Он не мог не знать, что и отдельные лица, и вселенские соборы, никогда нисколько не колебались излагать символ веры письменно и делали это, отнюдь не думая нарушать апостольские завещания, которые всякому священны так же, как и ему самому. Между тем Руфин не только указывает, как на факт, что символ веры никогда по апостольскому завещанию не писался, но указывает и цель этого, состоявшую будто бы в том, «чтобы чрез письменное изложение не допустить как-нибудь символ веры в руки неверных», как будто бы его собственное изложение не могло так же попасть к неверным, или как будто бы еретики, знавшие символ веры в бытность свою членами Церкви, не могли в последствии, по уклонении в ересь, обнародовать его, – как будто бы, наконец, готовившиеся к принятию крещения, которым сообщался символ для изучения за несколько дней до совершения над ними таинства, но затем оставшиеся в неверии, или после крещения, отпавшие от веры, не могли равнымобразом сделать его общеизвестным. Странные эти речи будут, однако, понятны, если допустить, что, говоря их, Руфин был занят преимущественно представлением обрядов крещения. Дело в том, что при совершении крещения каждый приступавший к крещению, на вопросы совершавшего таинство о вере, должен был отвечать символ веры, передавая его, действительно, отнюдь не по книге, или не по рукописи, а непременно наизусть, и это обыкновение справедливо могло быть названо апостольским завещанием. Цель такого обыкновения всякому известна и весьма проста; она состоит в том, чтобы каждый христианин знал, таким образом, сущность своей веры по изложению, отличавшему его не только от неверных, но и от еретиков, и чтобы не было в Церкви людей, которые на вопрос об их вере, подобно неверным, не могли бы без книги, или рукописи, ответить, во что именно они веруют. Имея все это в уме, Руфин увлекся затем общелюбимым в то время сравнением символа веры с военным паролем и то, что мог сказать об обязанности всякого новокрещаемого – хранить символ веры по апостольскому завещанию в памяти, а не на бумаге, или пергаменте, сказал вообще, применяясь к употреблению военных паролей и не предполагая, конечно, чтобы кто-нибудь после того упрекнул его в несправедливости, или непоследовательности, так как всякому было известно, что во всех других случаях символы веры собирать, сличать и излагать письменно, подобно тому, как делает это и сам Руфин в своем настоящем сочинении, дело не только не противное завещаниям апостольским, но полезное и душеспасительное. |
| Ужели за это ты велишь мне принести покаяние?» Здесь, очевидно, нет и речи о том, будто Иероним свою прибавку заимствовал из другого сочинения Оригена , напротив сказано прямо, что он сделал её от себя и, однако же, Руфин заявлял, что то же и он делал, и вовсе не думает выставлять на вид своё преимущество, что его прибавки взяты из других мест Оригена 456 . Впрочем, возможно и то, что, говоря это, Руфин даже не противоречит своему заявлению. Оно, может быть, имеет смысл более эластичный, чем можно думать с первого взгляда. Дело в том, что, по словам Иеронима, Руфин практиковал в своём переводе не два, а три приёма для «исправления» смысла подлинника. «Знает твоя совесть, что ты прибавил, что убавил, что изменил в ту сторону, в какую тебе было угодно» 457 . От первого приёма Руфин, если верить его словам, воздерживался, второй он применял к делу, и об этом прямо заявил в своём предисловии; но о третьем приёме там нет и речи; оно, следовательно, не возлагало на Руфина никакого обязательства в этом отношении. Этот последний приём отличался от первого не особенно резко. По-видимому, «прибавить» значило внести в перевод довольно значительную тираду, которой нет в подлиннике; но прибавить несколько слов для разъяснения смысла текста, поставить одну равнозначащую, по-видимому, фразу на место другой, – это значило, на языке обоих противников, не «прибавить от себя», а только «изменить в хорошую сторону» мысль текста. Природа Бога (Отца) безмерно выше всего телесного. И смотри, не это ли хочет сказать и Апостол, говоря о Христе: «Образ Бога невидимого». Не сказано, что природа Бога невидима, например, только для грешных; следовательно, она невидима для всех, даже для Самого Сына. Не подумай, что эта мысль нелепа или нечестива. Иное дело видеть и иное знать. Отец знает Сына и Сын знает Отца; но нельзя сказать в строгом смысле, что бестелесная природа видит или видима для кого-нибудь, – Как можно думать, схолия Дидима начинается с замечания, что нет ничего нелепого или нечестивого в той мысли, что Сын не видит Отца 461 . |
