| — Замолчи! — бросил он хрипло, точно выплюнул. — Дурак! Болван! Армяшка! Не замолчу! Дурак! Дурак! — выкрикивала женщина, содрогаясь всем телом при каждом крике. Ромашов знал, что и сам он бледнеет с каждым мгновением. В голове у него сделалось знакомое чувство невесомости, пустоты и свободы. Странная смесь ужаса и веселья подняла вдруг его душу кверху, точно легкую пьяную пену. Он увидел, что Бек-Агамалов, не сводя глаз с женщины, медленно поднимает над головой шашку. И вдруг пламенный поток безумного восторга, ужаса, физического холода, смеха и отваги нахлынул на Ромашова. Бросаясь вперед, он еще успел расслышать, как Бек-Агамалов прохрипел яростно: — Ты не замолчишь? Я тебя в последний… Ромашов крепко, с силой, которой он сам от себя не ожидал, схватил Бек-Агамалова за кисть руки. В течение нескольких секунд оба офицера, не моргая, пристально глядели друг на друга, на расстоянии пяти или шести вершков. Ромашов слышал частое, фыркающее, как у лошади, дыхание Бек-Агамалова, видел его страшные белки и остро блестящие зрачки глаз и белые, скрипящие движущиеся челюсти, но он уже чувствовал, что безумный огонь с каждым мгновением потухает в этом искаженном лице. И было ему жутко и невыразимо радостно стоять так, между жизнью и смертью, и уже знать, что он выходит победителем в этой игре. Должно быть, все те, кто наблюдали эту сцену извне, поняли ее опасное значение. На дворе за окнами стало тихо, — так тихо, что где-то в двух шагах, в темноте, соловей вдруг залился громкой, беззаботной трелью. — Пусти! — хрипло выдавил из себя Бек-Агамалов. — Бек, ты не ударишь женщину, — сказал Ромашов спокойно. — Бек, тебе будет на всю жизнь стыдно. Ты не ударишь. Последние искры безумия угасли в глазах Бек-Агамалова. Ромашов быстро замигал веками и глубоко вздохнул, точно после обморока. Сердце его забилось быстро и беспорядочно, как во время испуга, а голова опять сделалась тяжелой и теплой. — Пусти! — еще раз крикнул Бек-Агамалов с ненавистью и рванул руку. Теперь Ромашов чувствовал, что он уже не в силах сопротивляться ему, но он уже не боялся его и говорил жалостливо и ласково, притрагиваясь чуть слышно к плечу товарища: |
| — Очень красиво, — согласился Ромашов. — По-моему, он лучше всякого кавалериста ездит. Оо-о! Заплясала. Кокетничает Бек. По шоссе медленно ехал верхом офицер в белых перчатках и в адъютантском мундире. Под ним была высокая длинная лошадь золотистой масти с коротким, по-английски, хвостом. Она горячилась, нетерпеливо мотала крутой, собранной мундштуком шеей и часто перебирала тонкими ногами. — Павел Павлыч, это правда, что он природный черкес? — спросил Ромашов у Веткина. — Я думаю, правда. Иногда действительно армяшки выдают себя за черкесов и за лезгин, но Бек вообще, кажется, не врет. Да вы посмотрите, каков он на лошади! — Подожди, я ему крикну, — сказал Лбов. Он приложил руки ко рту и закричал сдавленным голосом, так, чтобы не слышал ротный командир: — Поручик Агамалов! Бек! Офицер, ехавший верхом, натянул поводья, остановился на секунду и обернулся вправо. Потом, повернув лошадь в эту сторону и слегка согнувшись в седле, он заставил ее упругим движением перепрыгнуть через канаву и сдержанным галопом поскакал к офицерам. Он был меньше среднего роста, сухой, жилистый, очень сильный. Лицо его, с покатым назад лбом, топким горбатым носом и решительными, крепкими губами, было мужественно и красиво в еще до сих пор не утратило характерной восточной бледности — одновременно смуглой и матовой. — Здравствуй, Бек, — сказал Веткин. — Ты перед кем там выфинчивал? Дэвыцы? Бек-Агамалов пожимал руки офицерам, низко и небрежно склоняясь с седла. Он улыбнулся, и казалось, что его белые стиснутые зубы бросили отраженный свет на весь низ его лица и на маленькие черные, холеные усы… — Ходили там две хорошенькие жидовочки. Да мне что? Я нуль внимания. — Знаем мы, как вы плохо в шашки играете! — мотнул головой Веткин. — Послушайте, господа, — заговорил Лбов и опять заранее засмеялся. — Вы знаете, что сказал генерал Дохтуров о пехотных адъютантах? Это к тебе, Бек, относится. Что они самые отчаянные наездники во всем мире… — Не ври, фендрик! — сказал Бек-Агамалов. Он толкнул лошадь шенкелями и сделал вид, что хочет наехать на подпрапорщика. |
