| Причина в том, что произошло со мной сегодня в нашем универсальном магазине. (С красной строки начинать не собираюсь. От этого я тебя избавлю.) Я стоял возле мясного прилавка, ожидая, пока нарубят бараньи отбивные. Рядом стояла молоденькая мама с маленькой дочкой. Девчушке было года четыре, и она от нечего делать прислонилась спиной к стеклянной витрине и стала снизу вверх разглядывать мою небритую физиономию. Я ей сказал, что она, пожалуй, самая хорошенькая из всех маленьких девочек, которых я видел сегодня. Она приняла это как должное и кивнула. Я сказал, что у нее, наверно, от женихов отбою нет. Она опять кивнула. Я спросил, сколько же у нее женихов. Она подняла два пальца. " Двое!- сказал я.- Да это целая куча женихов. А как их зовут, радость моя? " И она мне сказала звонким голоском: " Б_о_б_б_и и Д_о_р_о_т_и " . Я схватил свою порцию отбивных и бросился бежать. Именно это и заставило меня написать тебе письмо - это прежде всего, а не настойчивые просьбы Бесси написать о научных степенях и актерской карьере. Да, именно это, и еще стихотворение, хокку, которое я нашел в номере гостиницы, где застрелился Симор. Оно было написано карандашом на промокашке: " Вместо того чтобы взглянуть на меня//Девочка в самолете//Повернула голову своей куклы " . Вспоминая об этих двух девочках, я вел машину домой от универмага и думал, что наконец-то я смогу написать тебе, почему мы с С. взялись воспитывать тебя и Фрэнни так рано и так решительно. Мы никогда не пытались вам это объяснить словами, и мне кажется, что пора одному из нас это сделать. Но вот теперь я не уверен, что сумею. Маленькая девчушка из мясного отдела исчезла, и я не могу ясно увидеть вежливое лицо куклы в самолете, И привычный ужас заделаться профессиональным писателем, знакомый смрад словес, преследующий его, уже начинает гнать меня от стола. Но все же мне кажется, что надо хотя бы попытаться - слишком уж это важно. Разница в возрасте в нашей семье всегда некстати и без необходимости усложняла все наши проблемы. |
| Эка звонила, значит, ее комп опять вирус поймал или прочно завис. Тоже старье порядочное, но не о нем тут речь. Прихожу к Эке, смотрю, ее подружка Маико тут же пасется. Ага, значит, Нана опять в Кахетию уехала сельхозработами заниматься, потому как эти двое вместе никогда не стыкуются. И вот почему. Маико и Эка одноклассницы. Причем всю школу Нана усиленно воевала, чтоб они не общались, с понтом, Маико на Эку «плохо действует». У девчонки, мол, «распутные глаза», учится плохо, одни мальчишки на уме. Война эта привела только к обратному результату. Эка и Маико, вроде, дали друг другу какую-то страшную клятву, стали «неразлей вода» и даже после школы продолжали смситься и встречаться, когда Нана отправлялась в свою любимую деревню. Последний раз я видел Маико несколько лет назад и подумал, что Нана не зря на нее бочку катит. Очень уж неприятно резал уши босяцкий смех, анекдоты одного уклона да в довершение каждые пять минут лопались гигантские пузыри от жвачки. Руки чесались дать по шее этой наглой пустышке. А тут… Я поразился перемене. Вместо специально порванных на упитанных коленках джинсов — длинная черная юбка, жвачки нет и в помине, а лицо… Хотите верьте, хотите нет, от лица исходил какой-то внутренний свет. Нечто похожее я видел за всю жизнь считанные разы у 2–3 священников и нескольких прихожан. Это при моем-то круге общения! Сам я, грешным делом, после воцерковления, помню, внимательно изучал свою физиономию в зеркале, надеясь узреть нечто похожее. Увы, никаких изменений после года церковной жизни не обнаружил. Оно и понятно. Мое внутреннее болото пребывало в состоянии