| Неем.3:23 . За ними чинил Вениамин и Хашшув, против дома своего; за ними чинил Азария, сын Маасеи, сын Анании, возле дома своего. Вениамин и Хашув, вероятно, были священники, так как в местности на юге от площади храма были, как видно, дома священников. Неем.3:25 . За ним Фалал, сын Узая, напротив угла и башни, выступающей от верхнего дома царского, которая у двора темничного. За ним Федаия, сын Пароша. «Против угла и башни, выступающей от верхнего дома царского». С подлинника, согласно с LXX, где читается: πργος ντερος, переводят и иначе: против угла и более высотой башни, выступающей от дома царского. Дом царский – не дворец царский, который лежал в Давидовом городе, но какое-либо правительственное здание около храмовой площади, с темничным двором при нем. По-видимому, это тот темничный двор, о котором упоминает Иеремия ( Иер. 32:2, 8, 12, 33:1, 37:21 ). Судя по ( Неем. 12:39 ), можно полагать, что темничный двор находился на южной стороне храмовой площади, и именно в восточной половине этой стороны. Угол, упоминаемый в ст. 25, образовывался восточной стороной темничного двора и южной стороной храмовой площади. Неем.3:26 . Нефинеи же, которые жили в Офеле, починили напротив Водяных ворот к востоку и до выступающей башни. Русск. переводчики вставили в данном ст. слово " починили " . В подлиннике речь идет только о месте жительства Нефинеев, которое указывается «в Офеле напротив Водяных ворот к востоку до выступающей башни». " Водяные ворота», по талмуд. преданию, получили свое название от того, что через них в день Кущей проносилась в храм вода, взятая из источника. Местоположение их некоторые указывают недалеко от источника Марии (Шульц). Бертолет, однако, предполагает, что это были не городские ворота, а ворота царского дворца. «До выступающей башни». – См. пр. к ст. 25. Неем.3:27 . За ними чинили Фекойцы, на втором участке, от места напротив большой выступающей башни до стены Офела. «За ними чинили»: с подлин. за ним, – по-видимому, за Федаией (ст. 25) «на втором участке». О первом участке фекойцев упоминается в ст. 5. Выступающая башня, против которой начинался участок фекойцев, полагают (Робинзон, Риссель), находилась на юго-вост. углу храмовой площади, где и теперь еще видны остатки сооружения. |
| Полинька была довольно умна и еще более благоразумна, горда и несловоохотлива. Таково прошлое и таков в общих чертах характер этого нового лица. Лиза познакомила Полиньку и с Бертольди, и Полинька пришлась по нраву Бертольди, которой она нравилась более как лицо, подлежащее развитию. Они навестили раз Полиньку в Сокольниках и вздумали сами переехать на дачу. Не успел Розанов услыхать об этом предположении, которое он вполне одобрял, как узнал, что Бертольди уже слетала и наняла две комнаты в Богородицком. Дача была отвратительная, на голом косогоре, под вечным солнечным припеком. Городской квартиры Бахаревых нельзя было оставить совсем пустою, и Лиза переехала на дачу с одною Бертольди. Отношения Лизы к Бертольди были таковы, что хотя Бертольди при ней была совершенно свободна и ничем не стеснялась, но она не получила не только никакого влияния на Лизу, а, напротив, даже сама на нее посматривала. Может быть, это в значительной степени происходило и оттого, что у Лизы были деньги и Бертольди чувствовала, что живет на ее счет. Как только переехали Лиза с Бертольди, Розанов немедленно отправился навестить их и остался очень недоволен их дачею. Лиза тоже была ею недовольна, но молчала, а Розанов раскорил ее ни к стру, ни к смотру. Действительно, дача была из рук вон гадкая. Бертольди никак не хотела с этим согласиться, надулась на Розанова и ушла за дощатую переборку. — Бертолина! где вы скрылись? — позвал Розанов, вовсе не подозревая, что она обиделась. Бертольди не отвечала. — Прощайте, Бертольдинька, — сказал Розанов, уходя вместе с Калистратовою, которую вызвался проводить до Сокольников. — Я вас прошу не фамильярничать со мною, — резко отозвалась Бертольди. Лиза улыбнулась и проводила своих гостей. — Что это, она рассердилась, кажется? — спросил Калистратову Розанов, когда они вышли. — Разумеется. — За что же? — Не знаю; она ведь смешная. Для Калистратовой Бертольди была только смешная. О Розанове она думала хорошо: ей нравилось, что он говорит большею частию дело и знает людей не по писаному. |
