| Следуя в столовую по расположению полка, с любопытством и тревогой смотрели новобранцы на строения военного городка, состоявшего все из тех же подвалов-казарм, только еще более длинных, плоских, не с одной, а с несколькими трубами и отдушинами, как в доподлинном овощехранилище, с двумя широкими раскатанными входами в подземелье, из которого медленно ползла иль постоянно над входом плавала пелена испарений, даже на отдаленный взгляд нечистых, желтушных. От морока и сырости над входом в казармы намерз не куржак, а многослойная ребристая пленка, под нею темнела раскисшая, большей частью уже развалившаяся лепнина ласточкиных гнезд. Среди этих отчужденно темнеющих казарм высилось вширь расползшееся, в лес врубленное, никак не спланированное сооружение, еще не достроенное, с наполовину покрытой крышей и с невставленными окнами. Просторное и престранное помещение — если его распилить повдоль, то получилось бы два, может, и три барака, — будущая столовая полка. Чуть на отшибе, разбегшись по молоденькому сосняку, белела стайка тесовых и бревенчатых домов, огороженных продольным заборчиком из пиленых брусков. На домах и меж домов имелись щиты, на них лозунги, плакаты, портреты руководителей государства и армии. С крыши большого, тоже неуклюжего помещения, осевшего углами в песок и начавшего переламываться, сплошь облепленного плакатами, призывами, кинорекламой, звучало радио (клуб, смекнули новоприбывшие), а вокруг него все эти свежо желтеющие домики — штаб полка. Но догадались об этом не все. Старообрядцы и всякий таежный люд, коего средь новичков было большинство, глядели на штаб, точно праздные заморские путешественники на Венецию, суеверно притихнув, пытались угадать, откудова исходит музыка — с крыши какой или уж прямо с небес. У парней посасывало в сердце, всем было тревожно оттого, что незнакомое все кругом, казенное, безрадостное, но и они, выросшие не в барской неге, по баракам, по деревенским избам да по хибарам городских предместий собранные, оторопели, когда их привели к месту кормежки. За длинными, грубо сколоченными из двух плах прилавками, прибитыми ко грязным столбам, прикрытыми сверху тесовыми корытами наподобие гробовых крышек, стояли военные люди, склоненные как бы в молитве, — потребляли пищу из алюминиевых мисок. Столы-прилавки тянулись длинными, надсаженно-прогнутыми рядами, упираясь одним концом в загаженный полуободранный лес, другим — в растоптанный пустырь, в этакое жидкое, никак не смерзающееся, растерзанное всполье военного городка, по которому деловито ходили вороны, чего-то вышаривали клювами в грязи, с криком отлетали из-под ног людей, на ходу заглатывающих пищу и одновременно сбивающихся среди грязи в терпеливый строй. |
| один орган жил за счет другого; этим и объясняется неудача 54-го года. Таким образом, хоть общественная жизнь началась с 30 годов нашего века, но более полная, более действительная, а потому и более плодотворная жизнь общества началась лишь в последнее двадцатипятилетие, т.е. в то время, когда началась действительная свободная, творческая жизнь народа. Выводы наши, таким образом, получают следующую форму: тысячу лет народ русский создавал Государство – или ту оболочку, под которой только мыслима свободная, самобытная жизнь; создавши Государство, он начинает теперь эту свободную, сознательную жизнь «для себя»; теперь же получает свое развитие и самостоятельная, общественная жизнь. Итак, народ наш теперь только начинает сознательно жить «для себя», вот что означают наши слова о том, что «народ теперь на распутьи». Так зачем же все-таки нам настоятельно нужно идти в деревню к этому народу, зачем руководить им, зачем помогать ему, не лучше ли, если он свободно сам будет продолжать свою сознательную жизнь, сам, как может, решит свои недоумения, думы, вопросы и