| Чувство ученичества еще усилилось, когда попали мы в Париж, впервые в мировой центр, после милой, домашней Москвы (тогдашний Париж отличался от теперешнего, пожалуй, больше, чем тогдашняя Москва от тогдашнего Парижа). И вот среди этих фиакров с красноносыми кучерами, омнибусов лошадиных, среди толпы парижской мы робели и нуждались в покровительстве. В самом Париже нас устраивала и опекала покойная Екатерина Алексеевна Бальмонт, наш добрый гений, поместивший нас в Латинском квартале, опекавший по делам покупок, всяких мелочей. В это же время находился в Париже и Александр Николаевич Бенуа с семьей. Жили они тоже неподалеку. Однажды в Люксембургском саду две девочки играли в бильбокэ, подбрасывали нечто вроде катушки вверх, ловили на веревочку горизонтальную с двумя ручками и вновь подбрасывали. — Это девочки Бенуа, Атя и Леля, — сказала Екатерина Алексеевна. Да, это были «девочки Бенуа», и тогда были они совсем маленькие. В Париже Екатерина Алексеевна свела нас ближе с Александром Николаевичем, наладила поездку в Версаль. Тут нам просто повезло. Ехать в Версаль с таким проводником! Мы отправились все, под водительством Бенуа: Е.А.Бальмонт, Протопопов (старомоднейший и тишайший русский барин, их приятель) и мы с женой. Передвижения тогдашние очень отличались от теперешних. Сколько было в Париже автомобилей? Не знаю. Я их почти не видел. Ездили мы с левого берега на правый на омнибусе двухэтажном, времен, может быть, Наполеона III. Круговое метро до «Этуаль» еще не доходило. Протопопов соглашался ездить от Pasteur по эстакаде, над землей, но в землю ни за что не хотел спускаться. В Версаль вся наша компания, под водительством Александра Николаевича, совершала путь в допотопных двухэтажных вагончиках — их тащил измученный маленький локомотив, задыхаясь от клубов черного дыма из конической трубы. Но Версаль был Версалем. Тут Бенуа оказался как дома, все знал, все объяснял, мы почтительно слушали. И особенно чувствовали себя учениками, детьми дальней Московии. Для Бенуа все эти дворцы, зеркальные галереи, Трианоны были вполне свое (думаю, он вообще к Франции и Западу был ближе, чем к России. Вижу его в Версале, не вижу среди русских полей и лугов). |
| Для нас все это было весьма замечательно, но суховато, внутренне холодновато. Версаль Версалем, но по-настоящему сердца наши раскрылись несколько позже, в блаженной майской Флоренции. В этом Версале провели мы с Бенуа чуть не целый день, светлый и веселый, видением молодости, артистизма остался он в душе. Завтракали там же, что-то скромное, чуть ли не в crémerie. Помню удивительные цветущие глицинии, нежного голубовато-лилового оттенка, где-то у Трианона. Помню оживленное, почти восторженное лицо Александра Николаевича, показывающего нам Версаль как свое имение, где он знает и любит каждый закоулок, каждый гвоздь. Через несколько дней он уехал с Протопоповым в Испанию, а мы с женой во Флоренцию. Годы шли. «Шиповник» расцветал. Кроме альманахов, беллетристики, задумали они издание фундаментальное: «Историю живописи всех времен и народов» Александра Бенуа. Охват огромный — с древнейших эпох до нас. Выходило отдельными тетрадями, на отличной бумаге, со множеством воспроизведений. Мне присылали эти тетради, из них слагались томы. Ученичество мое продолжалось, и как тогда, в Париже и Версале, проводником, наставником оказался Александр Бенуа. Но теперь вел не по Версалю, а по всему миру. Удивительны мне казались познания этого человека. И древность восточная, и Греция, и итальянский Ренессанс, и фламандцы, и французский XVIII век. При том — как это рассказано, до чего живо и своеобразно! «Вот я это вижу и рассказываю так, как вижу и чувствую именно я, Александр Бенуа, а вы можете соглашаться со мной или не соглашаться, но так я вижу и так пишу, как мне нравится». Я зачитывался этой «Историей живописи». Она, к сожалению, не была доведена до конца: подошла война, революция. Тут уж не до живописи. Предвоенные