| — Акулина Ивановна дома? — крикнула, ни к кому не обращаясь, Бертольди. — Нетути, ушедчи, с полчаса будет, как ушедчи, — отвечал женский голос из кухни. — Досадно, — проговорила Бертольди и сейчас же добавила: — поставьте, Алена, мне самовар, я есть хочу. Бертольди отворила дверь, которой Лиза до сих пор вовсе не замечала, и ввела гостью в маленькую, довольно грязную комнатку с полукруглым окном, задернутым до половины полинялою ситцевою занавескою. — Коренев! — крикнула она, стукнув рукою в соседнюю дверь. — Асиньки! — отозвался мужской голос. — Есть у вас гильзы? — Имеем. — Доставьте некоторое количество. — Гут. Между тем Лиза огляделась. Комната Бертольди была непредставительна и не отличалась убранством. В углу, между соседнею дверью и круглою железною печкою стояла узкая деревянная кроватка, закрытая стеганым бумажным одеялом; развернутый ломберный стол, на котором валялись книги, листы бумаги, высыпанный на бумагу табак, половина булки и тарелка колотого сахару со сверточком чаю; три стула, одно кресло с засаленной спинкой, и ветхая этажерка, на которой опять были книги, бумаги, картузик табаку, человеческий череп, акушерские щипцы, колба, стеклянный сифон и лакированный пояс с бронзовою пряжкой. Гардероба Бертольди было вовсе не заметно. В уголку, на деревянной вешалке, висело что-то вроде люстринового платья и полотенца, но ни запасной юбки, ничего прочего, по-видимому, не имелось. Бурнус свой и капор Бертольди, как вошла, так и бросила на кровать и не трогала их оттуда. — А у меня какая досада, — начала она, встречая отворившего дверь рослого студента, — пролила acidum nitricum, что дал Суровцов. — Ну! — воскликнул студент, не затворяя за собою двери. — Факт, вот и свидетельница. Да! знакомьтесь: студент Коренев, естественник, и девица Бахарева. Студент и Лиза холодно поклонились друг другу. — В Прудона безусловно верит, — произнесла Бертольди, показывая на Лизу и уходя из комнаты. Студент дунул в гильзу и начал набивать себе папироску. Бертольди возвратилась с бутылкою молока и ломтем хлеба. |
| Ничего этого Райнер не помнил, когда дело касалось до дела. Как Алексей Сергеевич Богатырев отыскивал родственников, так он ползком, на дне морском, где только мог, добывал работу для гражданок Дома; которой добыл переводы, которой нашел музыкальные уроки, которой уступил часть своих уроков, — словом, в течение месяца всем достал занятий, кроме Бертольди, которая, как вышло на поверку, хвастала своими трудами у какого-то известного ей московского пошляка-редактора. Она, за исключением папирос, ничего не умела делать, и чистосердечный Райнер с полнейшею наивностью предлагал ей клеить папиросные гильзы для табачной лавочки, обещаясь сам всегда сбывать их. Бертольди очень оскорбилась этим предложением и с гордостью его отвергнула. — Ведь все равно труд, — говорил ей Райнер. — Нет-с, это еще нужно обсудить, — отвечала Бертольди. — Заготовление предметов роскоши я не признаю трудом, достойным развитого работника. Делать букли, перчатки или кружева, по-моему, значит поощрять человеческую пошлость. — Но ведь вы говорили, что папиросы потребность. — Да, но не первая потребность. — Ну, я не знаю, — отвечал Райнер, опять ломая голову, какую бы работу приноровить этому гражданскому экземпляру. — Посоветуйте ей давать танцевальные уроки, — сказал шутя Розанов, у которого Райнер при встрече просил, нельзя ли достать Бертольди каких-нибудь занятий. Райнер при своем взгляде на труд и это принял серьезно. — Вот, mademoiselle Бертольди, и для вас нашлось занятие, — сказал он, усаживаясь к чайному столу, за которым сидело общество. — Что такое? — пискнула Бертольди. — Не хотите ли давать уроки танцев? — Что тако-ое? — Танцевать учить не хотите ли? — повторил Райнер и не мог понять, отчего это не только Белоярцев и Прорвич, но все дамы и случившийся здесь Красин и даже Лиза так и покатились от смеха, глядя на кругленькую фигурку Бертольди. Райнер несколько смешался и, глядя на всех, не понимал, что случилось, достойное такого смеха. По его понятиям о труде, он с совершенным спокойствием передал бы ни к чему не способной Бертольди предложение даже прыгать в обруч в манеже или показывать фокусы, или, наконец, приготовлять блестящую ваксу, так как она когда-то, по ее собственным словам, «работала над химией». |
