| — А это совсем другое дело, — отвечал Белоярцев. — Нет, как же, это необходимо надо разобрать, — вставила Бертольди. — Ах, это совсем не о том речь, — отвечал нетерпеливо Белоярцев. — Ну, а если у меня, например, есть наследственная земля? — спросила Мечникова. — Так это не в том же смысле совсем сказано. — Стало быть, если я получу по наследству тысячу десятин, то я имею право одна наследовать эту землю? — осведомилась Бертольди. — Ничего вы не получите по наследству, — отшутился Белоярцев. — Нет, это непременно надо разобрать, — отвечала Бертольди. В девять часов убрали самовар, и Белоярцев, попросив гостей к столу, развернул мелко исписанный лист, бумаги, откашлянулся и начал читать: — «Отчет свободной русской ассоциации, основанной на началах полного равенства, за первые три декады ее существования. Ассоциация наша, основанная в самых ограниченных размерах, для того чтобы избежать всяких опасностей, возможных при новизне дела и преследовании его полицией, в течение трех декад, или одного христианского месяца своего существования, имела, милостивые государи, следующие расходы». Начинались самые подробные исчисления всех расходов на житье в течение прошлого месяца. По окончании исчисления расходов Белоярцев продолжал: «Таким образом, милостивые государи, вы можете видеть, что на покрытие всех решительно нужд семи наличных членов ассоциации, получавших в Доме решительно все им нужное, как-то: квартиру, отопление, прислугу, стол, чай и чистку белья (что составляет при отдельном житье весьма немаловажную статью), на все это издержано триста двадцать шесть рублей восемьдесят три копейки, что на каждого из нас составляет по двадцати пяти рублей с ничтожными копейками. — Надеюсь, милостивые государи, что это недорого и что в раздельности каждый из нас не мог прожить на эту сумму, имея все те удобства, какие нам дало житье ассоциацией». — И освещение в этом же числе? — спросил кто-то из гостей. — Освещение? Нет, освещения нет в этом счете. В течение первой декады опыт показал, что общественное освещение неудобно. Некоторые из членов ассоциации желали заниматься в своих комнатах; некоторые исключительно занимались по ночам, и потому было составлено экстренное заседание, на котором положено иметь общественное освещение только для прислуги. |
| Будем лучше руководиться тем, что выработает время, то есть самая жизнь, нежели своим личным, минутным и, следовательно, не беспристрастным мнением». Все это в переводе на разговорный русский язык может быть выражено в следующей форме: «Лизавета Егоровна! Хотя я твердо уверен, что вы против меня не правы, но для общего блага я прошу вас: Лизавета Егоровна! Попробуйте на время забыть все, что между нами было, и не покидайте нас. С отличным уважением имею честь быть Белоярцев». — Это надо прочесть в экстренном заседании, — заметила по окончании письма Бертольди. — Помилуйте, на что же тут экстренное заседание, когда мы все равно все в сборе? — Да, но все-таки… — Э, вздор: одобряете вы, господа, такое письмо? Все одобрили письмо, и в первый раз, как Лиза приехала домой от больного Райнера, оно было вручено ей через Бертольди. Лиза, пробежав письмо, сказала «хорошо» и снова тотчас же уехала. — Что же значит это хорошо? — добивался Белоярцев у Бертольди. — Ну, разумеется, остается, — отвечала она с уверенностью. А между тем приближалась девятая декада, тот девятый вал, которого Белоярцев имел много оснований опасаться. По болезни Райнера ни у кого из женщин не было никакой работы; сам Белоярцев, находясь в тревоге, тоже ничего не сделал в этот месяц; прислуга отошла, и вновь никого нельзя было нанять. Жили с одной кухаркой, деревенской бабой Марфой, и ее мужем, маленьким мужичонком, Мартемьяном