| 1414 Фридрих Каспар Давид (1774–1840) – немецкий живописец. Представитель раннего романтизма. Глубоко одухотворенные, часто меланхолически-созерцательные пейзажи («Двое, созерцающие луну», 1819–1920 и др.). 1416 Не слишком серьезная на первый взгляд параллель нестеровской картины с «Афинской школой» Рафаэля, как мы увидим ниже, вполне правомерна и даже достаточно глубока. 1419 Соответствующая статья И. Роднянской («С. Н. Булгаков и П. А. Флоренский: к философии дружбы») помещена в книге: П. А. Флоренский и культура его времени. Марбург, 1995. С. 115–129. 1421 Троцкий (наст. фам. Бронштейн) Лев Давидович (1879–1940) – российский политический деятель. В социал-демократическом движении с 1896 г. В 1905 г. в основном разработал теорию «перманентной» (непрерывной) революции: по мнению Троцкого, пролетариат России, осуществив буржуазный, начнет социалистический этап революции, которая победит лишь при помощи мирового пролетариата. В 1917 г. председатель Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, один из руководителей Октябрьского вооруженного восстания. Острая борьба Троцкого с И. В. Сталиным за лидерство закончилась поражением Троцкого – в 1924 г. взгляды Троцкого объявлены «мелкобуржуазным уклоном» в РКП(б). В 1927 г. исключен из партии, выслан в Алма-Ату, в 1929 г. – за границу. Подверг резкой критике сталинский режим как бюрократическое перерождение пролетарской власти. Инициатор создания 4-го Интернационала (1938). Убит в Мексике агентом НКВД испанцем Р. Меркадером. 1422 Мнение Р. Гальцевой, выраженное в интервью с немецким богословом И. Шельхазом. См.: Флоренский сегодня: три точки зрения//Вопросы философии. 1997. 5. С. 147. 1423 Схема Фауста в жизненном пути Флоренского снимается его мученической кончиной: Флоренский еще в этой схеме, когда изучает водоросли в лагере; но когда его ведут на расстрел – он уже вне всяких схем. 1425 По предположению жены Флоренского, мыслитель принял бы участие в разработке атомной бомбы, доживи он до 40-х годов. 1426 Трагедия Гете для русской истории оказывается пророчеством. В наши дни обнаруживаются плоды цивилизаторского дела, в котором участвовал Флоренский-Фауст. Процветание страны и свобода народа остаются делом проблематичным. Налицо же – окончательная гибель органического строя жизни и человека старого русского типа: «И уходит в даль с веками/То, что радовало взгляд!». |
| —294— неоплатонизм христианский. Побуждения для этого были следующие. «Если уже возникшие в первые века догматические споры не могли способствовать распространению христианства среди образованных, то широко разгоревшиеся споры в константиновский период должны были прямо вызвать насмешки еллинских философов, которые теперь трактовались, как враги государства. Уже Григорий Назианзин жаловался на то, что бесконечные споры и борьба богословов выставляются на суд публики. При таких условиях конечно нельзя было ожидать, чтобы произошло обращение язычников к христианской философии. Поэтому, что удивительного, если некоторые образованные неоплатоники, вопреки обстоятельствам принявшие христианство , задумали, избегая всякой ненавистной полемики, дать простое и прекрасное изложение христианского учения для целей пропаганды, для каковой цели они перенесли неоплатонизм в христианское богословие, чтобы сокрушить силу у крайне изумленного неоплатонизма, господствовавшего в Афинах и Александрии»? Ланген не мог удержаться от попытки высказать свои соображения о школе Иерофея и личности Дионисия. Он полагает, что Иерофей был сначала неоплатоником, затем перешел в христианство и основал свою школу в Афинах в правление Юлиана. Конечно Иерофей хотел своей школой противостать попытке Юлиана заимствовать в неоплатонизм жизненные элементы христианства и тем сделать христианство излишним и устранить его. Школа эта после смерти Юлиана не могла существовать долго, так как она не отвечала нуждам времени (в данном месте Ланген впадает в некоторое противоречие: ранее он говорил, что произведения школы Иерофея существенно не расходятся с церковным преданием, а здесь причину прекращения существования школы объясняет тем, что она была совершенно чужда церковному преданию. См. S. 37 и S. 40). Подтверждение своей гипотезе Ланген видит в одном письме, которое император Юлиан послал к сенатору Дионисию Афинскому (ер. 59). В этом письме Юлиан сурово порицает последнего за ослушание, за то, что он пренебрег его приказаниями, что он сделался союзником Констанция и Магненция, считает себя |