благополучного покоя. Вернемся к двум подружкам. Короче, поздоровался я, уставился по-бараньи на Экину гостью и не утерпел, спросил-таки. — Ваа, Маико, это ты? Девчонки, переглянувшись, захохотали. Потом Эка выдала. — Правда, круто, Вахо? (Мы с ней на «ты», 20 лет разницы — ерунда. Тем более, что я терпеть не могу обращений с приставкой «дядя». Забыл сказать, что Эка на мне свой русский оттачивает, а потом своих однокурсников шокирует своими глубокими познаниями в жаргоне. Тем остается только балдеть и завидовать, сами-то в большинстве своем двух слов связать не могут. Маико только исключение, у нее, кажется, бабка русская.) |
| — Так, Клав… — замялся плотник. — Сама знаешь, махорки-то надо купить. А где ж ее взять, как если не в магазине? — Весь двор провонял своим табачищем, — недовольно заметила мамаша Меринова и, присевши на корточки, стала разглядывать недопеска. — Какой мех красивый, — говорила Вера. — Мам, налей ему щец. — Нечего зверей прикармливать. Пускай отец сядет на велосипед да отвезет его на ферму. — Не надо его на ферму, мам, — сказала Вера. — Пускай он у нас поживет. Будет как собачка. Давай мы его пригреем. — Куда я, Клав, теперь поеду, — поддержал Веру плотник. — Разве я проеду по такому снегу? К тому же задняя ось, похоже, треснула. — У тебя я знаю, где треснуло, — сказала мамаша Меринова, недовольно поглядевши плотнику в глаза. — Ты скажи-ка лучше, что это ты у магазина делал? Плотник Меринов смешался, закашлялся, вытащил из-под крыльца какую-то веревку и пошел за калитку, сказавши загадочно: — Схожу за жердями. Вчерашние щи Осторожно по шерсти попробовала Вера погладить недопеска. Он сжался и, насупившись, поглядел куда-то за забор. Легкие прикосновения человеческой руки удивили Наполеона, но ничего страшного в этом не было, и вдруг теплая приятная дрожь пробежала по спине. А Веру удивляло, какой у него чуткий мех. Он струился, шевелился под пальцами, был живым и даже на ощупь серебристым. Вере очень хотелось провести пальцем вдоль белой полоски, рассекающей нос недопеска, но она не решилась. — Мам, принеси щей. Давай мы его прикормим. Мамаша Меринова погладила Веру по голове и сказала: — Ты у меня молодец. Животных любишь. Ладно, все равно сегодня новые ставить. Она сходила в дом и вынесла чугунок тех самых щей, что так вкусно пахли вчера. Эх, были в запасе у мамаши Мериновой бараньи вареные мослы, но не сумела она их оторвать от сердца! Пальме налили в миску, а недопеску разыскала Вера бывшую сковородку с обломанной ручкой, накрошила в щи хлеба. Пальма завиляла хвостом, подошла к своей миске и весело ударила по щам языком. — Хлебай, хлебай, не робей, — подталкивала Вера Наполеона. |
| Но нет, все осталось на своих местах. Защищаясь от ночи, зажглись в домах слабые огоньки, задрожали: здесь деревня Ковылкино, прочно стоит на земле, и сосна здесь у силосной ямы, и нету ей дела до южных, пускай даже прекрасных пальм. — Ну ладно, — сказал плотник Меринов. — Надо бы в магазин сходить, купить, что ли, махорки-крупки! Мамаша Меринова ничего в ответ не сказала, но так грозно нахмурилась, что плотник закряхтел, потрогал для чего-то нос свой и пробормотал рассудительно: — С другой стороны, махорка вроде бы и оставалась где-то в кисете, крупка. «Жив он или нет? — думала в этот миг Прасковьюшка, укладываясь спать. — Вдруг да его собаки загрызли?» Прасковьюшка затуманилась, вспомнив о Наполеоне, стала жалеть его, потом стала жалеть себя. Только директора Некрасова жалеть ей никак не хотелось. «Воротник! — волновалась Вера, засыпая. — Неужели сделают из него воротник? Сделают, сделают! Как же быть? Надо спасать Тишку. Тишенька. Тишенька…» Вера