| Но вот лодку перестало подымать на попа, бросать сверху вниз, воду не заплескивало через борт, хотя нос еще нет-нет да и хлопался о волну, разбивал ее вдребезги, Аким расслабился, сморкнулся за борт поочередно из каждой ноздри, уместив ручку руля под мышкой, закурил и, жадно затянувшись, подмигнул нам. Коля свалился на подтоварник возле обитого жестью носа лодки, засунул голову под навес, накрылся брезентовой курткой, еще Акимовой телогрейкой и сделал вид, что заснул. Аким выплюнул криво сгоревшую на ветру цигарку, пододвинул к себе ногой с подтоварника черемши, сжевывая пучок стеблей, как бы даже заглатывая его, заткнуто крикнул: — Ну как? Иссе на рыбалку поедем? — Конечно! — отозвались мы, с излишней, быть может, бодростью. Мокрый с головы до ног, сын пополз по лодке на карачках, привалился к Коле. Тот его нащупал рукой, притиснул к себе, попытался растянуть на двоих свою куцую телогрейку. За кормой, за редко и круто вздымающимися волнами осталась речка Опариха, светлея разломом устья, кучерявясь облаками седоватых тальников, красной полоской шиповника, цветущего по бровке яра. Дальше смыкалась грядой, темнела уже ведомая нам и все-таки снова замкнутая в себе, отчужденная тайга. Белая бровка известкового камня и песка все резче отчеркивала суземные, отсюда кажущиеся недвижными леса и дальние перевалы от нас, от бушующего Енисея, и только бархатно-мягким всплеском трав по речному оподолью, в которых плутала, путалась и билась синенькой жилкой речка Опариха, смягчало даль, и много дней, вот уже и лет немало, только закрою глаза, возникает передо мной синенькая жилка, трепещущая на виске земли, и рядом с нею и за нею монолитная твердь тайги, сплавленной веками и на века. Дамка Несколько лет спустя после той памятной и редкой в нынешней суетливой жизни ночи, проведенной на Опарихе, пришла телеграмма от брата, в которой просил он меня срочно приехать. Не сломила его болезнь сердца, он сломил ее. Но беда не ходит одна, привязалась пострашнее хворь — рак. Как только принесли телеграмму, так у меня и упало сердце: «с годами я и впрямь стал встревоженно-суеверным, теперь боюсь телеграмм…» |
| Видали древо всякое! — Сказали мужики. «Попали пальцем в небо вы!.. Скажу вам вразумительней: Я роду именитого. Мой предок Оболдуй Впервые поминается В старинных русских грамотах Два века с половиною Назад тому. Гласит Та грамота: «Татарину Оболту Оболдуеву Дано суконце доброе, Ценою в два рубля: Волками и лисицами Он тешил государыню, В день царских именин Спускал медведя дикого С своим, и Оболдуева Медведь тот ободрал…» Ну, поняли, любезные?» – Как не понять! С медведями Немало их шатается, Прохвостов, и теперь. — «Вы все свое, любезные! Молчать! уж лучше слушайте, К чему я речь веду: Тот Оболдуй, потешивший Зверями государыню, Был корень роду нашему, А было то, как сказано, С залишком двести лет. Прапрадед мой по матери Был и того древней: «Князь Щепин с Васькой Гусевым (Гласит другая грамота) Пытал поджечь Москву, Казну пограбить думали, Да их казнили смертию», А было то, любезные, Без мала триста лет. Так вот оно откудова То дерево дворянское Идет, друзья мои!» – А ты, примерно, яблочко С того выходишь дерева? — Сказали мужики. «Ну, яблочко так яблочко! Согласен! Благо, поняли Вы дело наконец. Теперь – вы сами знаете — Чем дерево дворянское Древней, тем именитее, Почетней дворянин. Не так ли, благодетели?» – Так! – отвечали странники. — Кость белая, кость черная, И поглядеть, так разные, — Им разный и почет! «Ну, вижу, вижу: поняли! Так вот, друзья, и жили мы, Как у Христа за пазухой, И знали мы почет. Не только люди русские, Сама природа русская Покорствовала нам. Бывало, ты в окружности Один, как солнце на небе, Твои деревни скромные, Твои леса дремучие, Твои поля кругом! Пойдешь ли деревенькою — Крестьяне в ноги валятся, Пойдешь лесными дачами — Столетними деревьями Преклонятся леса! Пойдешь ли пашней, нивою — Вся нива спелым колосом К ногам господским стелется, Ласкает слух и взор! Там рыба в речке плещется: «Жирей-жирей до времени!» Там заяц лугом крадется: «Гуляй-гуляй до осени!» Все веселило барина, Любовно травка каждая Шептала: «Я твоя!» Краса и гордость русская, |
