| Поравнявшись с Лизой, девушка хотела ее обойти, но поскользнулась, уронила папиросные гильзы и стклянку, которая тотчас же разбилась и пролилась. Лиза инстинктивно нагнулась, чтобы поднять разбитую стклянку и гильзы. — Не трогайте, — спокойно произнесла тонким дискантом девица. — Я хотела поднять ваши гильзы. — Нет, это уж ни на что не годится. Они облиты едким веществом, их теперь нельзя набивать. Какая досада! — окончила девушка, отряхивая марселиновую юбку. — Это все прогорит теперь, — продолжала она, указывая на брызги. — Что ж это было в этой стклянке? — Это была кислота для опытов. — Скажите, пожалуйста, вы не mademoiselle Бертольди? — спросила, несколько конфузясь, Лиза. — Допустим-с, что это так. — Я слыхала о вас. — Бранят меня? — Да… некоторые. — А вас как зовут? — Бахарева, — отвечала Лиза. — Слыхала, Бычков говорил о вас. Вы где живете? — Я далеко. — Зачем же вы идете сюда на Бронную? А впрочем, я не знаю, зачем я об этом вас спрашиваю. — Я гуляю, — отвечала Лиза. — Вы работаете над чем-нибудь? Лиза затруднилась ответом. — Я читаю, — отвечала она. — Я теперь работаю над Прудоном . Он часто завирается, и над ним надо работать да работать, а то сейчас загородит вздор. Вы знакомы с Прудоном? — Только по журнальным рецензиям. — О! Наша специальность — доведение мысли до состояния непроизводительности. Это факт. — Ну, не все же пропадает, — возразила Лиза. — Факт. — Я, впрочем, не читала Прудона. — Зайдите ко мне, я вам дам. Лиза поблагодарила. — Только работайте над ним, а не берите ничего на веру: у него тоже есть подлая жилка. — У Прудона? — Факт, — зарешила Бертольди и, остановись у калитки одного грязного двора в Малой Бронной, сказала: — Входите. Лиза вошла во двор, за нею перешагнула Бертольди. — Прямо! — сказала она, направляясь к флигелю с мезонином. Лиза пошла за Бертольди на деревянное крылечко, с которого они поднялись по покосившейся деревянной лестнице в мезонин. Бертольди отворила дверь и опять сказала: — Входите. Лиза очутилась в довольно темной передней, из которой шло несколько тонких дощатых дверей, оклеенных обоями. Одна дверь была отворена, и в ней виднелась кухня. |
| Собственные дела Лизы шли очень худо: всегдашние плохие лады в семье Бахаревых, по возвращении их в Москву от Богатыревых, сменились сплошным разладом. Первый повод к этому разладу подала Лиза, не перебиравшаяся из Богородицкого до самого приезда своей семьи в Москву. Это очень не понравилось отцу и матери, которые ожидали встретить ее дома. Пошли упреки с одной стороны, резкие ответы с другой, и кончилось тем, что Лиза, наконец, объявила желание вовсе не переходить домой и жить отдельно. — Убей, убей отца, матушка; заплати ему за его любовь этим! — говорила Ольга Сергеевна после самой раздирающей сцены по поводу этого предположения. Лиза попросила мать перестать, не говорить ничего отцу и в тот же день переехала в семью. Егор Николаевич ужасно быстро старел; Софи рыхлела; Ольга Сергеевна ни в чем не изменилась. Только к кошкам прибавила еще левретку . Однако, несмотря на первую уступчивость Лизы, трудно было надеяться, что в семье Бахаревых удержится хоть какой-нибудь худой мир, который был бы лучше доброй ссоры. Так и вышло. В один прекрасный день в передней Бахаревых показалась Бертольди: она спросила Лизу, и ее проводили к Лизе. — Ma chère! Ma chère! — позвала Ольга Сергеевна, когда Бертольди через полчаса вышла в сопровождении Лизы в переднюю. Бертольди благоразумно