| Белоярцев, молодой маркиз, оставшийся единственною особою в Москве, студент Коренев, некий студент Незабитовский (из богородицких дачников) и вообще все уцелевшие особы рассыпавшегося кодла стали постоянно стекаться к Лизе на ее вечерние чаи и засиживались долго за полночь, препровождая время в прениях или чаще всего в безмолвном слушании бычковских лекций. Розанова это общество стало утомлять и становилось ему досадным, тем более что среди бычковских разглагольствований Розанову часто-часто случалось подмечать выражение несносной скуки и усталости на молодом, не живя отживающем личике Лизы. К тому же Бертольди при всех рассказала Бычкову, что Розанов уговаривал Лизу не приглашать его. Розанову это было очень неприятно, и он сделал Бертольди замечание, что это не годится. — Отчего же? — возразила Бертольди. — Надо всегда жить так, чтобы не было секретов. Если вы считаете его дурным человеком, так говорите в глаза, а не интригуйте. Розанов только порою сердился на Бертольди, а то более относился к ней весело и шутя; но она его уже очень недолюбливала и скоро вдруг совсем возненавидела. Случилось это таким образом: Лиза возвратила Розанову одну книгу, которую брала у него за несколько времени. Розанов, придя домой, стал перелистывать книгу и нечаянно нашел в ней листок почтовой бумаги, на котором рукою Бертольди с особенным тщанием были написаны стишки. Розанов прочел сверху «Рай» и, не видя здесь ничего секретного, стал читать далее: Как все небесное прекрасней, Мы уж привыкли отличать, Так сладострастье сладострастней В раю мы вправе ожидать, И Магомет, пророк и гений, Недаром эту мысль развил, Для лучших рая наслаждений Туда он гурий насадил. — Черт знает, что за гадость такая! — воскликнул, рассмеявшись, Розанов, — ведь она, верно, сама такую чепуху сочинила, — и Розанов, не посмотрев более на листок, спрятал его в свой бумажник, чтобы отдать Бертольди. При первом же свидании Розанов вынул бумажку и подал Бертольди. — Что это такое? — спросила она. — Стишки, — отвечал Розанов. |
| — А что Полинька? — Она живет. — С вами? — неожиданно спросила Бертольди. Розанов сначала немножко покраснел, но тотчас же поправился и, рассмеявшись, отвечал: — Нет, не со мною. Я живу с моею дочерью и ее нянькою, а Полина Петровна живет одна. Вы не знаете — она ведь повивальная бабка. — Полинька акушерка! — Как же: у нее дела идут. — Это не диковина, — вставила Бертольди. — Ну, однако: не так-то легко устроиться в этом омуте. — Если заботиться только о своей собственной особе, то везде можно отлично устроиться. Розанов промолчал. — Другое дело жить, преследуя общее благо, да еще имея на каждом шагу скотов и пошляков, которые всему вредят и все портят… Прежде чем Бертольди могла окончить дальнейшее развитие своей мысли, в дверь раздались два легкие удара; Лиза крикнула: «войдите», и в комнате появился Белоярцев. Он вошел тихо, медленно опустился в кресло и, взяв с окна гипсовую статуэтку Гарибальди, длинным ногтем левого мизинца начал вычищать пыль, набившуюся в углубляющихся местах фигуры. — У нее много практики? — равнодушно спросила Лиза. — Есть, то есть, я хотел сказать, бывает; но у ней есть жалованье и квартира при заведении. — Это у кого? — сквозь зубы спросил Белоярцев. — У Полиньки Калистратовой, — ответила Бертольди. — Вы знаете: Розанов говорит, что она акушерка и отлично устроилась, а я говорю, что, заботясь только о самом себе, всякому очень легко устроиться. Права я? — Разумеется, — ответил сквозь зубы Белоярцев. — Ну, а вы, Белоярцев, что поделываете? — Работаем, Дмитрий Петрович, работаем. — Вы видели его последнюю работу? — спросила Бертольди, тряхнув кудрями. — Не видели? — Не видел. — И ничего о ней не знаете? — Не знаю. — Ничего не знаете об «Отце семейства»? — Не знаю же, не знаю. Бертольди захохотала. — Что это за работа? — спросил Розанов. — Так себе, картинка, — отвечал Белоярцев: — «Отец семейства», да и только. — Посмотрите, так и поймете, что и искусство может служить не для одного искусства, — наставительно проговорила Бертольди. — Голодные дети и зеленая жена в лохмотьях повернут ваши понятия о семейном быте. Глядя на них, поймете, что семья есть безобразнейшая форма того, что дураки называют цивилизациею. |