годы связаны с Бенуа больше всего через эту «Историю». Она хранилась у меня в деревне, в том флигеле Притыкина, где была моя библиотека, — от всего этого не осталось ныне и следа. Самого флигеля не существует — просто ровное место. «Возвратясь в свою комнату, взглянув на дорогие портреты, книги, с усмешкой скажешь, что быть может, через тридцать лет твоим Пушкиным будут подтапливать печь, а страницы Данте и Соловьева уйдут на кручение цигарок», — так писал я обо всем этом еще в России, еще когда флигель существовал. Так все и вышло, только можно прибавить еще «Историю живописи» Бенуа. Тоже она погибла. |
| Кухмистр Понинский высказал подобное же мнение, и король, отпуская его, сказал: «Вы третий из тех, которые сняли маску, и я предоставляю русскому послу дать вам урок, который вы заслужили». Сальдерн исполнил это относительно обоих сильно и бесцеремонно, по его собственному выражению. Виленский епископ, уходя, пригрозил послу, что в Литве 52000 шляхты, тайно сконфедерованной. Сальдерн отвечал на это: «Жаль, что не вы ими командуете, ибо наш шеститысячный отряд в Литве расчесал бы вас в пух и прах». Отсылая этот разговор Панину, Сальдерн не упустил случая задеть своего предшественника: «Вы видите характер виленского епископа, который так долго заставлял верить моего предшественника, что он один из друзей России». С Понинским Сальдерн церемонился всего меньше: указав на 2000 червонных, которые кухмистр выманил у Волконского обещанием соблюдать русские интересы, Сальдерн прямо назвал его негодяем, который от него не получит ни копейки пенсии. «Он ушел от меня настоящим поляком, которому можно дать одной рукой пощечину, а другой деньги», – писал Сальдерн. Скоро дело дошло и до прусского министра Бенуа. Сальдерн нашел, и совершенно справедливо, что Бенуа не желает успокоения Польши, интригует против того, чтобы Сальдерн не заставил Станислава-Августа действовать в пользу реконфедерации вместе с Россиею. Сальдерн прямо объявил Бенуа дни и места, когда и где он внушал, что не нужно спешить с формированием национального корпуса; Сальдерн прямо спросил прусского министра, в интересах ли его короля удалить успокоение и продолжать без конца польские смуты, прямо потребовал, чтоб министр или переменил поведение, или начисто объявил, что таковы приказания, полученные им от своего правительства. Бенуа, прижатый к стене, должен был прибегнуть к извинениям и уверениям, что впредь будет следовать за русским послом шаг за шагом; Бенуа обещал также не бывать больше у примаса. Но на прощанье Бенуа отвел Сальдерна к окну и сказал ему по-немецки: «Я хорошо знаю, что вы друг моего короля; ради Бога, сделаем так, чтоб он мог получить приличную часть Польши. |
| Перед войной Художественный театр задумал ставить «Хозяйку гостиницы» Гольдони. Декорации писал Бенуа. Мы жили в ту зиму в Благовещенском переулке близ Тверской. Из деревни мать прислала нам замечательную индюшку. Мы решили угостить ею Бенуа, с которым мельком я встречался в Москве. Бенуа приехал к завтраку, как всегда, оживленный, много рассказывал о Художественном театре. Мы сами были поклонниками Художественного театра. (Даже в обстановке столовой было отражение его: дубовый квадратный стол, у стены за ним дубовая же скамья, над ней полоса серого холста — только чайки на нем недоставало.) Бенуа на этой скамье и сидел, а мы говорили о Гольдони, который всегда мне нравился. — А выходит у них диалог гольдониевский? Ведь это быстрота такая, легкость, улыбка… — Да приходите на генеральную репетицию, сами и посмотрите. А это кто писал? — спросил он, указывая на огромный картон во всю противоположную стену, где углем и гуашью, разноцветно, изображена была в виде танцовщицы полулежащей, в маскарадном костюме и маске моя жена. — Это приятель наш, Александр Койранский. — Очень недурно. Завтрак прошел весело, Бенуа одобрил и живопись Саши Койранского и индюшку. Притыкино за себя постояло. Получили мы и