не оглянулась и не отозвалась на этот оклик. — Я вас зову, madame, — с провинциальною ядовитостью проговорила Ольга Сергеевна. — Госпожа Бертольди! — Что-с? — спросила, глянув через плечо, Бертольди. — Я вас прошу не удостоивать нас вашими посещениями. — Я вас и не удостоиваю; я была у вашей дочери. — Моя дочь пока еще вовсе не полновластная хозяйка в этом доме. В этом доме я хозяйка и ее мать, — отвечала Ольга Сергеевна, показывая пальцем на свою грудь. — Я хозяйка-с, и прошу вас не бывать здесь, потому что у меня дочери девушки и мне дорога их репутация. — Я не съем ее. — Бертольди! я никогда не забуду этого незаслуженного оскорбления, которое вы из-за меня перенесли сейчас, — с жаром произнесла Лиза. |
| — Вечные пошлости! — Да возьмите, вам говорят: это ваши стихи. Бертольди отвернулась. — Нуте-ка, покажите, — произнес Бычков и бесцеремонно выдернул сложенный листок из рук Розанова, развернул и стал читать: «Рай православных и рай Магомета». Все хохотали, а Бертольди хранила совершенное спокойствие; но когда Бычков перевернул бумажку и прочел: «А. Т. Кореневу на память, Елена Бертольди», Бертольди по женской логике рассердилась на Розанова до последней степени. — То-то, Бертольдинька, надо всегда жить так, чтобы не было никаких секретов, — говорил ей Розанов, повторяя в шутку ее собственные слова. Бертольди его возненавидела. Глаяа двадцать третья Старый друг По поводу открытой Бычковым приписки на «рае Магомета» у Лизы задался очень веселый вечер. Переходя от одного смешного предмета к другому, гости засиделись так долго, что когда Розанов, проводив до ворот Полиньку Калистратову, пришел к своей калитке, был уже второй час ночи. Входя в свою комнату, Розанов на самом пороге столкнулся в темноте с какою-то фигурою и, отскочив, крикнул: — Кто это? — Дмитрий! душа! здравствуй! — отозвался голос, которого Розанов никак не узнал сразу. — Не узнаешь, не ждал, шельмец ты этакой! — продолжал гость, целуя Розанова и сминая его в своих объятиях. — Помада! — крикнул Розанов. — Он, он, брат, самый! — отвечал Помада. — Как это ты? — Так просто. Зажигай скорее огня. — Что же ты-то сидишь в потемках? — Да я, брат, давно; я еще засветло приехал: все жду тебя. Так все ходил; славно здесь. Ну, уж Москва ваша! — Что? — Отличный, братец, город. Ехал, ехал, да и черт возьми совсем: дома какие — фу ты, господи! — Ну, что Бахаревы? Розанов зажег свечку. — Ну, а ел ли ты что-нибудь? — Голоден, брат, как волк. — Постой же, я расстараюсь чего-нибудь. — И водочки, Дмитрий. — Всего, если достану. — Куда же ты пойдешь? — Тут трактирчик есть: верно, отопрут сзади. — Так пойдем вместе; что ж я один буду тут делать. Ну, Москва! — говорил Помада, надевая сапоги, которые он снял, чтобы дать отдохнуть ногам. |
| — Бахарева может наливать чай, — говорил он, сделав это предложение в обыкновенном заседании и стараясь, таким образом, упрочить самую легкую обязанность за Лизою, которой он стал не в шутку бояться. — Я буду месть комнаты, накрывать на стол, а подавать блюда будет Бертольди, или нет, лучше эту обязанность взять Прорвичу. Бертольди нет нужды часто ходить из дому — она пусть возьмет на себя отпирать двери. — Я согласна, — отвечала Бертольди, — только не ночью; я ночью крепко сплю. — Ночью Мартемьян Иванов спит в передней. — Ну, а днем я согласна. — А остальные обязанности вы, mesdames, разберите между собою. Так решено было жить без прислуги и в день общего собрания занять публику