| — Этот шальной Красин — ваш друг? — Прошу вас так о нем не выражаться! — еще вспыльчивее проговорила Лиза. — Человек, проповедующий такой цинизм, может быть вашим другом? — Я вам сказала, и более нам говорить не о чем. Бертольди, куда вы послали Помаду? — Я ему велела зайти купить для вас стакан. Он там тоже спорил. — Отвергал верность? — спросил Розанов. — Нет, он с вами и со всеми отсталыми. — Слава богу, что не с вами. А вы позволите откровенно спросить, Лизавета Егоровна, вы тоже за красинское мнение? — Разумеется, — поспешила сказать Бертольди. — Предрассудки не должны останавливать женщину, желающую содействовать гражданскому успеху. Волокитством да любовью есть время заниматься только пустым идеалистам. Розанов вдруг встал, посмотрел на Бертольди, потом на Лизу, хотел ее спросить что-то, но опять сел и стал смотреть в окно. Бертольди захохотала. — А вы думали, что еще долго люди будут развлекаться любовью? — спросила она Розанова. — Ну, извините, я уж не могу с вами и говорить после того, что вы сказали при двух женщинах. — А по-вашему, честнее обмануть женщину любовью? Зачем же ложь, — лучше поступать откровенно. — Вы просто ничего не способны понимать. — Факт. — Что это факт? — То, что я вам сказала. — Нет, это уж выше сил. Я не знаю, как вы все это слушаете, Лизавета Егоровна. — Я приучила себя все слушать; вы ведь тоже говорите не стесняясь, — отвечала сухо Лиза. — Но я не оскорбляю человеческих чувств моими словами. — В словах Бертольди есть свои основания. — Вы этого не думаете, Лизавета Егоровна. — Почем знать. Не думаете ли вы, что я согласна с вами, потому что я с вами с некоторого времени не спорю. — Вы меня хотите обидеть, Лизавета Егоровна, или так это говорите? — Какой наивный вопрос! — воскликнула, засмеявшись, Бертольди. — Что же, однако, это не идет Помада? — спрашивала Лиза. — Он, верно, еще зайдет к прачке, я его посылала туда, да он не застал ее утром дома, — отозвалась Бертольди. — Лизавета Егоровна, — начал после паузы Розанов, — я был бы очень рад, если бы вы мне позволили получить от вас прямой и откровенный ответ. |
| Бертольди тотчас села к столу и начала писать. Сочинение у нее не ладилось, и она разорвала несколько записок. В это время к Лизе зашли Калистратова и Розанов, который обыкновенно провожал Полиньку в Богородицкое. Бертольди кивнула головою пришедшим и спешно докончила свою записку. Последняя редакция ей нравилась. — Слушайте, Бахарева, что я написала, — сказала она, вставши, и прочла вслух следующее: «Мы живем самостоятельною жизнью и, к великому скандалу всех маменек и папенек, набираем себе знакомых порядочных людей. Мы знаем, что их немного, но мы надеемся сформировать настоящее общество. Мы войдем в сношения с Красиным, который живет в Петербурге и о котором вы знаете: он даст нам письма. Метя на вас только как на порядочного человека, мы предлагаем быть у нас в Богородицком, с того угла в доме Шуркина». Хорошо? — Что это такое? — спросил Розанов. — Письмо, — отвечала, не обращая на него внимания, Бертольди. — Знаю, что письмо, да к кому же это такое торжественное письмо? — Вам оно не нравится? — Нет, напротив, это в своем роде совершенство, но к кому же это? — К Бычкову. Розанов засмеялся. — Дайте-ка письмо, — сказала Лиза. Бертольди подала ей листок. — Да, письмо очень хорошо написано, — сказала Лиза, возвращая листок Бертольди. — Помилуйте, Лизавета Егоровна, что за охота давать на себя такие документы! — возразил Розанов. — Какие документы? Что это такое документы? — с гримаской спросила Бертольди. — Кого это может компрометировать? Нам надоела шваль, мы ищем порядочных людей — и только. Что ж, пусть все это знают: не генерала же мы к себе приглашаем. — Да не то-с, а зачем это — «к скандалу всех маменек и папенек», зачем этот Красин?.. — Так. — Да зачем же? Вы ведь с Бычковым давно знакомы: можете просто пригласить его, и только. К чему же тут все это путать? И то, что вы его приглашаете «только как порядочного человека», совсем лишнее. Неужто он так глуп, что истолкует ваше приглашение как-нибудь иначе, а это письмо просто вас компрометирует своею… — Глупостью, вы хотите сказать? — перебила его Бертольди. |