Ивановым, носившим необыкновенно огромные сапожищи, подбитые в три ряда шляпными гвоздями. Мужичонко этот состоял истопником, ставил самовары и исправлял должность лакея и швейцара. Белоярцев вовсе не составлял отчета за три последние декады. Нечего было составлять; все шло в дефицит. Он ухищрялся выдумать что-нибудь такое, чему бы дать значение вопроса, не терпящего ни малейшего отлагательства, и замять речь об отчете. Вопрос о прислуге помог ему. Белоярцев решил предложить, чтобы дать более места равенству, обходиться вовсе без прислуги и самим разделить между собою все домашние обязанности. |
| — Это Фо; это значит, они принадлежат к религии Фо, — говорил он Райнеру тоном глубочайшего убеждения. — Что он говорит? — беспрестанно осведомлялась Бертольди. Райнер перевел ей это замечание. — Странно! Он глуп, верно, — произнесла Бертольди. — Вы ему разъясните, что это не все мы здесь, что у нас есть свои люди и в других местах. — Да, это как Фо, — говорил китаец, выслушав объяснения Райнера. — Фо все живут в кумирнях, и их поклонники тоже приходят. Они вместе работают: это я знаю. Это у всех Фо. — Вы расскажите, что мы это разовьем, что у нас будут и удобства. Вот цветы уже у нас. — Вот этот человек сюда цветы принес, — говорил Райнер китайцу. — Да, это всё как у Фо; Фо всегда вместе живут и цветы приносят. — Что за пошляк! — отозвалась Бертольди, допытавшись у Райнера, о чем говорит китаец. Между тем собрались граждане. Собрание было больше прежнего. Явилось несколько новых граждан и одна новая гражданка Чулкова, которая говорила, что она не намерена себе ни в чем отказывать; что она раз встретила в Летнем саду человека, который ей понравился, и прямо сказала ему: — Не хотите ли быть со мною знакомым? — Это так и следовало, — сказал ей тихонько Белоярцев. Чтение отчета за вторые три декады началось в девять часов вечера и шло довольно беспорядочно. Прихожие граждане развлекались разговорами и плохо слушали отчет Дома. Резюме отчета было то же, что и в первый раз: расходов приходилось по двадцати семи рублей на человека; уплатили свои деньги Белоярцев, Прорвич, Лиза и Каверина. Прочие хотя и имели кое-какой заработок, но должны были употребить его на покрытие других нужд своих и в уплату ничего представить не могли. — Белоярцев утешался и снова повторял об ожидаемых сбережениях и об удобствах, которые с помощию их станут возможны для ассоциации. Многие, однако, чуяли, что это вздор и что никаких сбережений не будет. Заседание кончилось довольно рано и довольно скучно. Гости стали расходиться в одиннадцатом часу, торопясь каждый уйти к своему дому. Китаец встал и захлопал глазами. |
| — А в общественных комнатах? — До сих пор у нас было приготовленное сначала освещение для этой комнаты. — Ну это, однако, надо обсудить, — заметила Бертольди. — Так вот, господа, — начал Белоярцев, — вы сами видите на опыте несомненные выгоды ассоциации. Ясное дело, что, издержав в месяц только по двадцати пяти рублей, каждый из нас может сделать невозможные для него в прежнее время сбережения и ассоциация может дозволить себе на будущее время несравненно большие удобства в жизни и даже удовольствия. — Мен, но нужно же капитализировать сначала эти сбережения, — заметил, гнуся и раскачиваясь, Кусицын, проживающий у Райнера на «ласковом хлебе». — Они и будут капитализироваться. На мою долю падает двадцать пять рублей с копейками, вот я их и представляю в кассу ассоциации. Белоярцев вынул из кармана двадцатипятирублевую ассигнацию с мелкою серебряною монетою и положил их на стол перед Прорвичем, избранным в кассиры ассоциации. Прорвич сделал то же, положив свои деньги к деньгам Белоярцева. Лиза приподнялась, посмотрела серебряную