изложением выгод от этой новой меры, выработанной самой жизнью. Вечер, в который должно было происходить третье общее собрание, был темный, гадкий, туманный, какими нередко наслаждается Петербургская сторона. По дому давно все было готово к принятию гостей, но гостей никого не было. Так прошел час и другой. Белоярцев похаживал по комнате, поправлял свечи, перевертывал цветочные вазоны и опять усаживался, а гостей по-прежнему не было. — Верно, никого не будет, — проговорил он. — Да, надо обсудить, при скольких лицах мы можем составлять общее собрание, — заметила Бертольди. — Что ж тут обсуждать: общее собрание наличных членов, да вот и все… — Стало быть, мы сейчас можем открыть общее собрание. — Конечно, можем. — Господа! по местам; интересная вещь: вопрос о прислуге. Бахарева, кажется, еще не знакома с этим вопросом. Лиза, по обыкновению читавшая, приподняла голову и посмотрела вопросительно на Бертольди. Белоярцев воспользовался этим движением и, остановясь против Лизы в полупочтительной, полунебрежной поре, самым вкрадчивым, дипломатическим баском произнес: — В одном из экстренных заседаний, бывших в ваше отсутствие, мы имели рассуждение по вопросу о прислуге. Вам, Лизавета Егоровна, известно, что все попытки ввесть бывших здесь слуг в интересы ассоциации и сделать их нашими товарищами были безуспешны. |
| — Лиза! — позвала, отворив дверь, Бертольди, — скажите, не у вас ли я оставила список вопросов? — Не знаю, — в таком хаосе ничего не заметишь; поищите, — лениво проговорила, оглядываясь по комнате, Лиза. Бертольди впорхнула в комнату и начала рыться на окне. — Ну что, как вы нынче живете, mademoiselle Бертольди? — спросил ее Розанов. — Весьма хорошо, — отвечала она. — Над чем работаете? — Над собою. — Почтенное занятие. — А вы давно в Петербурге? — обратился Розанов к Лизе. — Да вот уже третий год. — Удивительное дело; никогда и не встретились. Вы где же жили? — В разных сторонах, Дмитрий Петрович. — Папа ваш умер? — Умер. — Ну, а матушка, а сестра? — Сестра вышла замуж и, кажется, здесь теперь. — А вы не видаетесь? — Нет, не видаемся. — За кого же вышла Софья Егоровна? — За какого-то австрийского барона Альтерзона. — Хороший человек? — Не видала я его. — Ну, а мать Агния? — Тетка жива. — И более ничего о ней не знаете? — Ничего не знаю. — Кто это такая, Лиза, мать Агния? — спросила Бертольди. — Сестра моего отца. — Что она, монахиня? — Каких антиков у вас нет в родстве! Лиза ничего не отвечала. — Ну, а что же вы меня ни о чем не спросите, Лизавета Егоровна: я ведь вам о многом кое о чем могу рассказать. — В самом деле, как же вы живете? — Да я не о себе; я служу. — При университете? — Нет, при полиции; mademoiselle Бертольди когда-то предсказала мне сойтись с полицией, — судьба меня и свела с нею. — Что же вы такое при полиции? — Я полицейский врач этой счастливой части. — Вот как! — Да, Лизавета Егоровна, — достиг степеней известных. — А вы знаете, что Полина Петровна и Евгения Петровна с мужем тоже здесь в Петербурге? — Нет, не знала, — равнодушно проговорила Лиза. — Что это такое, Лизавета Егоровна? — произнес с тихим упреком Розанов. — Я думал, что обрадую вас, а вы… — Я очень рада… Зачем же здесь Женни? — Ее муж получил тут место очень видное. — Вот как! — опять еще равнодушнее заметила Лиза. — Да, он пойдет. Они уж около месяца здесь и тоже устраиваются. — Мы очень часто видимся, — добавил, помолчав, Розанов. |