| — Кто это такой? — спросил Красин по уходе Розанова и Калистратовой. — Это врач одной больницы, — мой старый знакомый, — отвечала Лиза. — Он медик? — И идеалист, — подсказала Бертольди. — То есть как идеалист? Зачем клеветать? — заметила Лиза. — Он очень неглупый и честный человек, только тяжелый спорщик и пессимист. — Что ж, это хорошо. — Да вы что думаете, что он ничего не признает? Нет, он все стоит за какой-то непонятный правильный прогресс, — возразила Бертольди. — Постепеновец, значит. — Как вы назвали? — Постепеновец. — Вот, Бахарева! вот именно для Розанова слово: постепеновец. — Ну, из этих господ прока не будет: они сто раз вреднее ретроградов, — заметил Красин. — А! Бахарева, как это в самом деле идет к нему — постепеновец, — опять приставала Бертольди. — А что, это очень умный человек? — спрашивала Розанова Полинька Калистратова, подходя к дому. Розанов засмеялся и сказал: — А вам как кажется? — Я, право, не поняла. — Я тоже, — отвечал доктор, пожав у ворот ее ручку. На другой день Розанов с Калистратовой пришли к Лизе несколько позже и застали у нее целое общество. Был Помада, Незабитовский, Бычков с Стешей и с сынишком, маркиз, Белоярцев и Красин. Когда Розанов и Калистратова вошли, Лиза сидела на своем месте у окна, Бертольди насыпала папироски, а все остальные молча слушали Красина. — Физиология все это объясняет, — говорил Красин при входе Розанова, — человек одинаково не имеет права насиловать свой организм. Каждое требование лрироды совершенно в равной степени заслуживает удовлетворения. Функция, и ничего более. — Факт, — подтвердила Бертольди. Маркиз косился и вертел нижнюю губу. Белоярцев рассматривал сердечко розы, остальные молча смотрели на Красина. — Вот Розанов тоже должен с этим согласиться, — сказала Бертольди, чтобы втянуть в спор Розанова. — С чем это я должен согласиться? — спросил Розанов, пожимая руки гостей и кланяясь Красину. — С законами физиологии. — Ну-с. — Естественно ли признавать законность одних требований организма и противодействовать другим? |
| — Да бог святой с ними; я их не черню и не белю. Что мне до них. Им одна дорога, а мне другая. — Да, вам словами играть, а они дело делают. — Какое такое они дело делают, Лизавета Егоровна? — Какое бы ни делали, да они первые его делают. — Да это что ж… А вот Бертольди. Бертольди рассчитывалась с извозчиком; возле нее стоял высокий долгогривый человек с смуглым лицом, в гарибальдийской шляпе и широком мэк-ферлане. — Вон какой! — произнес под ухом Розанова Помада. — Да, и по рылу видать, что не из простых свиней, — заметил Розанов. Лиза взглянула на Розанова молча, но с презрительным выражением в лице. — Господин Красин, — произнесла Бертольди, входя и представляя Лизе гостя. Красин поклонился довольно неловко и тотчас же сел. Розанов во все глаза смотрел на петербуржца, а Бертольди во все глаза смотрела на доктора и с сияющим лицом набивала для Красина папироски. — Что будут делать ваши? — спросила Лиза, единственное лицо, начавшее разговор с петербуржцем. — Опровергать лжеучения идеалистов и экономистов, стремиться к уничтожению семейственного и общественного деспотизма, изменять понятия о нравственности и человеческом праве. Первое дело — разделить поровну хлеб по желудкам. — Это нелегко. — Трудное — не невозможно. Не нужно терять много слов, а нужно делать. Живой пример — самый лучший способ убеждения. — Но что вы сделаете с деспотизмом семьи и общества? — Откроем приют для угнетенных; сплотимся, дружно поможем общими силами частному горю и защитим личность от семьи и общества. Сильный поработает за бессильного: желудки не будут пугать, так и головы смелее станут. Дело простое. Разговор все шел в этом роде часов до десяти. У Полиньки Калистратовой, вообще все еще расстроенной и не отдохнувшей, стала болеть голова. Розанов, заметил это и предложил ей идти в Сокольники. — Что вы сегодня такой молчаливый? — спросила Бертольди, прощаясь с Розановым и торжественно глядя на Красина. — Вами, мой друг, любуюсь, — ответил ей на ухо Розанов. — Вечные пошлости! — пропищала Бертольди, вырвав у него свою руку. |
|
|