| Закрыть К 75-летию Татьяны Бек (21.04.1949 — 7.02.2005) 14.04.2024 73 Время на чтение 3 минуты 1 Страшное это ощущение: не пишется; тёмное, непонятное самому поэту, бьющее его изнутри током отчаяния… Но Татьяна Бек была солнечным человеком, и даже начав стихотворение именно так: А мне не пишется, не пишется, Как ни стараться, как ни пыжиться, Как пот со лба ни утирать... Она завершит строфу праздничной красотою поэтического искусства, согретого солнцем: Орехов нет в моем орешнике, Весь день молчат мои скворешники, Белым-бела моя тетрадь. Разговорно-доверительная интонация была характерна для Бек: ибо используя её, можно скорее быть услышанным, не говоря понятым: а как бы хотелось этого любому поэту! Но – разговорная интонации требует часто собеседников высоких: пусть таковыми станут космос, Гамлет, деревья, вехи собственного пути… Они – таковые собеседники – просматриваются, угадываются, пусть не означены, за многими стихотворениями Бек – будь то блестяще выписанный портрет предка: А мой недальний предок - Седой военный врач - Был в разговорах едок И, видимо, горяч. Или человеческий пейзаж аэропорта: Ничего из этого не выйдет, Разве что беда произойдет. В зале ропот - отложили вылет, Радио пургу передает. Т. Бек говорит легко – стихи не требуют напряжения, ибо идут из солнечных бездн светлой души светлого человека, но сколько ажурного, чудесного воздуха мерцает за бесхитростными – вроде бы – стихами её! Сколько радости… даже в горе! Словно и не умерла поэтесса – а растворилась в игре такого высокого света, от которого, хочется верить, и получала свои стихи… 2 Деревянная дудка поёт, лелея звук, явившись неожиданно – его колыбелью: Деревянная дудка, свистулька, Для кого-то безделка, и только. А по мне, это певчая люлька, Вдохновения ранняя долька. И безделка красива в изящном мире Т. Бек: полном вдохновенными деталями, и живыми, точно расцветающие цветы, подробностями. Её песни ясны. Их снежная глубина мерцает хорошо понятой жизнью. Своеобразие автопортрета обжигает блаженством поэтического бытования на земле: |
| Пришел Ашик-Кериб к своей матери; взял на дорогу ее благословение, поцеловал маленькую сестру, повесил через плечо и сумку, оперся на посох странничий и вышел из города Тифлиза. И вот догоняет его всадник, – он смотрит – это Куршуд-бек. «Добрый путь, – кричал ему бек, – куда бы ты ни шел, странник, я твой товарищ»; не рад был Ашик своему товарищу – но нечего делать; долго они шли вместе, наконец завидели перед собою реку. Ни моста, ни броду; – «Плыви вперед, – сказал Куршуд-бек, – я за тобою последую». Ашик сбросил верхнее платье и поплыл; переправившись, глядь назад – о горе! о всемогущий Аллах! Куршуд-бек, взяв его одежды, ускакал обратно в Тифлиз, только пыль вилась за ним змеею по гладкому полю. Прискакав в Тифлиз, несет бек платье Ашик-Кериба к его старой матери: «Твой сын утонул в глубокой реке, – говорит он, – вот его одежда»; в невыразимой тоске упала мать на одежды любимого сына и стала обливать их жаркими слезами; потом взяла их и понесла к нареченной невестке своей, Магуль-Мегери. «Мой сын утонул, – сказала она ей, – Куршуд-бек привез его одежды; ты свободна». Магуль-Мегери