| Бертольди налила две чашки чаю и подала одну Лизе, а другую выпила сама и непосредственно затем налила другую. — Пейте, Бахарева, — сказала она, показывая на чашку. — Я выпью, — отвечала Лиза. — Что вы повесили нос? — Нет, я ничего, — отвечала Лиза и, вставши, подошла к окну. Улица была ярко освещена газом, по тротуарам мелькали прохожие, посередине неслись большие и маленькие экипажи. Допив свой чай, Бертольди взялась за бурнус и сказала: — Ну, вы сидите тут, а я отправлюсь, разыщу кого-нибудь из наших и сейчас буду назад. — Пожалуйста, поскорее возвращайтесь, — проговорила Лиза. — Вы боитесь? — Нет… а так, неприятно здесь одной. — Романтичка! — Это вовсе не романтизм, а кто знает, какие тут люди. — Что ж они вам могут сделать? Вы тогда закричите. — Очень приятно кричать. — Да это в таком случае, если бы что случилось. — Нет, лучше пусть ничего не случается, а вы возвращайтесь-ка поскорее. Тут есть в двери ключ? — Непременно. — Вы посмотрите, запирает ли он? — Запирает, разумеется. — Ну попробуйте. Бертольди повернула в замке ключ, произнесла: «факт», и вышла за двери. Лиза встала и заперлась. Инстинктивно она выпила остывшую чашку чаю и начала ходить взад и вперед по комнате. Комната была длиною в двенадцать шагов. Долго ходила Лиза. На улице движение становилось заметно тише, прошел час, другой и третий. Бертольди не возвращалась. Кто-то постучал в двери. Лиза остановилась. Стук повторился. — Что здесь нужно? — спросила Лиза через двери. — Прибор. — Какой прибор? — Чайный прибор принять. — Это можно после; я не отопру теперь, — ответила Лиза и снова стала ходить взад и вперед. Прошло еще два часа. «Где бы это запропала Бертольди?» — подумала Лиза, зевнув и остановясь против дивана. Она очень устала, и ей хотелось спать, но она постояла, взглянула на часы и села. Был третий час ночи. Теперь только Лиза заметила, что этот час в здешнем месте не считается поздним. За боковыми дверями с обеих сторон ее комнаты шла оживленная беседа, и по коридору беспрестанно слышались то тяжелые мужские шаги, то чокающий, приятный стук женских каблучков и раздражающий шорох платьев. |
| Лиза ушла домой с Прудоном и через пять дней понесла его назад Бертольди. Скоро они близко познакомились, и чем усерднее углекислые феи порицали стриженую барышню, тем быстрее шло ее сближение с Лизой, которой в существе Бертольди вовсе не нравилась. Глава двадцать вторая Независимая пора Так жили наши знакомые, невесело и разъединенно, до самой весны, а весна пришла хорошая и ранняя. Еще как только солнышко стало нагревать и начались просовы — пошли толки и предположения насчет лета. Сергей Сергеевич Богатырев Христом богом умолял сестру и Егора Николаевича не возвращаться домой, а прожить лето у него в подмосковной и потом на зиму остаться опять в Москве. Егор Николаевич поупрямился было, но его дружным нападением сбили с пункта: согласился. Лиза оставалась в Москве, потому что ее глаза требовали лечения и потому что она терпеть не могла своей тетки, точно так как та не любила ее. Сонюшку же Варвара Ивановна непременно обещалась выдать замуж за богатого соседа. Феи тоже уезжали на лето в свою небольшую деревушку в Калужской губернии и брали с собою Ольгу Александровну с ребенком. Розанов был ко всему этому совершенно равнодушен; он даже радовался, что останется на некоторое время один. Ярославцевы с Ольгой Александровной отъехали в первых числах мая, а пятнадцатого мая уехали и Богатыревы с Бахаревыми. Лиза осталась одна с девушкой. В