приглашение на генеральную «Хозяйки гостиницы». Когда раздвинулся занавес, сразу оказались мы во Флоренции. Милые сердцу черепичные крыши, развешанное на дворе белье по веревке, вдали бессмертная башенка палаццо Веккио, свет, разлитый повсюду, голубоватые дали. Пьеса еще не начиналась, а вся зала аплодировала — приветствовали прекрасного художника и прекрасный город. Но сама пьеса тоже имела успех. Конечно, гольдониевского диалога, легкости венецианской и даже детскости писателя этого серьезный, основанный на «переживаниях» и психологии Художественный театр дать не мог. Получилась русская версия «Locandier»ы, несколько отяжеленная (да и сам язык русский не приспособлен к гольдониевскому щебетанию). Все же вышло очень хорошо. Сама «хозяйка», Гзовская, больше всех отвечала Гольдони — в ее гибкости, легкости и быстроте было как раз созвучие. Из других запомнился Станиславский — кавалер Рипафратта. Он был уморителен. Никак не итальянец, но непрерывно вызывал благодушную усмешку, очень был смешон по-хорошему. Говорили, чуть не год учился и изобретал, как сесть на стул — особенно как-то заносил ногу через спинку, садился верхом. Прелестно. |
| В Саратове готовлю поздравительные письма к Пасхе за границу и по СССР. Всего заграничных писем оказалось 160 и около 600 прочих. Тут, кажется, пригодилась бы другая поговорка: " Не имей 100 друзей, а имей 100 рублей " . Уж очень хлопотное это дело готовить поздравления. Слава Богу, что текст мне печатают машинистки. По воскресным дням в Духосошественском соборе служу Пассию. Иногда проповедь говорю я, а иногда наше духовенство. В этих случаях стараюсь делиться своими воспоминаниями о моей жизни в Иерусалиме и на Святой Земле. Рассказываю о памятных местах, богослужениях. Иногда самому не верится, что я побывал в таких великих местах. 6 апреля . Выехал в Вольск по случаю престольного праздника — Благовещения. Перед всенощной нанес визит вежливости секретарю горисполкома, попросил прирезать к церкви земельный участок для устройства там склада и туалетов для народа. Содействие было обещано, секретарь сказала мне, что дочь настоятеля Татьяна вышла замуж за секретаря райкома комсомола и что сейчас они находятся в Чехословакии, и что она ничего в этом предубедительного не видит, хотя в городе это событие стало сенсацией среди коммунистов. Всенощную служил с 18 до 21 часа. Хор пел прилично, но не отлично. 9 мая в День Победы служил в соборе панихиду по павшим воинам и благодарственный молебен. 18 мая в Москве, в гостинице, встречался с врачом - кардиологом из ФРГ Иоргеном Шмидт - Фогтом, приехавшим в СССР на международный конгресс. Он не только врач, но и отличный скрипач, дарил мне пластинки со своими записями. Он же большой специалист по русской иконописи. Недавно он прислал мне свою книгу " Медицина в русской иконописи " . 27 мая . Вылетел в Москву для встречи с Николаем Александровичем Бенуа. Был у него в гостинице " Россия " . Там его жена, а также русский художник Александр Платонович Цесевич. Я вручил Н.А. Бенуа букет ландышей, привезенных из Саратова. Много беседовали об искусстве, о положении Русской Церкви, о разных вопросах. Вдруг вошел какой - то человек. Бенуа говорит ему: " Что вам нужно? " Тот отвечает: " Меня вызвали починить вам телевизор " . Бенуа возмущается: " Мой телевизор работает отлично. Вы — шпион. Вы — из КГБ. Прошу вас уйти " . Человек безропотно ушел. Затем мы все обедали в ресторане. На другой день я опять виделся с Н.А. Бенуа и вечером уехал в Саратов. |