| О ловле удочками и пр., по маловажности, нечего и говорить. С нынешнего 1821 года, по дозволению высшего начальства, в первый раз начали казаки рыбную ловлю в Чалкажском озере или по здешнему морце, за 80 верст от Уральска в Киргизской степи находящемся. Рыбы, попадающиеся в Урале в наибольшем количестве, суть: осетр, белуга, шип, севрюга, белая рыбица, судак, лещ, щука, берш, сазан, сом, головли. Осетры ловятся иногда пудов в 7, 8 и даже до 9. Белуги пудов 20, 30, а редко и в 40; первые чем больше, тем лучше и дороже; вторые чем больше, тем хуже и дешевле. Но вообще вся рыба теперь стала мельче прежнего от уменьшения вод в море и Урале. Цены икре и рыбе в багренье не имеют сравнения с ценами в весенний лов; в продолжение сего последнего они вчетверо ниже: ибо время года не позволяет сберегать рыбу иначе как посолив ее. Соль казаки уральские получают или из Индерского и Грязного соленых озер, находящихся недалеко от границы в степи киргизской, или из озер, по берегам Эмбы лежащих. Есть также и около Узеней небольшие соленые озера». 8 Самым достоверным и беспристрастным известием о побеге калмыков обязаны мы отцу Иакинфу, коего глубокие познания и добросовестные труды разлили столь яркий свет на сношения наши с Востоком. С благодарностию помещаем здесь сообщенный им отрывок из неизданной еще его книги о калмыках: «Нет сомнения в том, что Убаши и Сэрын предприняли возвратиться на родину по предварительному сношению с алтайскими своими единоплеменниками, исполненными ненависти к Китаю. Они, вероятно, думали и то, что сия держава, по покорении Чжуньгарии, вызвала оттуда свои войска обратно, а в Или и Тарбагатае оставила слабые гарнизоны, которые соединенными силами легко будет вытеснить; в переходе же чрез земли киргиз-казаков тем менее предполагали опасности, что сии хищники, отважные пред купеческими караванами, всегда трепетали при одном взгляде на калмыцкое вооружение. Одним словом, калмыки в мыслях своих представляли, что сей путь будет для них, как прежде всегда было, приятною прогулкою от песчаных равнин Волги и Урала до гористых вершин Иртыша. Но случилось совсем противное: ибо встретились такие обстоятельства, которые были вне всех предположений. |
| Василиса (у стола) . Что же это за волшебник такой Ивамур Мурмураевич? Никогда о таком и не слыхивала. Котофей. Мур, мур, хозяюшка! Есть волшебники старые, всем известные, а есть и молодые. А Ивамур Мурмураевич совсем котеночек. Василиса. А каков же он собою? Котофей. Страшен. Одна щека черная, другая белая, нос дымчатый. Лапки пятнисты. Ходить не может. Медведь. Не может? Котофей. Нет. Все бегает да прыгает. И до того силен! Забор, скажем, сто лет стоит, а он раз-два – и расшатал. Медведь. Когти есть? Котофей. Есть, только он их отдельно носит. В кармане. Он этими когтями рыбку ловит. Медведь. Летать умеет? Котофей. При случае. Разбежится, споткнется и полетит. Весел. Смел. Только мыться боится, зато плавать любит. Совсем посинеет, а из воды его клещами не вытянешь. Но если уж кого любит, то любит. Видела бы ты, хозяюшка, как он на твою работу любовался, каждое твое словечко ловил. Уж очень он добрый волшебник. Василиса. Для волшебника готовит-то он не больно хорошо. Которая рыба перепечена, а которая недопечена. Котофей. Котенок еще. Василиса (встает из-за стола) . Ну, Ивамур Мурмураевич, коли слышишь ты меня, спасибо тебе, дружок, за угощение. И скажу тебе я вот еще что. Коли ты котенок, не уходи