опустевших домах теперь пошла новая жизнь. Розанов, проводив Бахаревых, в тот же день вечером зашел к Лизе и просидел долго за полночь. Говорили о многом и по-прежнему приятельски, но не касались в этих разговорах друг друга. На другой день Розанов, зайдя к Лизе, застал у нее Бертольди, с которой они познакомились без всяких церемоний, и знакомство это скоро сблизило их до весьма коротких приятельских отношений, так что Розанов, шутя, подтрунивал над Бертольди, как она перепугала баб в бане и даже называл ее в шутку злосчастной Бертольдинькой. Бертольди не умела держать себя постоянно в роли и открывала много довольно смешных сторон, над которыми и Розанов и даже Лиза изредка позволяли себе подсмеиваться. |
| — Ну это еще вопрос, mademoiselle Бертольди. — Вопрос-с, только вопрос, давно решенный отрицательно. — Кем же это он так ясно решен? — Светлыми и честными людьми. — Отчего же это решение не всем ясно? — Оттого, что человечество подло и глупо. Отрешитесь от своих предрассудков, и вы увидите, что семья только вредна. — То-то я с этим вот несогласен. — Нет, это так, — примирительно заметил Белоярцев. — Что семья — учреждение безнравственное, об этом спорить нельзя. — Отчего же нельзя? Неужто вы находите, что и взаимная любовь, и отцовская забота о семье, и материнские попечения о детях безнравственны? — Конечно, — горячо заметила Бертольди. — Все это удаляет человека от общества и портит его натуру, — по-прежнему бесстрастным тоном произнес Белоярцев. — Даже портит натуру! — воскликнул Розанов. — Да, — расслабляет ее, извращает. — Боже мой! Я не узнаю вас, Белоярцев. Вы, человек, живший в области чистого искусства, говорите такие вещи. Неужто вашему сердцу ничего не говорит мать, забывающая себя над колыбелью больного ребенка. — Фю, фю, фю, какая идиллия, — произнесла Бертольди. — Дело в том-с, Дмитрий Петрович, что какая же польза от этого материнского сиденья? По-моему, в тысячу раз лучше, если над этим ребенком сядет не мать с своею сентиментальною нежностью, а простая, опытная сиделка, умеющая ходить за больными. — Еще бы! — воскликнула Бертольди. — И материнские слезы, и материнские нежности, повашему, что ж: тоже… — Слезы — глупость, а нежности — разнузданное сладострастие. Мать, целуя ребенка, только удовлетворяет в известной мере своим чувственным стремлениям. Розанов ничего не нашелся отвечать. Он только обвел глазами маленькое общество и остановил их на Лизе, которая сидела молча и, по-видимому, весьма спокойно. — Мать, целуя своего ребенка, удовлетворяет своей чувственности! — повторил Розанов и спросил: — Как выдумаете об этом, Лизавета Егоровна? — Это вам сказал Белоярцев, а не я, — спокойно отвечала Лиза, не изменяя своего положения и не поднимая даже глаз на Розанова. |
| — У вас, Лизавета Егоровна, могут быть письма Райнера? — отнесся к ней Белоярцев. — Есть, — отвечала Лиза. — Их нужно немедленно уничтожить. — Все пустые, обыкновенные письма: они не имеют никакого политического значения. — Все-таки их нужно уничтожить: они могут служить указанием на его связь с нами. Лиза встала и через пять минут возвратилась с пачкою записок. — Сжигайте, — сказала она, положив их на стол. Белоярцев развязал пачку и начал кидать письма по одному в пылающий камин. Лиза молча глядела на вспыхивающую и берущуюся черным пеплом бумагу. В душе ее происходила ужасная мука. «Всех ты разогнала и растеряла», — шептало ей чувство, болезненно сжимавшее ее сердце. — У вас