| – Со сколькими же странами связан ваш род Устиновых? – Я не подсчитывал. Отец был немцем, а стал английским подданным. Его брат был убит во время Первой мировой войны как немецкий офицер. Другой его брат – гражданин Канады, но живет в Лос-Анджелесе. Самый младший брат – аргентинец, а сестра отца, моя тетка, – ливанка. Ну а я сам женат на француженке… А вы знаете, что, по мнению француженок, женщина может жить только в одном городе мира – это в Париже. Вот именно поэтому, хотя я сам и предпочитаю жить в Швейцарии, я подолгу живу во Франции и реже – в Англии. Но все это для меня – дело не первостепенной важности: где кто живет, какого кто гражданства. Мое отношение к России тем более этим не определяется. Я внутренне ощущаю свою с ней связь. И особенно когда пишу пьесы и книги. Вот, например, у вас Театр имени Моссовета поставил мою пьесу «На полпути к вершине». Так вот, русские актеры сыграли ее лучше, чем кто-либо другой на Западе. И я, может быть, именно тогда понял, что я русский писатель по своему мироощущению... – Ваши родственники, в частности, по линии Бенуа самым тесным образом связаны с русским искусством. По многим причинам реальных его богатств, разбросанных по всему миру в результате революционных бурь и войн, а то и попросту разворованных, мы себе пока что в полном объеме не представляем. Есть к тому же и великие имена, просто волюнтаристски вычеркнутые из нашего культурного наследия. Сейчас наступила пора, как говорится в «Екклесиасте», «собирать камни». Какова, на ваш взгляд, в этом роль тех, кто хранит наши культурные традиции в русском зарубежье? – Для меня этот процесс «собирания камней» чрезвычайно важен. Я присутствовал на открытии Музея Бенуа в Петродворце, в здании, которое принадлежало моему прапрадеду. Те, кто в Советском Союзе работали над реставрацией нашего семейного особняка, проделали огромную работу. Они украсили его многочисленными гербами семьи. И это было поистине удивительно, ибо Бенуа были крестьянами, и первый из них в нашем роду был просто неграмотным, как многие крестьяне до Французской революции. Но затем они образовались настолько, что сами стали учительствовать, и в этом качестве один из них приехал в Россию. Как раз во время Французской революции. И дворянство Бенуа получили в России, причем на их гербе была изображена едва ли не роялистская символика. Я думал, что существует не более 30потомков тех Бенуа, а их прибыло 160 человек в Петродворец. Многие из них здесь, на Западе, занимают весьма солидное положение. И наш род в этом отношении хотя и уникален, но все же не единственный. |
| Мне уже от версальского и стокгольмского дворов сделаны предложения вступить с ними в союз; но я отвечал в учтивых и нерешительных выражениях, ожидая решения императрицы». Фридрих прямо объявлял, что ему нужен союз с Россиею и для чего нужен; соглашение в делах польских будет следствием этого союза. Фридрих желал Пяста, но его министр в Варшаве Бенуа был опытнее и внимательнее Кейзерлинга, он хорошо знал, что Чарторыйские воспользуются своим торжеством для проведения преобразований, несогласных с интересами России и Пруссии. «Я, – писал Бенуа своему королю, – твержу постоянно графу Кейзерлингу, что у России и Пруссии одинакие отношения к Польше и потому их существенный интерес требует не позволять, чтоб республика стала значительною державою, пришла в такое состояние, в котором могла бы быть опасна обоим дворам. Он дал мне честное слово, что не допустит до этого». Но для Бенуа было ясно, что не допускать до этого – значит разделывать собственное дело, что Россия и Пруссия будут теперь усиливать людей, с которыми после неминуемо должны будут вступить в борьбу. Он писал королю: «У Чарторыйских, и особенно у стольника Понятовского, только и в голове что преобразование польской конституции, они приступят к реформе, как только образуется конфедерация, которую, как они надеются, будет поддерживать Россия». И в самом деле, Кейзерлинг по крайней мере был за конфедерацию. Бенуа был против нее, боясь всеобщей войны и советуя своему королю быть нейтральным, иначе при согласном действии России с Пруссиею вся Европа увидит, что дело идет Об увеличении этих держав на счет Польши. Фридрих отвечал, чтоб Бенуа держал себя страдательно среди этих движений, но чтоб не давал России ни малейшего повода подозревать, что Пруссия действует против нее. 26 сентября князь