улыбнулась и отвечала: «Не верь, это всё выдумки Куршуд-бека; прежде истечения 7 лет никто не будет моим мужем»; она взяла со стены свою сааз и спокойно начала петь любимую песню бедного Ашик-Кериба. Между тем странник пришел бос и наг в одну деревню; добрые люди одели его и накормили; он за то пел им чудные песни; таким образом переходил он из деревни в деревню, из города в город: и слава его разнеслась повсюду. Прибыл он наконец в Халаф; по обыкновению взошел в кофейный дом, спросил сааз и стал петь. В это время жил в Халафе паша, большой охотник до песельников: многих к нему приводили – ни один ему не понравился; его чауши измучились, бегая по городу: вдруг, проходя мимо кофейного дома, слышат удивительный голос; они туда: «Иди с нами к великому паше, – закричали они, – или ты отвечаешь нам головою». «Я человек вольный, странник из города Тифлиза, – говорит Ашик-Кериб; – хочу пойду, хочу нет; пою, когда придется, и ваш паша мне не начальник»; однако, несмотря на то, его схватили и привели к паше. |
| — Э, чепуху вы говорите, Ромашов, — перебил его Веткин. — Вы потребуете удовлетворения, а он скажет: «Нет… ээ-э… я, знаете ли, вээбще… ээ… не признаю дуэли. Я противник кровопролития… И кроме того, ээ… у нас есть мировой судья…» Вот и ходите тогда всю жизнь с битой мордой. Бек-Агамалов широко улыбнулся своей сияющей улыбкой. — Что? Ага! Соглашаешься со мной? Я тебе, Веткин, говорю: учись рубке. У нас на Кавказе все с детства учатся. На прутьях, на бараньих тушах, на воде… — А на людях? — вставил Лбов. — И на людях, — спокойно ответил Бек-Агамалов. — Да еще как рубят! Одним ударом рассекают человека от плеча к бедру, наискось. Вот это удар! А то что и мараться. — А ты, Век, можешь так? Бек-Агамалов вздохнул с сожалением: — Нет, не могу… Барашка молодого пополам пересеку… пробовал даже телячью тушу… а человека, пожалуй, нет… не разрублю. Голову снесу к черту, это я знаю, а так, чтобы наискось… нет. Мой отец это делал легко. — А ну-ка, господа, пойдемте попробуем, — сказал Лбов молящим тоном, с загоревшимися глазами. — Бек, милочка, пожалуйста, пойдем… Офицеры подошли к глиняному чучелу. Первым рубил Веткин. Придав озверелое выражение своему доброму, простоватому лицу, он изо всей силы, с большим, неловким размахом, ударил по глине. В то же время он невольно издал горлом тот характерный звук — хрясь! — который делают мясники, когда рубят говядину. Лезвие вошло в глину на четверть аршина, и Веткин с трудом вывязил его оттуда! — Плохо! — заметил, покачав головой, Бек-Агамалов. — Вы, Ромашов… Ромашов вытащил шашку из ножен и сконфуженно поправил рукой очки. Он был среднего роста, худощав, и хотя довольно силен для своего сложения, но от большой застенчивости неловок. Фехтовать на эспадронах он не умел даже в училище, а за полтора года службы и совсем забыл это искусство. Занеся высоко над головой оружие, он в то же время инстинктивно выставил вперед левую руку. — Руку! — крикнул Бек-Агамалов. Но было уже поздно. Конец шашки только лишь слегка черкнул по глине. Ожидавший большего сопротивления, Ромашов потерял равновесие и пошатнулся. Лезвие шашки, ударившись об его вытянутую вперед руку, сорвало лоскуток кожи у основания указательного пальца. Брызнула кровь. |