недоразумения?.. Все, что есть внешнее в культурном мире – все это с поразительной быстротой воспринимается, всасывается народом в строй своей жизни; а отсюда всасываются в его организм всякие культурные яды. Трактирная цивилизация со всей ее подлостью и мерзостью совершает свое победоносное шествие по деревням и трудно представить себе все гибельные результаты этого шествия. Если бы культурное общество не было оторвано от народа – ничего подобного не было бы и народ спокойно совершал бы свое развитие под воздействием образованного и просвещенного, но родного для него, слоя. Вот поэтому-то теперь особенно нужно пребывание в деревне такого просвещенного, но родного народу, слоя; вот где основание нашего требования служения народу. Далее: начиная свою сознательную жизнь и находясь под магнетическим действием «барской цивилизации» – народ невольно должен был призадуматься – где же его истинная дорога, должен был остановиться на распутье двух дорог. |
| (Ту песню – не народную — Впервые спел сын Трифона, Григорий, вахлакам, И с «Положенья» царского, С народа крепи снявшего, Она по пьяным праздникам Как плясовая пелася Попами и дворовыми, — Вахлак ее не пел, А, слушая, притопывал, Присвистывал; «Веселою» Не в шутку называл.) Веселая «Кушай тюрю, Яша! Молочка-то нет!» – Где ж коровка наша? — «Увели, мой свет! Барин для приплоду Взял ее домой». Славно жить народу На Руси святой! – Где же наши куры? — Девчонки орут. «Не орите, дуры! Съел их земский суд; Взял еще подводу Да сулил постой…» Славно жить народу На Руси святой! Разломило спину, А квашня не ждет! Баба Катерину Вспомнила – ревет: В дворне больше году Дочка… нет родной! Славно жить народу На Руси святой! Чуть из ребятишек, Глядь, и нет детей: Царь возьмет мальчишек, Барин – дочерей! Одному уроду Вековать с семьей. Славно жить народу На Руси святой! и т.д. Потом свою вахлацкую, Родную, хором грянули, Протяжную, печальную, Иных покамест нет. Не диво ли? широкая Сторонка Русь крещеная, Народу в ней тьма тём, А ни в одной-то душеньке Спокон веков до нашего Не загорелась песенка Веселая и ясная, Как вёдреный денек. Не дивно ли? не страшно ли? О время, время новое! Ты тоже в песне скажешься, Но как?.. Душа народная! Воссмейся ж наконец! Барщинная Беден, нечесан Калинушка, Нечем ему щеголять, Только расписана спинушка, Да за рубахой не знать. С лаптя до ворота Шкура вся вспорота, Пухнет с мякины живот. Верченый, крученый, Сеченый, мученый, Еле Калина бредет: В ноги кабатчику стукнется, Горе потопит в вине. Только в субботу аукнется С барской конюшни жене… «Ай песенка!.. Запомнить бы!..» Тужили наши странники, Что память коротка, А вахлаки бахвалились: «Мы барщинные! С наше-то Попробуй потерпи! Мы барщинные! выросли Под рылом у помещика; День – каторга, а ночь? Что сраму-то! За девками Гонцы скакали тройками По нашим деревням. В лицо позабывали мы Друг дружку, в землю глядючи, Мы потеряли речь. В молчанку напивалися, В молчанку цаловалися, В молчанку драка шла». – Ну, ты насчет молчанки-то |
| Покров из Москвы выписали, а погребение совершал известный тебе отец архимандрит соборне. Сорокоусты же и поминовения и поднесь совершаются, как следует, по христианскому обычаю. Жаль сына, но роптать не смею и вам, дети мои, не советую. Ибо кто может сие знать? — мы здесь ропщем, а его душа в горних увеселяется!» По-родственному Жаркий июльский полдень. На дубровинской барской усадьбе словно все вымерло. Не только досужие, но и рабочие люди разбрелись по углам и улеглись в тень. Собаки раскинулись под навесом громадной ивы, стоящей посреди красного двора, и слышно, как они хлопают зубами, ловя в полусне мух. Даже деревья стоят понурые и неподвижные, точно замученные. Все окна, как в барском доме, так и в людских, отворены настежь. Жар так и окачивает сверху горячей