монету, положенную Белоярцевым вместе с ассигнациею, и вышла в свою комнату. Через минуту она воротилась с двадцатипятирублевым билетом и серебряной монетой, которые положила к деньгам Прорвича и Белоярцева. Во время склада этих денег общество хранило молчание. Когда Лиза положила деньги и села на свое место, Белоярцев постоял несколько минут и, обратясь к Ступиной, которая, краснея, шептала что-то Бертольди, спросил вполголоса: — Что вы хотите сказать, Анна Львовна? Ступина еще более покраснела и, смотря на свою мантилию, с принужденной улыбкой выговорила: — У меня нет денег; я не могла ничего заработать. — Что ж такое, — снисходительно отвечал Белоярцев. — Ассоциация может вам кредитовать. — В этом-то и сила ассоциации, — заметила Бертольди. — Это вас не должно стеснять. — Как же не должно, — еще более конфузясь, проронила Ступина, чувствуя, что на нее все смотрят. — Вот, madame Каверина имела заработок, — рассуждал Белоярцев, — но она имела непредвиденные расходы по случаю болезни своего ребенка, и ей ассоциация тоже кредитует, так же как и другим, которые еще не ориентировались в своем положении. |
| Так и для Даниила было важно и вожделенно дожить до освобождения из плена его народа, освобождения, случившегося в первый год Кира; и очень понятно, что писатель книги, во вступлении изложив судьбу пророка Даниила в начале вавилонского плена, означил как нечто особенно важное, что он дожил до того года, в который прекратился этот плен, хотя нисколько не хотел этим сказать, будто бы далее жизнь пророка не продолжалась. Другое противоречие Бертольдт указывает в следующем: «по сказанию 2:48–49 Даниил при Навуходоносоре был предстоятелем сословия магов и весьма важным лицом при дворе; по сказанию 5:11–14 в царствование Валтасара уже никто не знает этого во всем дворе, кроме царицы» 15 . Но сие возражение основывается на ложном предположении, будто книга пророка Даниила содержит полное жизнеописание сего пророка, между тем как писатель очевидно имел в виду только описание событий, важнейших для назидания читателя, и всего прочего касался не столько, насколько это было необходимо для уразумения сих событий. Оба места (т. е. 2:48–49 и 5:11–14) вполне согласны между собою, если принять во вниманис то, что писатель не счел нужным отдельно означить, но что само собою проистекает из второго места, – именно что Даниил по смерти Навуходоносора низшел с той высокой степени, какую он занимал при дворе, и, так как при жизни Навуходоносора Валтасар был вероятно еще очень молод, а может быть еще и не родился, то Даниил не был ему известен. А что Даниил никому не был известен при дворе, кроме царицы, этого вовсе не видно из повествуемого в 5-й гл. Так же не трудно разрешить новое противоречие, указываемое Бертольдтом; «каким образом Навуходоиосор в 3:15 мог быть представлен так, как бы он никогда не слыхал о том, что иудейский народ имеет собственное Божество, тогда как по сказанию 2:47 Навуходоносор уже уверовал в Бога иудейского?» 16 Из слов Навуходоносора (3:15) не видно, будто он ничего не знает о Боге Израилевом: в них он только выражает горделивое неверие в могущество сего Бога. Кто есть Бог , иже измет вы из руки моея? Кажущееся противоречие сих слов с тем, что сказал Навуходоносор 2:47, принадлежит не писателю книги, а самому царю. Высказанная им прежде вера в верховное владычество (а не в единовластительство) Бога Израилева не укоренилась в душе его и исчезла, как скоро воспоминание о событии, возбудившем ее, потеряло свою прежнюю живость. Наконец Бертольдт возражает, что «в главах 2-й и 3-й характер Навуходоносора изображен совсем иначе, чем в главе 4-й. Здесь он является кротким, снисходительным и совершенно справедливым человеком, там – безумным и жестоким тираном» 17 . Но в чем обнаруживается кротость и снисходительность, которую приписывает Бертольдт Навуходоносору на основании повествования 4-й главы? Разве только в том одном, что в этой главе не сказано, что царь разгневался на мудрецов, которые не могли объяснить ему сон, тогда как во 2-й главе повествуется, что Навуходоносор при подобном случае велел погубить всех мудрецов вавилонских (2:12). |