| Так как не выше приведённые факты, а главным образом эти соображения побудили Руфина выставить теорию искажения книг Оригена еретиками, то очевидно, что здесь мы имеем дело с её краеугольным камнем 435 . Несостоятельность этой основы должна поколебать прочность всего, что Руфин построил, если бы даже всё другое было доказано им вполне удовлетворительно. Между тем ясно, как субъективны основания Руфина, как эластичен его критерий, – ясно, что Руфин без всяких других данных произносит приговор о подлинности или подложности известного места, опираясь лишь на внутренние его признаки. Правда, противоречия, на которые ссылается Руфин, поразительны, но, по всей вероятности, они существовали только в его представлении. По крайней мере, Иероним заподозривает действительное существование таких мест в книгах Оригена . «Пожалуйста, не говори, – обращается Иероним к Руфину: – „например, ужели он мог, сказавши и т. д.” а назови ту книгу, где он сперва хорошо сказал, а потом худо, где он, написав, что Дух Св. и Сын – из сущности Бога Отца, тотчас же в следующих главах называет Их тварями. Разве ты не знаешь, что у меня есть все сочинения Оригена , что я прочитал весьма многие из них»? 436 А опыты применения этого субъективного критерия к сочинениям других писателей, которые Руфин даёт в своей книге, вовсе не возбуждают доверия к его критической проницательности. Recognitiones признаются за подложное сочинение, и вопрос об искажении его еретиками устраняется сам собой. О повреждении сочинений Климента александрийского и Дионисия Великого не говорит никто, кроме Руфина, а его ссылка на Афанасия Великого , который будто бы тоже держался мысли об искажении сочинений Дионисия, показывает лучше всего, как опасно полагаться на слова Руфина. «Говорят, – пишет на самом деле св. Афанасий 437 , – что блаженной памяти Дионисий в своём послании сказал, что Сын Божий есть творение... и чужд Отца по существу... и, как творение, не был прежде, чем произошёл. Да, он написал это; признаём и мы, что у него есть такое послание; но он написал как это, так и весьма много других посланий; поэтому нужно и их принять во внимание, чтобы не на основании одного, но на основании всех посланий судить о вере этого мужа». |
| 87) как защитник Оригена . В 397 г. Руфин возвращается в Италию и прибывает в Рим, который покидает ок. 399 г. и уезжает сначала в Милан, а потом в Аквилею. Еще будучи в Риме, он по просьбе Макария (см. прим. 85) переводит сочинение Оригена «О началах». Но понимая, что запад не в состоянии отнестись к этому произведению исключительно с исторической точки зрения, он воспользовался заметкой, сделанной им в переводе трактата «За Оригена», говорившей о том, что сочинения Оригена искажены в некоторых местах еретиками и он некоторые пункты переправил. А в предисловии он имел неосторожность с похвалою отозваться об Иерониме как почитателе Оригена. Однако даже в переправленном виде многое в переводе показалось западным иерархам ересью, и они усомнились в православии Иеронима. Иероним вспылил, и началась активная переписка его с Руфином, дошедшая вплоть до оскорблений: Иероним издевался над акцентом Руфина и называл его поэтому свиньей, а Руфин называл его учеником Вараввы, так как Иероним изучал еврейский язык под руководством иудея Барханина. В сентябре 410 г. Руфин прибывает на Сицилию, где искала спасения от готов семья Мелании. Вскоре после этого Руфин умирает. Василий Великий , архиепископ Кесарийский. Родился в Кесарии Каппадокийской в 329 г. в богатой христианской семье. Его отец, Василий Старший, известный своей благотворительностью, был женат на знатной и богатой девушке Эмилии. Получив образование в Кесарии, Василий отправился в Афины изучать платоническую философию, где он познакомился с Григорием Богословом . Вернувшись в Кесарию, Василий преподавал риторику. Однако под влиянием сестры Макрины, которая стала монашкой, Василий решил посвятить себя христианской жизни. Ок. 356 г. он был крещен и возведен в должность чтеца Кесарийским епископом Дианием. Ок. 357 г. Василий предпринял путешествие в Египет, Палестину и Месопотамию с целью посетить знаменитых подвижников. Вернувшись на родину, Василий поселился в аскетическом уединении на берегу р. Ириса. Слава о его подвигах многих привлекла к нему, и на берегах Ириса стали возникать монастыри. |
|
|