хотела вскочить, бежать немедленно куда-то спасать песца, но сон уже охватил ее, теплый и пушистый, как хвост Наполеона. Целый день ничком лежал Наполеон, а ночью поднялся, облизал бараньи мослы, сжевал окунька. Пусто было на школьном дворе. Черным льдом мерцали окна школы. Млечный Путь отражался в них. Неизвестным чем-то и неприятным пахло в кроличьей клетке: перепревшей соломой, сгнившими мокрыми досками и зверем — может быть, страшным. Вдруг зверь этот затаился где-то рядом — вот распахнет дверцу и вцепится в горло. Наполеон сжался в клубок, ощетинился и кинулся на дверцу, затянутую сеткой, — железная сетка ржаво завизжала. Недопесок метался по клетке, царапал стены, бился о железную сетку. В эту ночь он вдруг потерял голову, и никогда раньше на звериной ферме с ним не случалось такого. Ночь, глухая ночь охватила деревню Ковылкино. Погасли электрические окна, заснула деревня, заснули собаки. Стало очень тихо. И в тишине вдруг громко хлопнуло что-то: раз, другой, третий. Это сработали мышеловки дошкольника Серпокрылова. Раннее утро в деревне Ковылкино |
| – Нет, я не ссучился, я хотел вправду спасать людей, а они меня выгнали… – Выгнали! – радостно крикнул Рудольф. – Ну, поздравляю тебя! И, брыкнув ногой и хлопнув себя по заду, взял его маленькую ручку, пожал и потряс. – Теперь ты, брат, наш. Теперь у тебя много верных друзей, и с нами ты не пропадешь. Тут хлынул дождь. Колонна за колонной пошли каналоармейцы в бараки. – Приходи к нам! – крикнул Рудольф Зуйку. XV. Сказка о вечном рубле Засверкала молния, загремели громы, и карельские лесистые холмы, озы и бараньи лбы на далеком расстоянии стали перекликаться между собою. Бежать Зуйку домой, переправляться за Выг было далеко, а бараки совсем были рядом. Он бросился догонять колонну Рудольфа и скоро был среди бараков нового маленького рабочего города. Рудольф издали махнул ему рукой, давая понять, чтобы шел в тот барак, откуда издали пахло горячим хлебом и щами. Сам же Рудольф со своей бригадой исчез в дверях другого барака, и опять появился скоро, и опять показал Зуйку на душистый барак. Все тут было вокруг, как на пожаре: там катили огромную бочку и устанавливали ее под капель, там на себе четверо загоняли телегу с грузом в сарай; какие-то люди, как знающие свое дело муравьи, перебегали постоянно из барака в барак, и массы определенно валили в столовую. Никто, наверно, кроме Зуйка, не обратил внимания на голос по радио, приглашающий слушать выступление артистки Михайловой. Наконец так много скопилось людей у входа, что среди больших людей в тесноте он стал, как цыпленок в ведре, и там терпеливо слушал дуэт «Не искушай». Чей-то тяжелый сапог приплюснул ногу Зуйка так сильно, что он закричал от боли. Тогда старый человек с добрым лицом, как бы изрубленным временем, наклонился к нему и взял его за руку. – Ты, мальчик, – сказал он, – наверно, к нам от дождя забежал? Зуек сразу узнал по голосу в этом старом человеке кожевника Волкова, говорившего что-то непонятное Улановой о вечном рубле. – Мне, – ответил ему Зуек, – Рудольф указал идти сюда и тут его самого дожидаться. – Рудольф? – повторил, припоминая, старик. – Да на что он тебе? |