| —249— чения святых и с радостью останавливается на картинах, говорящих о радости природной жизни: «Одна Мадонна приобрела мою симпатию. Дитя просит груди; она стыдливо колеблется обнажить ее. Естественно, благородно, просто и прекрасно». Цветущее и целомудренное материнство Мадонн Рафаэля возбуждало бесконечное восхищение Гете. Его философский ум намечает путь к тем идеям, которые позднее разовьет Мережковский. Не есть ли аскетизм – извращение христианства? Настоящее христианство нуждается ли в аскетизме, в ограничении прав разума и плоти? Нельзя ли соединить тенденции Реформации с тенденциями Ренессанса? Нельзя ли, чтобы возврат к первоначальному, чистому христианству апостольских времен был в тоже время возрождением античности? Нельзя ли отрешиться от ужасных видений Голгофы, от мифологической басни Непорочного Зачатия, наконец от не менее мифологической веры в воскресение? Нельзя ли обосновать философски то восприятие христианства, которое дал Рафаэль в живописи? Существует ли бездна между «афинской школой» и «диспутом об евхаристии?» Существует ли бездна между Аполлоном и Христом? Эти вопросы Гете уже намечает в «Итальянском путешествии». Здесь in nuce уже весь будущий Гете, автор Фауста и Вильгельма Мейстера. «И я был в Аркадии». Эти слова Гете поставил эпиграфом к своему Итальянскому путешествию. Впоследствии в «Аркадию» магические силы перенесут средневекового героя Фауста, и там он сочетается браком с греческою царицей Еленой – символом красоты. Два года в Италии преобразили Гете. В Германию он вернулся уже вполне учеником эллинов, учеником солнца и «воскресших богов». Ненависть к галилеянам будет только возрастать. «Солнце жарко греет, и снова верится в Бога... Я сделал доброе дело во славу небесного светила». Бог – не внутри человека, не в сердце, а – вне, в солнце. Даже доброе дело Гете делает не во имя Христа, а во имя солнца – Аполлона. Не намечен ли уже в этих немногих словах синтез языческого пантеизма с христианским милосердием? «Я кажусь себе настоящим Антеем, который тем бо- |
| В таком мире героические представления о чести и славе, обеты богам или желание мести были в лучшем случае слабостями, которыми можно манипулировать. В многочисленных учебниках по искусству управления государством того времени все рассматривалось с точки зрения выгоды и интереса, велись расчеты, как сбалансировать то, что выгодно правителю, с тем, что выгодно народу, и предпринимались попытки определить, когда интересы правителя совпадают с интересами народа, а когда противоречат им . Технические термины, позаимствованные из политики, экономики и военной стратегии («прибыль от капиталовложений», «стратегическое преимущество»), смешивались и переплетались друг с другом. Преобладающей школой политической мысли в эпоху Сражающихся царств был легизм, который утверждал, что в вопросах государственного строительства принимать в расчет стоит лишь интересы правителя, даже если сами правители недостаточно мудры, чтобы это признать. Как бы то ни было, людьми легко манипулировать, поскольку мотивация у них одинакова: их стремление к выгоде, писал Шан Ян, предсказуемо так же, «как и стремление воды течь вниз» . Взгляды Шана были строже, чем большинства легистов, в том смысле, что он считал, что всеобщее процветание может повредить способности правителя мобилизовать людей на войну, а значит, террор является самым эффективным способом управления, пусть даже он должен представать в облике закона и справедливости. Везде, где складывался военно-монетно-рабский комплекс, были политические теоретики, высказывавшие подобные идеи. Каутилья не был исключением: название его книги «Артхашастра» обычно переводится как «наука политики», поскольку дает советы правителям, но более точным переводом было бы «наука материальной выгоды» . Подобно легистам, Каутилья подчеркивал, что необходимо создать видимость того, что управление — это вопрос нравственности и справедливости, однако, обращаясь к самим правителям, он утверждал, что «войну и мир стоит рассматривать исключительно с точки зрения