еще есть что-нибудь? — осведомился Белоярцев. — Ничего, — отвечала Лиза, и то же чувство опять словно с хохотом давнуло ее сердце и сказало: «да, у тебя больше нет ничего». — Что же еще жечь? Давайте что жечь? — добивался Белоярцев. Ступина принесла и бросила какие-то два письма, Каверина кинула в огонь свой давний дневник, Прорвич — составленный им лет шесть тому назад проект демократической республики, умещавшийся всего на шести писанных страничках. Одна Бертольди нашла у себя очень много материала, подлежащего сожжению. Она беспрестанно подносила Белоярцеву целые кипы и с торжеством говорила: — Жгите. Но, наконец, и ее запас горючего вещества иссяк. — Давайте же? — спрашивал Белоярцев. — Все, — ответила Бертольди. Белоярцев встал и пошел в свою комнату. Долго он там возился и, наконец, вынес оттуда огромную груду бумаг. Бросив все это в камин, он раскопал кочережкою пепел и сказал: — Ну, теперь милости просим. Женщины сидели молча в весьма неприятном раздумье; скука была страшная. — Да, — начал Белоярцев, — пока пожалуют дорогие гости, нам нужно условиться, что говорить. Надо сказать, что все мы родственники, и говорить это в одно слово. Вы, mademoiselle Бертольди, скажите, что вы жена Прорвича. — Отлично, — отозвалась Бертольди. — Вы назовитесь хоть моею женою, — продолжал он, относясь к Ступиной, — а вы, Лизавета Егоровна, скажите, что вы моя сестра. |
| Сидевшие на окне женщины при появлении Розанова в открытой перед ними передней не сделали ни малейшего движения и не сказали ни слова. Розанов бросил на камин передней свою непромокаемую шинель и тихо вошел в залу. — Извините, — начал он, обращаясь к сидевшим на окне дамам, — мне сказали, что в эту квартиру переезжает одна моя знакомая, и я хотел бы ее видеть. Дама, приготовлявшая бутерброд для ребенка, молча оглянулась на Розанова, и сидящие на окне особы женского пола тоже смотрели на него самым равнодушным взглядом, но не сказали ни слова, давая этим чувствовать, что относящийся к ним вопрос недостаточно ясно формулирован и в такой редакции не обязывает их к ответу. — Я желал бы видеть Лизавету Егоровну Бахареву, — пояснил, стоя в прежнем положении, Розанов. — Пошлите сюда Бахареву, — крикнула в соседнюю дверь одна из сидящих на окне дам и, стряхнув мизинцем пепел своей папироски, опять замолчала. Розанов молча отошел к другому окну и стал смотреть на грязную улицу. — Кто зовет Бахареву? — спросил новый голос. Розанов оглянулся и на пороге дверей залы увидел Бертольди. Она почти нимало не изменилась: те же короткие волосы, то же неряшество наряда, только разве в глазах виднелось еще больше суетной самоуверенности, довольства собою и сознания достоинств окружающей ее среды. — Здравствуй, Бертольди, — произнес доктор. — Ах, Розанов! вот встреча! — Неожиданная? — Да. Вы хотите видеть Бахареву. Я скажу ей сейчас. Бертольди повернулась и исчезла. Розанов видел, что Бертольди что-то как будто неловко, и, повернувшись опять к окну, стал опять смотреть на улицу. Через две минуты в комнату вошла Лиза и сказала: — Здравствуйте, Дмитрий Петрович! Розанов радостно сжал ее руки и ничего ей не ответил. — Как давно… — начала было Лиза. — Очень давно, Лизавета Егоровна, — подтвердил доктор. — Как это вы вспомнили… — Я никогда не забывал, — отвечал Розанов, снова сжав ее руки. — Ну пойдемте ко мне, в мою комнату; я нездорова и, кажется, совсем разболеюсь с этою перевозкою. — Вы очень переменились, — заметил Розанов. |
|
|