| Это были родительские подарки. Полинька довольно долго не могла успокоиться и просила кого-нибудь из девиц переночевать у нее. — Я боюсь теперь быть одна, — говорила Полинька. — Чего ты боишься? — Его, Лиза, его, моего мужа: вы не знаете, какой он человек. И Лиза и Бертольди охотно остались ночевать у Полиньки; а так как ни Лиза, ни Бертольди спать не ложились, а Полинька лежала в блузе, то и доктор с Помадою остались проводить эту страшную ночь вместе. Когда все собрались к Полиньке вечером, на другой день после этого происшествия, она уже совсем поправилась, смеясь над своею вчерашнею истерикою и трусостью, говорила, что она теперь ничего не боится, что ее испугало не внезапное появление мужа, а то, что он схватил и унес дитя. — Так вдруг мысль пришла, что он убьет ребенка, — говорила Полинька. Полинька, успокоившись, была веселее обыкновенного и несколько нарушила свое обычное молчание, скромно, но прехарактерно рассказав некоторые трагикомические случаи своей жизни. Рассказы эти почти совсем не касались мужа и относились к тому, как Полинька переделывалась из богатой поместной барыни в бедненькую содержательницу провинциальной гостиницы с номерами, буфетом и биллиардом. Глава двадцать пятая Новые наслоения в обществе и кое-что новое в романе «Чтобы черт меня взял, — думал Розанов, — прекрасная эта бабочка, Полинька Калистратова! Вот если бы вместо Ольги-то Александровны была такая женщина, — и гром бы меня не отшиб. Да только уж, видно, так и шабаш». — Розанов! — крикнул звонкий дискант. — Что, Бертольдинька? — Можно? — Очень возможно, я в покровах. — Идите со мною. — Куда это? Вы меня, может быть, убить хотите? — Не стоит рук марать. Я с вами не шутить пришла, а идемте к Полиньке Калистратовой: ее сын умирает. Доктор взял шляпу и пошел с Бертольди. Он первый раз шел в квартиру Калистратовой. Полинька Калистратова жила в одной комнатке, выходившей окнами на дорожку, за которой начинался Сокольницкий лес. В комнатке было бедно, но заметно, что здесь живет молодая женщина со вкусом и привычкою к опрятности и даже к изяществу. Белый деревянный столик был обколот ловко собранной белой кисеей, на окнах тоже были чистые занавески, детская кроватка под зеленым ситцевым пологом, сундук, несколько игрушек на полу, пять стульев, крашеный столик, диван и на стене деревянная вешалка, закрытая белою простынею, — это было все убранство жилища Полины Петровны и ее ребенка. |
| — Этого жизнь не может доказать, — толковал Белоярцев вполголоса и с важностью Прорвичу. — Вообще целое это положение есть глупость и притом глупость, сочиненная во вред нам. Спорьте смело, что если теория верна, то она оправдается. Что такое теория? — Ноты. Отчего же не петь по нотам, если умеешь? У дам шел довольно оживленный разговор, в котором не принимала участия только одна Лиза, не покидавшая своей книги, но у них не было общего согласия. — Белоярцев! — позвала Бертольди, — разрешите, пожалуйста, наш спор. Белоярцев остановился у стола и выпустил руку Прорвича. — Есть смысл в том, чтобы мужчина отворял мне двери? — Куда? — спросил Белоярцев. — Куда? ну, куда-нибудь. Если я иду с вами рядом и подхожу к двери, — разумно ли, чтобы вы ее передо мною растворяли, как будто у меня своих рук нет? Белоярцев затянулся папироской. — Это