| Подобное отношение проистекало от общего отношения к тогдашней российской опозиции, контакты с которой политического руководства Республики Сербской, тогдашнее командование ВРС, согласно книге бывшего начальника информационной службы Главного штаба ВРС полковника Милована Милутиновича («Войско Республики Сербской между политикой и войной») считало ошибкой, видимо полагая, что как раз тогдашнее российское руководство во главе с Борисом Ельциным обязано было удовлетворить все его запросы. В данном случае получил выражение своего рода шовинизм, поощрявшийся в 1990-х годах. Вместе с переходившим всякие границы самомнением, совершено ошибочной кадровой политикой, приводившей к отсеиванию инициативных и образованных кадров и ростом как на дрожжах различного «околоштабного» элемента на основе родственных, партийных и криминальных связей привело к тому, что сербская военно-политическая верхушка в 1995 году просто стала терять связь с реальностью. Операция «Олуя» стала доказательством поражения всей «сербской» политики Белграда ибо, как раз в Книнской Краине, эта политика была начата после операции «Олуя». Сербское поражение стало очевидным. Оставшаяся часть РСК - область Восточной Славонии, Барании и Западного Срема - после подписанного 12 ноября 1995 года договора между Хорватией и руководством сербов в Восточной Славонии, Бараньи и Западного Срема о мирной реинтеграции этих областей в Хорватию, подтвержденного Советом Безопасности 23 ноября 1995 год, была включена в состав Хорватии. Олег Валецкий http://www.voskres.ru/army/library/valetskiy.htm Заметили ошибку? Выделите фрагмент и нажмите " Ctrl+Enter " . target="" > Поделиться РНЛ работает благодаря вашим пожертвованиям. Комментарии Закрыть Закрыть Сообщение для редакции Закрыть Закрыть Организации, запрещенные на территории РФ: «Исламское государство» («ИГИЛ»); Джебхат ан-Нусра (Фронт победы); «Аль-Каида» («База»); «Братья-мусульмане» («Аль-Ихван аль-Муслимун»); «Движение Талибан»; «Священная война» («Аль-Джихад» или «Египетский исламский джихад»); «Исламская группа» («Аль-Гамаа аль-Исламия»); «Асбат аль-Ансар»; «Партия исламского освобождения» («Хизбут-Тахрир аль-Ислами»); «Имарат Кавказ» («Кавказский Эмират»); «Конгресс народов Ичкерии и Дагестана»; «Исламская партия Туркестана» (бывшее «Исламское движение Узбекистана»); «Меджлис крымско-татарского народа»; Международное религиозное объединение «ТаблигиДжамаат»; «Украинская повстанческая армия» (УПА); «Украинская национальная ассамблея – Украинская народная самооборона» (УНА - УНСО); «Тризуб им. |
| Шервашидзе), толпа демонстративно выказала к его особе непочтение. Казаки начали нагайками сшибать с упорных бараньи шапки, последние снова их нахлобучивали, а озорные начали бросать в спину ополченские (разбойничьи, как духоборы выражались) свидетельства, оскорбляя при этом и Царя. Здесь болезненное напряжение мистицизма-фанатизированной толпы достигло до того, что толпа, как один человек, впала в галлюцинацию: сектанты, подняв глаза к небу, пали на колена и кричали: – «вот Петруша, наш спаситель, вот он, батюшка»... Иллюзия до того была реальна, что и губернатор, и свита его тоже начали смотреть вверх и искать в облаках «Петрушу». Смирение непротивленцев – духоборов в начале доходило до опасения раздавить козявку. «Вот видишь по дороге ползёт червяк, – рассуждал с нами один из передовых духоборов, – а я должен обойти его, чтобы не задавить, – козявку, блоху не можем ныне лишать жизни, а прежде татар стреляли, как зайцев. Воду мутную остерегаемся пить, чтобы не проглотить и не погубить живое что-нибудь». Интервьюеры сообщали, что Лев Николаевич щадит жизнь мышей, попавшихся в ловушку, которых он относит в лес, а вот духоборы даже блох щадили. Но смирение это недолго держалось. Холодное, пассивное сопротивление и душевный протест при нервно-мистическом настроении толпы скоро же сменились активным сопротивлением, которое в Славянке Елизаветпольской заявило себя не менее буйным погромом, чем павловское побоище, закончившееся также судом палаты. Духоборы толпой, с дрекольями и вилами оказали дикое сопротивление и насилие над судебным приставом и 16 полицейскими, которые явились взыскивать подати и едва не поплатились жизнью. Да, страшна и ужасна толстовщина в народе. Редактор Григорьев К. Отношение христианства к государству по воззрениям гр. Л.