волной; земля, покрытая коротенькой, опаленной травою, пылает; нестерпимый свет, словно золотистою дымкой, задернул окрестность, так что с трудом можно различать предметы. И барский дом. когда-то выкрашенный серой краской, а теперь побелевший, и маленький палисадник перед домом, и березовая роща, отделенная от усадьбы проезжей дорогой, и пруд, и крестьянский поселок, и ржаное поле, начинающееся сейчас за околицей, — все тонет в светящейся мгле. Всякие запахи, начиная с благоуханий цветущих лип и кончая миазмами скотного двора, густою массой стоят в воздухе. Ни звука. Только с кухни доносится дробное отбивание поварских ножей, предвещающее неизменную окрошку и битки за обедом. Внутри господского дома царствует бесшумная тревога. Старуха барыня и две молодые девушки сидят в столовой и, не притрогиваясь к вязанью, брошенному на столе, словно застыли в ожидании. В девичьей две женщины занимаются приготовлением горчичников и примочек, и мерное звяканье ложек, подобно крику сверчка, прорезывается сквозь общее оцепенение. В коридоре осторожно двигаются девчонки на босу ногу, . перебегая по лестнице из антресолей в девичью и обратно. По временам сверху раздается крик: «Что ж горчичники! заснули? а?» — и вслед за тем стрелой промчится девчонка из девичьей. |
| То, что давалось от царя, всегда могло быть отнято и отдано другому, что беспрестанно и случалось. Как скоро образовалось отношение рабочих к такому землевладельцу, то землевладелец, естественным порядком, получил значение олицетворенного мира, так же как царь в значении олицетворенной нации. Крепостной человек соединял свою судьбу с достоинством господина: воля барина стала для него заменять собственную волю, точно так же, как там, где не было барина, эту собственную личную волю поглощал мир. У помещичьих крестьян земля принадлежит барину, который дает ее лицам, земледельцам, по своему усмотрению; так и у казенных крестьян: земля отдана миру в пользование, а мир, по своему усмотрению, дает ее отдельным лицам в пользование. В южной Руси, которой историческая жизнь текла иначе, не составилось такого понятия о мире. Там прежние древние удельно-вечевые понятия продолжали развиваться и встретились с польскими, которые, в основе своей, имели много общего с первыми и если изменились, то вследствие западноевропейских понятий. Древнее право личной свободы не было поглощено перевесом общественного могущества и понятие об общей поземельной собственности не выработалось. Польские идеи произвели в старорусских только тот переворот, что регулировали последние. Каждый земледелец был независимым собственником своего достояния: польское влияние только обезопасило его от произвола народной воли, и прежде выражавшегося самодействием общества в смысле соединения свободных личностей, и облекло его владение de facto правом. Таким образом, оно возвысило богатых и влиятельных, образовало высший класс, а массу бедного народа повергло в порабощение. Но там магнат владелец не представлял собою выражения царской, а чрез нее и барской, воли: он владел по праву: в переводе на более простой язык – право это выражало силу, торжество обстоятельств и давность происхождения. Там крестьянин не мог дать своему господину никакого значения священной воли, потому что он отвлеченного права не понимал, потому что сам им пользовался, а олицетворения он не видал, потому что его господин был свободный человек. |