ты от своей мамы далеко, дружок, а если и попадешь в беду, зови ее, она прибежит. Дети мои, дети, слышите вы меня? Фёдор. Слышим, матушка! Егорушка. Мы потому молчали, чтобы каждое дыханьице ветра тебе помогало! Фёдор. Чтобы веселее он мельничные крылья вертел. Василиса. Дети мои, дети! Как проснулась я – так сразу за работу, и поговорить с вами не пришлось. Все верчусь, все бегаю – вечная мамина судьба. Вы уж не обижайтесь. Если я и поворчу на вас уставши, не сердитесь. Я бы вас повеселила, я бы вас рассмешила и песенку спела бы, да все некогда – вечная мамина беда. А вот как заработаю я вам полную свободу да пойдем мы, взявшись за руки, домой, тут-то мы и наговоримся вволю. Я вызволю вас! Верьте! Ничего не бойтесь! Егорушка. Мама, мама! Фёдор. Да неужели мы можем обидеться? |
| Незаметно начинает сеяться тихий неспешный дождь. Онега теряет свой фиолетовый блеск, тускнеет и шершавеет, морось обкладывает горизонт. Игра в подкидного расстраивается. Дима-большой притягивает к себе Риту, накрывается вместе с ней общим плащом. То же самое проделывает Несветский, сидящий рядом с Шурочкой. Гойя Надцатый прячет за пазуху альбомчик и натягивает на панаму капюшон штормовки. Савоня, оставшись наедине с самим собой, поудобнее гнездит голову в поднятом вороте бушлата, недвижно затаивается на кормовой лавке, и только глаза его живо и зорко бегают под навесом козырька, увешанного дождевыми каплями. Две гагарки заполошно взлетают из-под самого лодочного носа, описывают круги в сером и низком поднебесье. С фарватерной вехи снимается орлан, неохотно тянет в сторону. Гагарки, заметив его, с лету пикоподобно вонзаются в Онегу. Тяжело ухает крупная рыбина, и Савоня догадывается, что сыграла она на луде, которую не мешало бы как-нибудь обметать мережками. Время от времени внезапно набегают скипидарными волнами завешенные моросью близкие берега, и тогда Савоня чуть трогает руль, уходит от незримых скал на открытую воду. Как всякий туземец, он не умеет отделять себя от бытия земли и воды, дождей и лесов, туманов и солнца, не ставил себя около и не возвышал над, а жил в простом, естественном и нераздельном слиянии с этим миром, и потому, должно быть, как душевный отклик на занимавшийся день, в нем само собой забраживает вчерашнее, давнее, вечное… Ах да бела рыба щука, да белая белуга… Потерявшимся телком где-то в шхерах взмыкивает теплоход. Отголоски его гудка мягко толкаются в сыром ватном воздухе о невидимые берега и, отразившись эхом, блудят в проливах. Савоня слушает гудки и пытается разобрать, что за теплоход, откуда и куда идет, и вдруг догадывается, что это дудит «Иван Сусанин», не иначе как успел уже починиться. – Где плывем? – не сбрасывая плаща, спрашивает Дима-большой. – Дак и вот уже! – бодро выкрикивает Савоня. И в самом деле слева проглядывают знакомые разливы лозняка, обрамляющие берег, буйные камыши по мелководью, и вот уже за изредившимся дождем, повисшим над водой парным куревом, проступают и островерхие строения Спас-острова. |
| Мотыль – личинки комара-толкунца красного цвета длиной 10—12 мм, живущие в донном иле. Считается наилучшей насадкой для всех нехишных рыб. Для добычи мотыля надо зачерпнуть со дна водоема ил и промыть его в импровизированном решете. Личинки поденки - метлицы (рыбацкое название «бабка») имеют грязновато-белый цвет (рис. 121,б), достигают в длину 5 см. Водятся в реках с илисто-глинистым дном на глубине до 5 м. Шевелящиеся и тем обнаруживающие себя личинки находятся в зачерпнутом со дна и разлитом тонким слоем на берегу иле. В воде около берега реки, среди камней и растительности, водятся личинкивеснянки , достигающие длины 20 мм. 40– 50-миллиметровые личинкистрекоз(рис. 121,в) имеют желто-зеленый цвет, живут на дне стоячих водоемов, зарывшись в ил, выползают на стебли растений. Их можно