меня унижает как женщину; как человека меня унижает; напоминает мне о какой-то моей конфектности, — чекотала Бертольди. — Да, ничтожные услуги в этом роде вредны, — проговорил Белоярцев. — Ну, не правда ли! — подхватила Бертольди. — Ведь это все лицемерие, пошлость и ничего более. Ступина говорит, что это пустяки, что это так принято: тем-то и гадко, что принято. Они подают бурнусы, поднимают с полу носовые платки, а на каждом шагу, в серьезном деле, подставляют женщине ногу; не дают ей хода и свободы. — Что ж тут, носовые платки мешают? — произнесла мягким и весьма приятным голосом та, которую называли Ступиной. — А нет, Анна Львовна, этого нельзя говорить, — снисходительно заметил Белоярцев. — Это только так кажется, а в существе это и есть тот тонкий путь, которым разврат вводится в человеческое общество. Я вам подаю бурнус, я вам поднимаю платок, я перед вами растворяю двери, потому что это ничего не стоит, потому что это и вам самим легко было бы сделать без моей помощи. — А если дверь трудно отворяется, тогда можно? — пошутила Ступина. — Нет, вы не шутите. Вы сами вникните, вам самим же от этого плохо. Платок вам помогут поднять, а, например, обзаведись вы ребенком, так… |
| Белоярцев оглянулся и высунулся в окно. — Что вы там сидите? Гулять бы идти. — Пожалуй. — Или беседа нравится? — Мне вот цветок нравится, — отвечал, улыбаясь, Белоярцев. — Видите, как это расходится; видите, все из одной точки, а, а, а! — восклицал он, указывая на лепестки розы, — все из одной точки. — Бертольди! — крикнул слегка доктор, — гулять пойдемте. Бертольди махнула отрицательно головою, как молящаяся женщина, у которой спрашивают, не брала ли она ключей от комода. — Штучку скажу, право скажу, — соблазнял ее доктор, — хорошенькую штучку. Бертольди молча отошла дальше. В садик вышел Помада и Полинька Калистратова да Белоярцев, а прогулка до чаю так и не состоялась. — Что, вы какого мнения о сих разговорах? — спрашивал Розанов Белоярцева; но всегда уклончивый Белоярцев отвечал, что он художник и вне сферы чистого художества его ничто не занимает, — так с тем и отошел. Помада говорил, что «все это просто скотство»; косолапый маркиз делал ядовито-лукавые мины и изображал из себя крайнее внимание, а Полинька Калистратова сказала, что «это, бог знает, что-то такое совсем неподобное». За чаем Лиза вызвалась провожать сокольничан и москвичей. Напились чаю и пошли, разбившись на две группы. Белоярцев шел с Бычковым, Лизой, Бертольди, Калистратовой и Незабитовским. Вторая группа шла, окружая Стешу, которая едва могла тащить свой живот и сонного полугодового ребенка. Дитятю у нее взяли; Розанов и Помада несли его на руках попеременно, а маркиз колтыхал рядом с переваливающейся уточкою Стешею и внимательно рассматривал ее лицо своими утомляющими круглыми глазами. На поляне вошли на холмик и присели под тремя соснами. Стеша села немножко поодаль от других, взяла у Помады своего ребенка и закрыла его платком. — Холодно, — сказала она. — Какой вздор! — возразил Бычков. — Нам ничего, а ему холодно, — отвечала покорно Стеша, укутывая своего ребенка. — А зачем таскаешь, — заметил Бычков. — Вам лишь бы спорить, Розанов. — Полноте, Лизавета Егоровна, что мне за радость препровождать свою жизнь в спорах. |