| В привезенной грамоте есть известие о Копыле и Варавине: «и здеся, Государь, Божьим милосердием да твоим Государским здоровьем Копыл и Варавин вышел в Кафу поздорову и с товарищи. И Копыл прислал к нам, Государь, Булгаком зовут Окинфов володимерец, а с ними был, Государь, дьяк в твоем приказе. И поехал, Государь, тог Булгак к тебе, к Государю, с Кудояром князем и с твоим казаком с Темишем с Кадышевым, а сказывают, Государь, вестя заморския, что послал Салим-бек Сипан-пашу, и Кизыл-башевы воеводы Сипан-пашу побили на своем рубеже. И как услышал, Государь, Салим-бек, что воевод его побили, и Салим-бек, Государь, сам пошел против Кизылбаша. И сказывают, Государь, что Салим-бек стоит со всею своею силою на своем рубеже, а с мисюрским, Государь, Салим-бек воюется ж. И стояла, Государь, застава мисюрскаго в холяпи, и пришла, Государь, застава Салим-бекова, и дело меж их, Государь, с собою было. И мисюрского, Государь, застава Салим-бековых людей побили, а с угорским, Государь, Салим-бек перемирье взял на два года” 22 . В другой грамоте, присланной теми же лицами, сказано «Да здесе, Государь, Божьим милосердием да твоим Государским здоровьем Копыл и Варавин в Кафу у вышел поздорову совсем и с ним, Государь, вышел митрополит, да и иные с ним черньци, а дополна, Государь, не ведаем, скол(ь)ко с ним чернцов“ 23 . Из двух других мест можно определить время пребывания Копыла на Афоне. Здесь, оказывается, он пробыл около полгода. Так, в грамоте Ивана Мамонова, присланной из Крыма, уже после его смерти, говорится: «Да здесь, Государь, прислал ко мне из Царя-Города Варавин грамоту, а в ней тол(ь)ко и писано: здесе нам жити нужно. А тамгу на нас взяли, а другую хотят взять, а боле того, Государь, в ней не писано ничего. А про турского, Государь, про посла к тебе, ко Государю, слуху петь, а турскому, Государь, на се лето валка будет с Кизылбашем, а сам в Ядрене-Поле турской, а Копыл зимовал у него в Ядрене, а во Святую гору пошел перед великим днем, а турской ему дал дву чегушов. Да оттоле Копыл еще не бывал“ 24 . |
| И вот тут-то, в минуту полной безнадежности, Кречинского осеняет блистательная идея. Впрочем, ее блистательности еще не могут оценить ни Расплюев, ни слуга Федор. Они даже полагают, что Кречинский повредился рассудком. И действительно, он как будто бы не в себе. Он достает из бюро грошовую булавку, ту самую, которую он использовал как модель, «обделывая» Лидочкин солитер, смотрит на нее с восторженным изумлением и восклицает: «Браво!. ура! нашел…» Что нашел? Какую-то «побрякушку». Камень-то в булавке стразовый, из свинцового стекла! Ничего не объясняя, Кречинский велит Расплюеву заложить золотые часы и на вырученные деньги купить роскошный букет цветов, «чтоб весь был из белых камелий». А сам тем временем садится сочинять письмо Лидочке. Он наполняет его нежностью, страстью, мечтаниями о семейном счастье — «черт знает каким вздором». И как бы между прочим просит ее прислать ему с посыльным солитер — он заключил пари о его размерах с неким князем Бельским. Как только Расплюев появляется, Кречинский отправляет его с цветами и запиской к Лидочке, объясняя ему, что он должен получить у нее солитер и принести вещь «аккуратнейшим образом». Расплюев все понял — Кречинский намерен украсть бриллиант и бежать с ним из города. Но нет! Кречинский не вор, честью он еще дорожит и бежать никуда не собирается. Напротив. Пока Расплюев выполняет его поручение, он приказывает Федору подготовить квартиру для пышного приема семейства Муромских. Настает «решительная минута» — принесет ли Расплюев солитер или нет? Принес! «Виктория! Рубикон перейден!» Кречинский берет обе булавки — фальшивую и подлинную — и мчится с ними в лавку ростовщика Никанора Савича Бека. Спрашивая денег под залог, он предъявляет ростовщику подлинную булавку — «того так и шелохнуло, и рот разинул». Вещь ведь ценнейшая, стоимостью в десять тысяч! Бек готов дать четыре. Кречинский торгуется — просит семь. Бек не уступает. И тогда Кречинский забирает булавку: он пойдет к другому ростовщику… Нет-нет, зачем же — к другому… Бек дает шесть! Кречинский соглашается. Однако требует уложить булавку в отдельную шкатулку и опечатать ее. В тот момент, когда Бек уходит за шкатулкой, Кречинский подменяет подлинную булавку фальшивой. Бек спокойно укладывает ее в шкатулку — бриллиант ведь уже проверен и под лупою, и на весах. Дело сделано! Игра выиграна! |