собирать ранним утром с водных растений или из вытащенных на берег травянистых скоплений. Двустворчатые моллюски собираются на дне водоемов. Раковина моллюсков раскрывается, твердые хрящевые части удаляются, а мясо целиком или кусками насаживается на крючок. Хорошей насадкой является трава , растущая у самой поверхности воды на сваях, камнях, упавших в воду стволах деревьев (шелковик). Она похожа на густой волос темно-зеленого цвета и насаживается на крючок в виде бороды длиной 2–4 см. Для насадки обычно берут молодые, более светлые пряди. Карась, язь, сазан и другие нехищные рыбы клюют на мягкую сердцевину прикорневого стебля камыша . Срезанный под самое основание камыш очищается в нижней части от кожицы, после чего остается гибкая белая и мягкая палочка-сердцевина. Она разрезается на мелкие части и помещается в воду, чтобы не засохнуть. При рыбалке насаживается на крючок так же, как и червь. Кроме того, в качестве растительной наживки рыболовы используют специально приготовленную зерновуюнасадку – пшеницу, овес, ячмень, рожь, горох, фасоль и пр.; жмых (макуха); недоваренныйкартофель ; тесто ; манные, пшенныекаши ; белыеичерныехлебныешарики и пр. Морская рыба, кроме приманки, которую я уже перечислил, ловится на: нереид(рис. 121,г), которые живут в донном иле на глубине до 1 м (при ловле следует остерегаться обжигающих щетинок!); офелий(рис. 121,д) – морских червей длиной до 5 см, живущих во влажном песке у воды; водяныхблох(рис. 121,е), или, как их называют в народе, бокоплавов, обитающих в гниющих влажных водорослях и на мелководье; морскихтараканов , или мокриц(рис. 121,ж), которых можно увидеть на мелководье в тихих местах; на креветок , пойманных с помощью импровизированного сачка или снятых с бревен, обросших водорослями камней; крабов , которые, если мелкие, насаживаются на крючок целиком, но без хитинового панциря, а если крупные, то частями, а также мидий и других моллюсков, кусочки сырого мяса морских животных, тюлений жир, икру и т. п. |
| Палатку нагревали котелком с угольями, да где же улицу нагреть, к тому же такую широкую? С великим трудом перемучили ночь, у которой вроде бы и конца уже не было. Утром Аким нарубил в костер толстых комлей, сверху навалил выворотень и, наказав Эле никуда не отлучаться, держать огонь, взял ружье, рюкзак с едой, патронами, котелок и укатился по вчерашнему следу к реке. Розка, мотнувшаяся за хозяином, тут же вернулась, помотала Эле вопросительно хвостом — почему, мол, ты не идешь? Девушка потрепала ее по шее и толкнула на след. Розка послушно потрусила, куда велели, однако все время оглядывалась, но вот поймала след и, обо всем сразу забыв, залилась, залаяла, голос ее, вызвененный морозом, разносился далеко окрест, тревожил спящую тайгу. Ударил выстрел, и вновь все смолкло, остановилось. Белая земля спала непробудно, и все окрест словно бы покрыто прозрачной пластушиной льда, не пропускающей тепла, звуков, движения. Даже пар по распадкам не плавал, а незаметно возникал, густел, набухал, собирался в ворох и переходил в равнодушно-пустое морочное небо, которое, не поймешь, стояло, двигалось ли над лесом, над горами, и эта пустота непроглядного, нигде не начинающегося и не кончающегося неба, сплошного ли облака давила на сердце ощущением безнадежности, охватывала сонным безволием. Но где-то дрогнула земля, послышался дальний гром, будто высыпали в пустой погреб картошку, — это зашевелился, поплыл, потек с гор перемерзлый камень. Увлекая за собой курумник, песок, всякое крошево, нарастая, ширясь, катился он, рушился из поднебесья, и поднималась над обвалом грязновато-серая пыль, долго оседала затем на снег и лед, покрывая его серебрящуюся, сверкающую искрами белизну мертвенно-серым налетом. И долго еще язвами гноилась река, выбуривало в раны пробоин темной кровью, медленно