| Закрыть Искусство в туалете В Петербурге оперу показали в общественной уборной 25.07.2018 3014 Время на чтение 5 минут Свершилось! В Петербурге современное «искусство» оказалось, наконец, там, где ему и надлежит быть в эпоху торжества постмодернизма - общественном туалете. Нет, нет, не на сцене, где поставили кабинки с унитазами, а в самой настоящей общественной уборной, что в одном из отелей на Пулковском шоссе. Там и показали зрителям, которые смогли уместиться возле кабинок, австралийскую «Трехгоршковую оперу» (именно так! «Трехгоршковую», а не «Трехгрошовую»!). Премьера оперы под таким названием в интерпретации режиссера Клеменса Ульямса и драматурга Томаса Де Анджелиса из Австралии прошла в рамках фестиваля искусств «Точка доступа», который продвигает театральные постановки вне традиционной сцены. А пели в туалете отважные выпускницы Национального института драматического искусства. Созерцателям суеты вокруг горшков, к счастью, пришлось наблюдать за происходящим не сидя на унитазах, - по случаю рядом с кабинками поставили стулья, где и разместились современные любители изящного. А на черных мраморных раковинах были установлены театральные прожекторы. Словом, все - как в настоящем храме искусств! «В часовое действо, - глубокомысленно комментирует происшедшее высоколобый критик петербургской интернет-газеты «Фонтанка», - уместились и феминистский месседж, и игра с историей оперного искусства, и манифест солидарности». «Феминистский», наверное, потому что на сцене были одни только женщины, хотя действо почему-то происходит в мужском туалете. Или чтобы убедительнее продемонстрировать модное сегодня на Западе «гендерное равенство», или же просто потому, что иностранные «мастера искусств» перепутали таблички «М» и «Ж». Представители некоторых СМИ, впрочем, оказались не готовы к такому неожиданному эксперименту и сочли, что речь идет о знаменитой «Трегрошовой опере» Бертольда Брехта. «В мужском туалете в Санкт-Петербурге поставили " Трехгрошовую оперу " немецкого поэта и драматурга Бертольда Брехта», - сообщил читателям интернет-портал» «Мойка 78». |
| «70 седмин определены относительно иудеев до очищения их неправд (т. е. до освящения храма через Иуду Маккавея), – и именно от разрушения Иерусалима через Навуходоносора до Кира (до указа его о возвращении иудеев из плена) 7 седмин, или 49 годов, в продолжении следующих 62 седмин Иерусалим должен быть воссоздан (это должно продолжаться до времён Антиоха Епифана) Около конца 62 седмин (?!) умирает Александр Великий, не оставив после себя из своего рода наследника. Затем Иерусалим будет опустошён Антиохом Епифаном. Этот последний в течение 7 лет утверждает завет со многими беззакоными иудеями; в половине ж сих 7 лет он вводит культ юпитера олимпийского и на крыле храма ставит статую его и это продолжается до смерти его». Таким образом, Бертольд относительно распределения седмин является защитником последовательного порядка в счёт их, причём большую против обыкновениям длинноту 62 седминного периода (от 536 г. до 175=461, тогда как 62 седмины составляют собой 434 г.) он старается объяснить тем, что пророчественные определения времени должны быть понимаемы не арифметически, соответственно обобщённому пророческому характеру изображения. Бертольду следует Гризингер и в существенном Блэк. Последний, впрочем, во многих частностях уклоняется от него. Так, например, первые 7 седмин он начинает не со времени разрушения Иерусалима, как Бертольд, а со времени пророчеств Иеремии 25 и 29 гл.; равным образом следующие 62 седмины строго доводит до смерти Селевка Филопатора, которого и разумеет под убитым помазанником 26 ст. Блэку следуют Рейхель и Кампгаузен, уклоняющийся от Блэка только в том что под убитым помазанником (Мессией 26 ст.) разумеет не Селевка Филопатора, а первосвященника Онию III. Опровергаемый Бертольдом, Гризенгером, Блэком, Рейхелем и Кампгаузеном метод параллелизации нашёл себе защитников в лице Роеша, Ленгерке, Гитцига и мног. друг. Роеш полагает начальным пунктом для 7 и 62 седмин 609-й г., как год неверно принятый, по его ложному мнению, составителем книги за год разрушения Иерусалима вавилонянами. |
|
|