| Их отдельные отряды уже несколько столетий охотно служили наемниками в византийской армии и боролись с арабами. Но с середины XI века ситуация существенно изменилась – турки проявили склонность к объединению и начали решительное наступление на арабские земли. Решающие события произошли в 1034 и 1035 гг., когда внуки Сельджука – Чагры-бек (989–1060) и Тогрул-бек (1038–1063) продвинулись к Хорасану. Арабы никак не могли помешать их стремительному продвижению: в 1037 г. пала Мерва, а в 1038 г. под Серахсом они потерпели тяжелейшее поражение от новых завоевателей. В 1040 г. турки вновь одержали победу и направились затем в Персию. В 1051 г. пали Исфакан и Хамадан. После этого тюркские отряды направились на юг – в Керман и на север – в Азербайджан, дойдя до границ Византийской империи. В 1052 г. они захватил область Карса, в 1053–1054 гг. – окрестности озера Ван, откуда направились на Кавказ, захватив в поле своего зрения Эрзерум и Грузию. Тем временем мятежник аль-Бессарири, о котором говорилось выше, при помощи Фатимидов, приславших ему войска, захватил Багдад и бросил халифа аль-Каима Биамриллаха (1031–1075) в темницу. Оттуда несчастный правитель сумел каким-то образом направить несколько писем с просьбой о помощи, и одно из них попало к Тогрул-беку. Тот без особого труда разгромил армию мятежников и 25 декабря 1055 г. вступил в Багдад, где принял титул " султан», а в начале 1058 г. – еще более амбициозный титул «царя Востока и Запада» 36 . При этом он облобызал проформы ради землю перед стопами халифа аль-Каима Биамриллаха и сел рядом с ним только после особого приглашения. С 1059 г. сельджуки начали систематический грабеж византийских территорий, достигнув в этом же году Сиваса. В 1065–1067 гг. турки достигли Антиохии и Эдессы. В 1067 г. была почти полностью опустошена Кесария Каппадокийская, в 1068 г. такая же участь выпала Неокесарии, а в 1069 г. завоеватели достигли Иконии. Через год турки находились всего в 200 км от Эгейского моря 37 . Помимо Армении, они опустошили часть Сирии, Киликию и Каппадокию. Как говорили современники, «весь мир, земной и морской, был захвачен нечестивыми варварами, разрешен и лишен населения. Все христиане убиты, все дома и деревни Востока разрушены, церкви разорены и превращены в ничто» 38 . В 1056 г. Тогрул-бек завоевал Месопотамию и подчинил себе Мосул, а затем двинулся на Иран. И хотя его брат Чагры-бек уже лежал на смертном одре, наследник Альп Арслан (1060–1072) не оставил дядю в одиночестве. Их объединенные усилия казались настолько мощными, что, как указывалось выше, в 1063 г. Тогрул-бек въехал в Багдад в качестве жениха дочери халифа. Этот вариант соединения усилий казался весьма перспективным для суннитов, но вскоре зять халифа скончался, не оставив потомства от высокого брака 39 . Сам халиф проводил остаток жизни в молитвах и благочестивых размышлениях. Разложение Буидами арабских земель было столь велико, что никто и не думал объединить усилия, дабы противостоять натиску турок-сельджуков. |