Н. Толстого//Миссионерское обозрение. 1902 г. 1. С. 33–39 Государственная форма общественной жизни родилась и возросла задолго до появления христианства. Как явление, отчасти стихийное, частью же в своей внутренней сущности этическое, она выражала собой крупный шаг вперёд в постепенном развитии человечества. |
| И во всех этих тесных ущельях между стенами толпа, движение, толкотня. Толкотня начинается еще с пристани, где горами навалены друг на друга ящики с опоздавшими апельсинами, назначенными в Россию, овчины для Константинополя, мыло для Александры в гигантских глыбах, красный и белый рис в тюках. Огромные барки, придвинутые к берегу, завалены грудами апельсинов прямо в насыпку, как волжские барки с дровами. На жарком солнце южного полудня они горят каким-то невероятно прелестным румяно-золотым огнем. От апельсинов тут деться некуда. Все базары, все лавки в апельсинах; они тут не особенно нежны и толстокожи, но зато громадной величины и неправдоподобной дешевизны. На 15 копеек кавас навязал нам узел этих гесперидских плодов. Арабы едят тут апельсины и лимоны прямо со шкурками, отрезывая ножичком ломтики и легонько их посаливая. И ни одна губастая рожа не моргнет, не покривится, спокойно жуя кислятину полузрелого лимона и душистую горечь апельсинной корки. На базарах жизнь кипятком кипит. Все кофейни, кухоньки, лавки набиты народом. У нас, в России, чуть пробивается теперь первая весенняя травка, а здесь уже давно всякие свежие овощи: горох в стручьях, фасоль, огурцы, семечки. Над базарами везде растянуты широчайшие, хотя и очень грязные, тенты, под которыми благодушествуют философски молчаливые продавцы этого нехитрого товара. Ослы, верблюды, мулы толкутся тут же, и Сирийские бедуины, совсем отличные от Египетских, оживляют всю эту шумную и яркую картину подлинной Азиатской жизни, как олицетворенная иллюстрация к Библии . Широкий живописный бурнус из грубой домашней шерсти, в который они умеют драпироваться с таким мужественным и величественным изяществом, всегда в широчайших черных или зелено-коричневых полосах по белому фону. Но под этими изрядно теплыми плащами, несмотря на сильный жар дня, еще полосатый шелковый халат по пятки, открытый на груди, под халатом еще синяя курточка-безрукавка, под курточкой еще длинная белая рубаха, с широчайшими поясами, с штанами, падающими как женская юбка по самые ступни. Так тщательно оберегают себя от холода эти сыны знойных песчаных пустынь и обожженных солнцем гор Сирии. На некоторых степных посетителях базара еще попадались нам даже бараньи куртки. Днем расстегнется весь настежь, догола, обливается потом, а на ночь уж его не проберет никакая сырая и холодная струя горного ущелья. |
| Все опустились на пятки тесным кругом, косясь друг на друга. Татары протянули руки к огню. Кудряш вытащил из берестяного кошеля каравай. Разрезал ножом и дал по куску татарам. – Куда и откуда Бог несет, Апоница? Кто тебя так попотчевал? Апоница рассказал о злодейском избиении русского посольства. О том, что ему сам царь Батыга позволил уехать в Рязань, рассказать князю Юрию Ингваревичу о гибели его сына. «Эти ироды меня не трогали. Верно, живым доберусь до Рязани». – А какой из себя Батыга? Неужели его видел? Мужики жадно рассматривали татар, о которых столько слышали ужасов. Теперь они сидели рядом и, довольные, грызли сухой хлеб. На них были меховые долгополые шубы шерстью вверх. Шаровары