| Весь класс замер перед такой угрозой. Первым нашелся по обыкновению Мика, который тотчас же понял, что Петя никогда не решится сам разъяснить дело, ибо кличка предателя еще хуже, чем кличка вора. – Я тоже резал резину, вот она! – закричал Мика, вскакивая, и оглянулся на класс, приглашая к тому же товарищей. – Я тоже резал! И я! Мы все! Резина была брошена со всяким хламом! Физкультурник говорил нам, что делал из нее поплавки директору! Товарищи, полундра! Наш директор-то, оказывается, вор! Услышав все эти выкрики, Анастасия Филипповна поняла, что хватила через край и пахнет крупным скандалом. Она выпустила рукав Пети и занялась водворением порядка. Дело о резине было замято. В ноябре праздновался день рождения Нины: против ее ожидания, Мика согласился выйти к праздничному столу и был очень оживлен; он даже читал свои стихи про школьную жизнь, среди которых наибольший успех имела «Ода великому математику». В среде диковинных явлений Пятиэтажных уравнений И неделящихся дробей С корнями высших степеней Он позволял себе интимность: Он математикою жил, Он всей душой ее любил, Но без надежды на взаимность! Координатные системы В себя впитавши целиком, Он рвался в область теоремы, К созвездьям лемм и аксиом! Он без особого труда Уже кончал писать тогда, Когда другие начинали, И по конвейеру он слал Ответы тем, кто погибал, И предвкушал сюрприз в журнале. На всех контрольных осаждали Его голодные рои, Которые решений ждали, Чтоб после выдать за свои. Спасенный радостно икал И Петьке с чувством лапу жал. Ася и Леля умирали со смеху, даже Олег и Нина улыбались, и все единодушно признали за Микой поэтический дар. Ободренный успехом, Мика понес новую рукопись в класс. Он читал ее на большой перемене, стоя, как всегда в таких случаях, на парте посередине класса, когда кто-то крикнул ему: «Анастасия Филипповна у двери!» Услышав это, Мика тотчас перескочил на новую эпиграмму в честь этой достойной дамы и с чувством отчеканил: Шлифована по-пролетарски, А первобытна, как зулус, И не хранит отравы барской Отточенный в детдоме вкус! Анастасия Филипповна была воспитанницей детского дома и страшно возмутилась этими строчками. Мика был вытребован к директору, но находчивого мальчика трудно было поставить в тупик. |
| Русская волна отодвинула черемис к Царевококшайским лесам, «вотских людей» от Арска тоже в леса за Лызи, подалась и сплошная, тесносплоченная масса татар. Но обратный напор оправившегося ислама оттеснил русское влияние, и к концу XIX столетия среди моря мусульман остался лишь жалкий, маленький островок крещеных татар в Апазове, а в русских селах сохранились, только одни записи, что в приходе были крещеные татары. Теперь же, хотя богатые татары и строят многочисленные мечети и медресе, но беднота начинает тяготиться содержанием мулл. Культура начинает вносить в умы татар то брожение, которое у русских, кажется, приближается к благоприятному разрешению. Муллам приходится вооружаться уже против общего врага – неверия. В 1708 г. при разделении всей России на 8 губерний, Алаты показаны в числе 72 городов Казанской губ., состоявшей из 71 уезда. В это время здесь жил проводник желаний императора Петра Великого купец Михляев. Часовой колокол, отлитый в городе Алатах в 1749 г., непрестанно подтверждает слова «полного географического описания нашего Отечества», 11 что в XVIII в. около Алат существовал медиплавильный завод, а остатки пруда и построек на земле Алатских крестьян за рекой Ашит в местности «Вихлянка» (Михлянка) подтверждает рассказы старожилов, что тут был Михляевский винокуренный завод. После смерти Михляева он был перенесен купцом Кубышкиным около 1758 г. на другой ключ к реке Ашиту. Потом завод принадлежал Шувалову, Тихонову и наконец, Булыгину. О Михляевском кожевенном заводе будет сказано в описании села Потонихи. 12 В юго-восточной стороне на 200 саж. от села местность по речке Барской известна под именем виселицы. Тут казнили государственных преступников, и заметно было много могильных холмиков. В одном из них в виде надгробного памятника был найден восковой, в виде большого каравая – круг, состоящий из секторов (клиньев) длиною (радиус) около 9 вершков. Обломки одного сектора представлены в общество археологии. Он, по-видимому, был положен на могиле вождя черемис, не имевших письменности. |