Долгорукий приехал к министру иностранных дел графу Финкенштейну и был встречен известием о смерти короля польского. «В нынешних обстоятельствах, – сказал Финкенштейн, – я бы очень желал, чтоб союзный трактат между Россиею и Пруссиею был заключен, чтоб король имел оправдание пред другими государями, почему он поступает в Польше согласно с императрицею». Долгорукий отвечал, что проект оборонительного союза, присланный королем императрице, рассматривается ею и скоро заготовлен будет с русской стороны контрпроект. «Хотя договор еще и не заключен, – прибавил Долгорукий, – однако я надеюсь, что король не откажется от своих слов, что относительно выбора короля польского во всем будет согласен с императрицею; король сказал это мне и то же самое написал императрице». «Король, – отвечал Финкенштейн, – остается при прежнем намерении, только желательно, чтоб союзный договор мог быть заключен поскорее». |
| Штакельберг думал, что Ревицкий по собственному побуждению держал сторону короля и склонял к тому же свой двор, тогда как, наоборот, он действовал по инструкциям своего двора, которые предписывали ему стараться об усилении королевской власти, о возможном ограничении «liberum veto», чтоб Польша могла поддержать значение посредствующего государства между Россиею, Пруссиею и Австриею (puissance inmermйdiaire). Скоро Штакельберг должен был жаловаться на обоих своих товарищей. Ревицкий объявил, что границы прусской доли, представленные Бенуа, явно не согласны с конвенциею трех дворов, и потому он не знает, удержит ли его двор свой первый план; но на карте самого Ревицкого оказалась пограничною река Подгурже, которая была неизвестна, и с австрийской стороны предполагалось, что под нею надобно разуметь реку Сбруч. Ревицкий объявил, что не может продолжать переговоры как вследствие прусской карты, так и вследствие того, что еще не получил из Вены оригинала своих полномочий, а только копии да не приезжал еще инженер с верною картою. Штакельберг бросился к Бенуа, не может ли он упросить своего короля, чтоб позволил внести в договор общие выражения конвенции, объяснение же их произойдет на месте посредством комиссаров, ибо объяснение королевское останавливает все дело. Бенуа отвечал, что не только решение его короля непоколебимо и в присланной карте никакого изменения не будет, но если австрийцы примут Сбруч границею, то прусский король не удовольствуется своею настоящею долей. Дело затягивалось, а поляки, и согласные на все, выходили из терпения при виде совершенного разорения. Пруссаки заставляли давать себе съестные припасы и фураж на 30000 человек, тогда как их было всего 5000. Штакельберг писал в Берлин кн. Долгорукому, прося представить прусскому министерству, что русские войска платят за все и что между тремя дворами постановлено платить за припасы и фураж, как только поляки станут сообразоваться с желаниями союзников. Долгорукий отвечал, что король намерен сообразоваться с решением двух императорских дворов на этот счет и что Бенуа получит указы в этом смысле. |
| Развивая эту мысль, «капризные» иконописные и религиозные экскурсы Н.Гончаровой можно вроде бы покрыть и «оправдать» их декоративностью... Нечто подобное высказал в свое время А.Н. Бенуа, сыгравший важную роль в восхождении Гончаровой на художественный Олимп, но высказал не в связи с ее работами, а по поводу творчества ее старшего современника Д.Стеллецкого - тоже и скульптора, и декоратора, и, конечно, иконописца: «Лиц у Стеллецкого, - писал Бенуа, - даже нет совершенно. То, что он выдает за лица, это - иконописные схемы. Но Стеллецкий в своем аскетическом презрении к человеческому лицу, к человеческой жизни идет еще дальше, нежели Рёрих, и в нем оно выражается в какой-то полной чуждости ко всему, что живет, что играет, любит и страдает. Вот, пожалуй, почему искусство Стеллецкого в высшей степени декоративно. Я бы даже сказал, что основная стихия Стеллецкого: декоративность - в этом преимущественно смысл его искусства, точно так же, как преимущественный смысл традиционной Церкви - та же декоративность...» . Бенуа «хотелось видеть целые соборы, расписанные Стеллецким». Но трудно представить, чтобы он хотел видеть целые соборы, расписанные Гончаровой... Разная все-таки у них декоративность. У Стеллецкого есть единство стиля, у Гончаровой - единство каприза. Равным образом «всёчество» Гончаровой и разнообразие художественных приемов цитированного выше В.