их заживляло морозом, бинтовало белой марлей, запорошивало снежной ватой. Страшны, ох, страшны осыпи-капканы, летом страшны, о зиме и говорить не приходится. Летом медведь сутками преследует оленя, пока не загонит в курумник, где животные ломают ноги. Хищная морда лежит невдали, «парит» мясо в камнях, а потом кушает его всласть. С широкими лапами, мешочно-мягким туловищем самого косолапого редко давит в осыпях. Случается, он «плывет» вместе с курумником, и не поймешь: дурачась или со страху блажит на всю округу, пока не шмякнется в воду или не изловчится выскочить из потока. |
| Сделав из толстой веревки петлю, Коля надевал ее через плечо и, ширкая камусными лыжами, пер к избушке сутунок по уже хорошо накатанной лыжне, радуясь тому, что пурги нет и, может, она не скоро опять будет, что поработал он хорошо, что наколупают они с лиственницы серы, вытопят ее в склянке, жевать станут — все для зубов работа. Пожалуй, следует выдолбить прорубь на Дудыпте, наносить воды, натопить зимовье и побаниться — не хватало завшиветь — последнее это дело. По полному безмолвию, по усиливающемуся морозу и скрипу снега под лыжами, по ярким, из края в край, сполохам можно было предположить — межпогодье еще продержится и, стало быть, передышка им будет. Ночь морозна, светла до того, что вое впереди видно. Да что видеть-то? Снег и снег. Даже вилючую ленту речки Дудыпты и озеро застругало пургою вровень с тундрой, лишь местами, сдавленный, серел снежок с подветренной, полуденной стороны, означая крутой поворот речки или подмытый берег. Вокруг озера, как бы на всплеске, остановились гребни снега — замело кусты стлаников. Оборони Бог задуматься, заскочить лыжами на вороха эти, хуже того, на изгиб речки — обрушишься, и потечет снег, что песок, заживо хоронить станет. Бухайся, раскапывайся тогда, тори траншею, коль силы есть. В белой тишине тундры, тенистой, зеркально-шевелящейся от сияния, охватывает блажь, являются видения: судно с мачтами и драными парусами, узкомордый белый медведь с безгласно раззявленной пастью, нарта с упряжкой оленей, на нарте знакомый еще по Плахино эвенк Ульчин. Сидит бойе с хореем, куржак обметал его плоскую мордаху, черненькие глазки радушно светятся из белого, однако хореем не шевелит, губами не чмокает, «мод-модо» не кричит, олени не фыркают, не взбивают снег. Плывут олени, да лыбится глазками бойе. «Сгинь, Ульчин, сгинь! — боязливо открещивался Коля. — Ты умер, еще когда мы всей семьей в Плахино зимогорили. Ты с папкой вино жрал. Думаешь, забыл?..» Однажды увидел Коля собаку — остановилась в отдалении, белая с серым крапом на ногах, ждет, приветно хвостом пошевеливает. Знакомая собака, очень. Дрогнуло сердце: «Боё! Бое! Бое!» — Коля сбросил лямку, подхватился, побежал — нет собаки, бугорок вместо собаки. Страсти-то! Коля вытер со лба пот, хотел перекреститься — не знает, с какого места начинать. |
| – Вот уж никогда не думала, что тебя можно так назвать. – Не думала! Нет, называли, лет десять назад только так и называли, а я все думал, что зазря. Ведь меня в зоологи готовили, а какой же зоолог не потрошит лягушек? Но это чепуха, детство, а вот сейчас… Я ведь страшно мудрый был, когда покупал краба. Я ведь вот какой мудрый был – я думал: посидит, заснет, как рыба. А боль я должен был понимать. Знаешь, что такое – веревкой по рукам и ногам? …Он закатал до колен брюки и вошел в воду. Краб лежал в шляпе. Лина светила с берега. – А ты сойти сюда не хочешь? – спросил он. – Хочу! Сейчас. – Она быстро скинула через голову платье и оказалась в черном трико. – Слушай, – сказала она, наклоняясь над шляпой. – Еще бы день, и он был бы готов. – Да, – сказал он. – Конечно! Но больше я уже не мог. У каждого скотства есть какой-то естественный предел. А я перешел и его. Стой. Опускаю! Он наклонился и опрокинул шляпу. Волны