| Старики-то уж отжили век, попользовались; им, пожалуй, и на погост пора, но дети… Разве они причастны прошлому? Несомненно, что, когда придет их очередь сесть на хозяйство, они человечнее отнесутся к крепостной практике. С их появлением исчезнет крепостная уголовщина, отношения приобретут характер правомерности, выражение «вы наши отцы, мы ваши дети» сделается правдою. Чего еще нужно? Вот и теперь: сел на хозяйство молодой Бурмакин, – у него и в заводе нагайки нет. Лаской да добрым словом довольствуется – и все идет как следует. И везде постепенно разведутся Бурмакины, потому что время к тому идет. Нехорошо драться, нехорошо мужиков и баб на барской работе без отдыха изнурять, да ведь Бурмакин и не делает этого; стало быть, можно и при крепостном праве по-хорошему обойтись. Но, кроме того, ежели верить в новоявленные фантазии, то придется веру в Святое писание оставить. А в Писании именно сказано: рабы! господам повинуйтесь! И у Авраама, и у прочих патриархов были рабы, а они сумели же угодить Богу. Неужто, в самом деле, ради пустой похвальбы дозволительно и веру нарушить, и заветы отцов на поруганье отдать? Для чего? для того, чтоб стремглав кинуться в зияющую пучину, в которой все темно, все неизвестно? Нет, нет! не может этого статься! Решимости недостанет, чтоб без всякого повода бросить в народную массу такой злой и безумный переполох! Так думало в то время большинство, а Арсений Потапыч шел, пожалуй, дальше других. Он был человек неглупый и между соседями слыл даже умницей. Но в подобных решительных случаях на умников находит затмение легче, чем на самых простодушных людей. Постоянная умеренность в собственных поступках и намерениях воспитывает упорство, с которым трудно справиться. Поэтому Пустотелов не только не изменил своего образа действий ввиду возрастающих слухов, но просто-напросто называл последние ахинеей. Гоголем расхаживал он по полям и помахивал нагайкой, ни на йоту не отступая от исконного урочного положения: за первую вину – пять ударов, за вторую – десять и т. д. А молва продолжала расти. В сентябре 1856 года некоторые соседи, ездившие на коронацию, возвратились в деревню и привезли новость, что вся Москва только и говорит, что о предстоящей реформе. – Всех бы я вас за языки перевешал, да и московских тявкуш кстати! – без церемонии откликался на это известие Арсений Потапыч. – Тяф да тяф, только и знают, что лают дворняжки! Надо, чтоб все с ума сошли, чтоб этому статься! А покуда до этого еще не дошло. – Чудак ты, братец! точь-в-точь Струнников! тому, что ни говори, он все свое долбит! – убеждал его Григорий Александрыч Перхунов. – Струнникова хоть и называют глупым, а, по-моему, он всех вас умнее. – Рассуди, однако. Кабы ничего не готовилось, разве позволило бы начальство вслух об таких вещах говорить? Вспомни-ка. Ведь в прежнее время за такие речи ссылали туда, где Макар телят не гонял, а нынче всякий пащенок рот разевает: волю нужно дать, волю! А начальство сидит да по головке гладит! |
| Но все это только цветочки. Приближается 13е декабря, день ангела Арсения Потапыча. К этому дню приготовляются очень деятельно, так как исстари заведено, что у Пустотеловых к именинам хозяина съезжается целая масса гостей. Филанида Протасьевна наскоро объезжает соседей и всем напоминает о предстоящем празднестве. Арсений Потапыч тем временем продает еще партию хлеба и едет в город для новых закупок. 