И. Денисова - тоже не одной природы... Взглянуть хотя бы на его картину «Скорбь» 1904 г., видимо, написанную не без влияния прерафаэлитов и ясно передающую религиозное настроение. Ни у Стеллецкого, ни у Денисова нет принижения религиозных смыслов - и такого «махрового эгоизма»... Но здесь мы попадаем в следующее противоречие. По мнению А.Н. Бенуа, декоративность образует «смысл традиционной Церкви». Однако декоративность Гончаровой с декоративностью церковной неудобосовместима. В таком случае, надо признать существование принципиально разных типов декоративности, а вместе с тем задаться вопросом, как в церковном искусстве сочетаются декоративность и вероучительные задачи... |
| Внешние фасады были отштукатурены и покрашены в желто-бежевый цвет. Орнаментальная лепнина по периметру изящно опоясывала здание. Колокольня высотой 15 сажен расположена над входной частью притвора и переходит посредством системы тромпов от четверика к восьмерику, несущему на столбах восьмигранный купол с маленькими полуциркульными окошками. Завершение колокольни — каменный восьмигранный шатер со «слухами», с фронтонами над каждой гранью и с двумя рядами люкарен. Шатры храма и колокольни увенчаны небольшими куполами луковичной формы; кровля и шатер храма покрыты восьмифунтовым железом. По синему полю шатра были прорисованы золоченые звезды. Изящная кладка шатра колокольни из английского кирпича оставлена открытой как авторская визитка архитектора. Золотые грани и звезды, звонницы с острыми треугольными закомарами, вызолоченные через огонь бронзовые осьмиконечные кресты — творение Бенуа очень выразительно и в своих деталях. Идеальные пропорции и граненые объемы церкви производят впечатление композиционной целостности, а изящному стилю соответствует чистота и тщательность отделки, согласие целого с подробностями. Работы по изготовлению предметов внутреннего убранства велись одновременно со строительством, что свидетельствует о едином авторстве и руководстве Н. Бенуа всеми строительными работами. Архитектор также контролировал и работу мастеров декоративно-прикладного искусства по украшению церкви, чтобы все элементы убранства гармонировали с образным решением храма. История сохранила нам имена принимавших участие в работах по строительству и благоукрашению храма. С умением и усердием исполнил свое дело подрядчик И.О. Леднев, точно следовавший указаниям зодчего, своевременно поставлявший качественные материалы для осуществления работ. Мастер Глазырин на средства петербургского купца И.И. Николаи выполнил резной дубовый иконостас и мебель по рисункам Бенуа. Правый и левый клиросы, как и три входные двери храма, тоже сделаны из дуба. Алтарь, солея и восточная половина пола были выстланы дубовым паркетом, а западная часть пола в храме — из камня. Столярный мастер Зиновьев в конце 1862 года сделал Плащаницу и киоты из дуба. Четыре медных колокола для звонницы (50; 25; 12 и 6 пудов) были изготовлены мастером М.М. Стуколкиным. На самом большом колоколе находилась надпись, сообщающая о его установке, а на малых колоколах были изображения херувимов. Важной деталью внутреннего убранства являлись две люстры, изготовленные по рисункам Бенуа в мастерской братьев Дипнеров. «Бронзовых дел фабрикант» А.И. Дипнер создал из золоченой бронзы для лисинского храма паникадило, аналог которого находился в Спасо-Преображенском соборе Санкт-Петербурга. Бронзовые позолоченные подсвечники и канделябры также работы Дипнера. |
|
|