| — Эх! Вот видите! — воскликнул сердито Бек-Агамалов, слезая с лошади. — Так и руку недолго отрубить. Разве же можно так обращаться с оружием? Да ничего, пустяки, завяжите платком потуже. Институтка. Подержи коня, фендрик. Вот, смотрите. Главная суть удара не в плече и не в локте, а вот здесь, в сгибе кисти. — Он сделал несколько быстрых кругообразных движений кистью правой руки, и клинок шашки превратился над его головой в один сплошной сверкающий круг. — Теперь глядите: левую руку я убираю назад, за спину. Когда вы наносите удар, то не бейте и не рубите предмет, а режьте его, как бы пилите, отдергивайте шашку назад… Понимаете? И притом помните твердо: плоскость шашки должна быть непременно наклонна к плоскости удара, непременно. От этого угол становится острее. Вот, смотрите. Бек-Агамалов отошел на два шага от глиняного болвана, впился в него острым, прицеливающимся взглядом и вдруг, блеснув шашкой высоко в воздухе, страшным, неуловимым для глаз движением, весь упав наперед, нанес быстрый удар. Ромашов слышал только, как пронзительно свистнул разрезанный воздух, и тотчас же верхняя половина чучела мягко и тяжело шлепнулась на землю. Плоскость отреза была гладка, точно отполированная. — Ах, черт! Вот это удар! — воскликнул восхищенный Лбов. — Бек, голубчик, пожалуйста, еще раз. — А ну-ка, Бек, еще, — попросил Веткин. Но Бек-Агамалов, точно боясь испортить произведенный эффект, улыбаясь, вкладывал шашку в ножны. Он тяжело дышал, и весь он в эту минуту, с широко раскрытыми злобными глазами, с горбатым носом и с оскаленными зубами, был похож на какую-то хищную, злую и гордую птицу. — Это что? Это разве рубка? — говорил он с напускным пренебрежением. — Моему отцу, на Кавказе, было шестьдесят лет, а он лошади перерубал шею. Пополам! Надо, дети мои, постоянно упражняться. У нас вот как делают: поставят ивовый прут в тиски и рубят, или воду пустят сверху тоненькой струйкой и рубят. Если нет брызгов, значит, удар был верный. Ну, Лбов, теперь ты. К Веткину подбежал с испуганным видом унтер-офицер Бобылев. |
| — Простите меня… Но ведь вы сами потом скажете мне спасибо. Бек-Агамалов резко со стуком вбросил шашку в ножны. — Ладно! К черту! — крикнул он сердито, но уже с долей притворства и смущения. — Мы с вами еще разделаемся. Вы не имеете права!.. Все глядевшие на эту сцену со двора поняли, что самое страшное пронеслось. С преувеличенным, напряженным хохотом толпой ввалились они в двери. Теперь все они принялись с фамильярной и дружеской развязностью успокаивать и уговаривать Бек-Агамалова. Но он уже погас, обессилел, и его сразу потемневшее лицо имело усталое и брезгливое выражение. Прибежала Шлейферша, толстая дама с засаленными грудями, с жестким выражением глаз, окруженных темными мешками, без ресниц. Она кидалась то к одному, то к другому офицеру, трогала их за рукава и за пуговицы и кричала плачевно: — Ну, господа, ну, кто мне заплатит за все: за зеркало, за стол, за напитки и за девочек? И опять кто-то неведомый остался объясняться с ней. Прочие офицеры вышли гурьбой наружу. Чистый, нежный воздух майской ночи легко и приятно вторгся в грудь Ромашова и наполнил все его тело свежим, радостным трепетом. Ему казалось, что следы сегодняшнего пьянства сразу стерлись в его мозгу, точно от прикосновения мокрой губки. К нему подошел Бек-Агамалов и взял его под руку. — Ромашов, садитесь со мной, — предложил он, — хорошо? И когда они уже сидели рядом и Ромашов, наклоняясь вправо, глядел, как лошади нестройным галопом, вскидывая широкими задами, вывозили экипаж на гору, Бек-Агамалов ощупью нашел его руку и крепко, больно и долго сжал ее. Больше между ними ничего не было сказано. XIX Но волнение, которое было только что пережито всеми, сказалось в общей нервной, беспорядочной взвинченности. По дороге в собрание офицеры много безобразничали. Останавливали проходящего еврея, подзывали его и, сорвав с него шапку, гнали извозчика вперед; потом бросали эту шапку куда-нибудь за забор, на дерево. Бобетинский избил извозчика. Остальные громко пели и бестолково кричали. Только Бек-Агамалов, сидевший рядом с Ромашовым, молчал всю дорогу, сердито и сдержанно посапывая. |
|
|