13-го декабря, сейчас после обедни, в доме именинника происходит сущее светопреставление. Гости наезжают одни за другими; женской и мужской прислуги набирается столько, что большую часть ее отсылают в застольную; экипажи и лошади тоже, за недостатком места, размещаются в деревне по крестьянским дворам. Я не буду, впрочем, описывать здесь подробности праздника. Хлебосольство в то время справлялось везде одинаково и потому составит предмет особой главы, в которой я намерен изобразить общее пошехонское раздолье. Зима живо проходит в беспрерывных приемах и выездах, но в особенности весело проводятся святки и Масленица. Дня за три до святок обмолачиваются последние снопы овса; стук цепов на барской риге смолкает, и Арсений Потапыч на целых три месяца может считать себя вольным казаком. Он пополнел, загар с его лица исчез, даже заботливое выражение пропало. Ни одного съезда у соседей не обходится без Пустотеловых; везде они дорогие гости, несмотря на то, что приезжают целой гурьбой. Но, кроме соседей, ездят и в город, где господа офицеры устроили клуб и дают в нем от времени до времени танцевальные вечера, для которых барышни-невесты приберегают свои лучшие платьица. Пустотеловым и насчет дочерей везет. Благодаря ласковости и гостеприимству они успевают пристроить в течение зимы двух старших барышень. Одну за полкового лекаря помолвили, другую – за уездного стряпчего Стрельбищева. Оба люди бедные, но нужда научит деньгу добывать. Зато они богатого приданого не требуют. Сшила невестам Филанида Протасьевна по два лишних платьица, белья прибавила да серебреца по полдюжине столовых и чайных ложек купили – вот и все. У других и с богатым приданым Бог дочкам судьбы не посылает, а Пустотеловы всего-навсе две зимы своих невест вывозили, и уж успели их с рук сбыть. Двух сбыли, а потом постепенно и остальных сбудут. А все оттого, что Арсений Потапыч умеет вовремя последнюю копейку ребром поставить, а Филанида Протасьевна приласкать и принять мастерица. |
| В этом смысле это был народный поэт. Всякий, выходящий из народа, при самом малом даже образовании, поймет уже много у Некрасова. Но лишь при образовании. Вопрос о том, поймет ли Некрасова теперь прямо весь народ русский, — без сомнения, вопрос явно немыслимый. Что поймет «простой народ» в шедеврах его: «Рыцарь на час», «Тишина», «Русские женщины»? Даже в великом «Власе» его , который может быть понятен народу (но не вдохновит нисколько народ, ибо всё это поэзия, давно уже вышедшая из непосредственной жизни), народ отличит два-три фальшивые штриха наверно. Что разберет народ в одной из самых могучих и самых зовущих поэм его «На Волге»? Это настоящий дух и тон Байрона. Нет, Некрасов пока еще — лишь поэт русской интеллигенции, с любовью и со страстью говоривший о народе и страданиях его той же русской интеллигенции. Не говорю в будущем, — в будущем народ отметит Некрасова. Он поймет тогда, что был когда-то такой добрый русский барин, который плакал скорбными слезами о его народном горе и ничего лучше и придумать не мог, как, убегая от своего богатства и от грешных соблазнов барской жизни своей, приходить в очень тяжкие минуты свои к нему, к народу, и в неудержимой любви к нему очищать свое измученное сердце, — ибо любовь к народу у Некрасова была лишь исходом его собственной скорби по себе самом… Но прежде чем разъясню, как понимаю я эту «собственную скорбь» дорогого нам усопшего поэта по себе самом, — не могу не обратить внимание на одно характерное и любопытное обстоятельство, обозначившееся почти во всей нашей газетной прессе сейчас после смерти Некрасова, почти во всех статьях, говоривших о нем. III. Поэт и гражданин. Общие толки о некрасове как о человеке Но что же мы можем сказать и что именно мы видим? Произносится слово «практичность», то есть умение обделывать свои дела, но и только, а затем спешат с оправданиями: «Он-де страдал, он с детства был заеден средой», он вытерпел еще юношей в Петербурге, бесприютным, брошенным, много горя, а следственно, и сделался «практичным» (то есть как будто и не мог уж не сделаться). |
|
|