такие же, но шерстью внутрь, из конской кожи, а шубы – бараньи. На ногах широкие сапоги, выложенные внутри войлоком. На голове остроконечные собачьи малахаи с наушниками и назатыльниками. На поясе длинные кривые мечи и кистени с цепочкой, на конце которой железная гиря. Татарин вытащил из-за пазухи деревянную чашку, накрошил в нее хлеба и показал на горшок в печи. Ваула отлил ему из горшка болтушки и спросил: – Юрта твоя далеко? Кудряш перевел по-половецки. Монгол подумал, понял и махнул рукой: – Два года ехать! – А сколько лет ты воюешь? – Уже двадцать лет… Лицо у татарина было темное, в морщинах, как сосновая кора. Редкие усы свешивались на губы. Съев хлеб, намоченный в болтушке, татарин выпил всю чашку. Он вылизал ее языком и дал соседу. Тот тоже попросил болтушки. Лица у всех были угрюмые, темные, узкие черные глаза косились на русских и осматривали их с головы до ног. Кудряш сказал: – Хотя они наш хлеб едят, а все же готовы нас прирезать. Выбирайтесь потихоньку отсюда. Мы сами проводим Апоницу. Монголы о чем-то между собой переговаривались, показывая глазами на русских. Когда мужики стали выходить один за другим, монголы вскочили и выбежали из мазанки, хватая короткие копья с железными крюками. – Эти крюки, чтобы нас с седла стаскивать! – сказал Кудряш. Апоница взобрался на коня. Монголы тоже сели на маленьких заиндевевших коней и ждали. |
| Ага! Значит, Володя не арестован? Что же означает этот фарс? Но Володино лицо вытесняет мысль о фарсе. Он изжелта-бледен, веки дергаются, синие губы трясутся. Вместо ответа на мой вопрос о детях он лепечет: – Яя-я… Я болен, Женя. Я только что перенес энцефалит. – Свидетель Дьяконов, – торжественно возглашает Бикчентаев, – вчера на допросе вы заявили, что в редакции газеты «Красная Татария» существовала подпольная контрреволюционная террористическая группа и обвиняемая входила в нее. Подтверждаете ли вы это сейчас, в присутствии обвиняемой? Страшно смотреть, что делается с Володей. Нервный тик так искажает его правильные черты, что они кажутся уродливыми. Он почти нечленораздельно мычит: – Это… это… Я, собственно, говорил, что те люди, которых вы спрашивали, занимали в редакции руководящие должности. А больше я ничего не знаю. Бикчентаев грозно хмурит то место, где у других людей брови, и поворачивается ко мне. – А вы подтверждаете это? – Что тут подтверждать? Он просто перечислил всех заведующих отделами редакции… О подпольщине и терроре говорите вы, а не свидетель. Он об этом и не заикается. Бикчентаев зловеще улыбается и пишет протокол. Он записывает сначала свой вопрос, потом ответ Дьяконова в такой редакции: «Да, я подтверждаю, что в редакции „Красной Татарии“ существовала подпольная контрреволюционная группа». Потом подсовывает листок Володе. – На очной ставке каждый вопрос и ответ подписываются отдельно. Подписывайте! Володя еле удерживает ручку в дрожащей руке и медлит. – Володя, – мягко говорю я, – ведь это фальшивка. Вы ничего подобного не говорили. Подписав это, вы убиваете стольких людей, ваших товарищей, которые так хорошо к вам относились. Бараньи глазки Бикчентаева лезут на лоб. – Как вы смеете оказывать давление на свидетеля! Я вас сейчас в нижний карцер отправлю! А вы, Дьяконов, ведь подписали все это вчера, когда были здесь один. А теперь отказываетесь! Я вас сейчас же прикажу арестовать за ложные показания. И он притворно тянется к звонку, которым вызывают конвоиров. И Володя, как кролик под взглядом удава, выводит подпись, напоминающую письмо паралитика и ничуть не похожую на тот бойкий росчерк, которым он подписывал свои статьи на темы новой морали. Потом еле слышно шепчет: |
|
|