под светом фонарика были прозрачные, тихие, почти зеленые, а по белому подводному песочку бегали их светлые извилистые тени, Краб упал на спину да так и остался. «Мертв», – сказала Лина. – Да, – тяжело согласился он. – Поздно. Еще вчера… – Смотри, смотри! Сперва заработали ноги, не все, а одна и две, потом движение вдруг охватило их все. Краб перевернулся, медленно, с трудом поднялся. Встал, отдыхая и отходя. Он стоял большой, корявый, стоял и набирался сил – вода шевелила его усики. И как-то сразу же пропали все белые пятна. – Будет жить, – сказал Зыбин твердо. Какая-то мелкая рыбешка приплыла, сверкнула голубой искрой и сгорела в луче фонаря, исчезла. Тогда краб двинулся. Он пошел тяжело, неуклюже, кряжисто, как танк. Шел и слегка шатался. Прошел немного и остановился. – Будет жить, – повторил Зыбин. – Будет. И тут краб каким-то незаметным боковым, чисто крабьим движением вильнул вбок. Там лежала большая плоская зелено-белая глыба. Он постоял около нее, шевельнул клешнями и сразу исчез. Был только волнистый песок, разноцветная галька да какая-то пустячная тонкая черно-зеленая водоросль моталась туда и сюда. Да свет фонарика над водой и светлые круги на дне, да тени от ряби на песке и скользкая, поросшая синей слизью плита, под которую ушел краб. |
| В доме он любил порядок, чистоту и опрятность. Их соблюдала мать моя, Дарья Егоровна, красивая и добрая женщина, которая сама трудилась готовить кушанье и вести в доме обиход, но при всем том занималась и работой, зимой тонкою пряжей, летом ткачеством полотен и платков, поэтому имела свои деньги на праздничное платье. Тогда носили в праздники, летом, ферязи шелковые с позументом или кружевом, шелковый полушубок, на голове остроконечный жемчужный кокошник, покрытый наметкой или платком; на шею надевали жемчужные нитки и на цепочке серебряной крест; зимой надевали шубейку заячью из парчи или штофа , покрывались платком, а если слишком холодно, то сверху натягивали шубку бархатную с куньею опушкой. Обыкновенное же платье было: белая рубашка, красный кумачный и китайский сарафан с пуговицами, голова же покрывалась сначала повойником , потом бумажным или шелковым платком. Дом наш был в селе из первых: каменный, полутораэтажный, пять больших окошек по лицу, с двумя чистыми комнатами, а чрез сени на двор кухня с чуланом, внизу две кладовые со сводами для складки товара. В одной чистой комнате принимали гостей, другая служила нам спальной. При доме всегда были работник и работница; первый жил у нас около тридцати лет, работницы иногда переменялись, но одна провела у нас тоже лет пятнадцать. Кроме знакомства по торговле, отец пользовался большим расположением окрестных помещиков. Особенно семейство Карновичей и сам старик Степан Степанович часто посещали наш дом, угощаясь чаем и мягкими пирогами, которые матушка мастерица была печь. Вообще мы ели хорошо: в скоромный день холодное заливное (студень), вареный окорок, потом русские щи или лапша, жаркое баранина или курица, часто готовился гусь, утка. Осенью молодые барашки почитались лучшим кушаньем. Гуси, утки, куры были всегда домашние; что покупали, обходилось очень дешево, начиная с хлеба, который хотя был не местного урожая, а привозный водой из Тамбовской губернии, но весной по приходе судов продавался: мука ржаная за куль в 9 пудов от 6 до 7 рублей, рожь такого же веса от 5 до 6 рублей; горох кульковый лучший 80 копеек четверик, пшено кульковое отборное тоже; крупа гречишная четверть в 8 пудов 4 рубля; говядина 3 копейки; баранина 2 копейки за фунт; гусь кормленый 30 копеек; утка 15 копеек, курица еще дешевле; яйца 4 копейки десяток; масло коровье 15 копеек фунт, постное 5 копеек; привозная красная рыба, осетры и белуга 7 и 10 копеек фунт; икра паюсная 15 копеек; мед лучший казанский от 6 до 10 рублей пуд. |
|
|