выгоды»: богатство накапливается для создания более эффективной армии, которая используется для установления господства над рынками и для контроля над ресурсами, что помогает накапливать еще больше богатства, и т. д. , В Греции мы уже встречали Фрасимаха. Однако ситуация в Греции была несколько иной. У греческих городов-государств не было царей, а слияние частных и государственных интересов осуждалось и считалось тиранией. Однако на практике это означало, что города-государства и даже политические фракции действовали на основе холодного расчета, так же как индийские и китайские монархи. Последствия знает всякий, кто читал «Мелосский диалог» Фукидида, — в нем афинские военачальники излагают населению прежде дружественного им города рациональные аргументы, объясняющие, почему афиняне решили, что их империи будет выгодно угрожать массовой бойней, если те не согласятся платить им дань, и почему в интересах самих мелосцев подчиниться их требованиям . |
| Прилично ли афинянину славословить не гражданственные святыни родного города, а каких-то чужеземных владык? Однако аттический ритор Исократ составил похвальное слово в честь Эвагора, царя Саламина на Кипре, обращенное к сыну покойного Эвагора Никоклу и насыщенное лестью; оно впервые – Исократ оговаривает свое новаторство – отрабатывало композиционную матрицу, впоследствии характерную для биографии (предки, события жизни, черты характера). И все это – на фоне неприличных похвал, которые никто и не подумал бы высказать по адресу, скажем, Аристида или Перикла: «бог среди людей», «смертное божество». Проходит около десяти лет, и опыт Исократа находит подражателя: около 360 до н. э. Ксенофонт Афинский воздвигает такой же литературный памятник заклятому врагу своего отечества – спартанскому царю Агесилаю. Его сочинение построено по опробованной у Исократа схеме и также изобилует неумеренной идеализацией героя. В таком тоне говорят не о гражданине среди сограждан – лишь о монархе, об авторитарной личности. У истоков биографического интереса к личности мы находим культ этой личности. И все же похвальное слово, какова бы ни была его композиция, представляет собой особую область риторики; строго говоря, оно отлично от биографического жанра как такового. История последнего началась на исходе 4 в.; почин был положен Аристоксеном из Тарента. Этот сын музыканта, после учения у одного пифагорейца пошедший в ученики к Аристотелю и одно время надеявшийся, что учитель назначит его преемником в управлении школой, занимался теорией музыки и другими отраслями современной ему учености, однако нас интересует как автор жизнеописаний философов (Пифагора, Архита, Сократа, Платона, Телеста), а также флейтистов и трагических поэтов. Жизнеописания эти известны нам лишь по фрагментам и свидетельствам; но то, что дошло, заставляет вспомнить, что Аристоксен славился редкостно плохим характером. Что он сообщает, например, о Сократе? Что последний был грубияном и сквернословом, «не воздерживавшимся ни от какого слова и ни от какого действия», притом человеком похотливым. Для Плутарха Аристоксен – тип злонамеренного инсинуатора: |
| Как и у Аммиана Марцеллина, критика правления «христианских императоров» сочетается у Евнапия с враждебным отношением к народным массам. Историк негодует на то, что при преемниках Феодосия I, когда власть была у временщика Руфина, возвысились люди, «которые вчера или третьего дня выбежали из лавочки, чистили седалища или мели пол. Теперь они носили красивые хламиды с золотыми застежками и имели на пальцах печати, оправленные в золото». Труд Евнапия был смелым обличением пороков империи в правление Феодосия I и его ближайших преемников. Он отражал политические устремления языческой интеллигенции Восточной Римской империи IV—V вв., связанной со старой римской аристократией и оппозиционной к правлению «христианских императоров». Младшим современником и продолжателем Евнапия был грек Олимпиодор (V в.) , родом из египетских Фив. Олимпиодор всю свою жизнь посвятил литературным занятиям. Как сочинитель (возможно, он был и поэтом) и историк он пользовался большой известностью у себя на родине. В бытность свою в Афинах Олимпиодор близко познакомился с афинской философской школой и многими прославленными философами своего времени. Часть жизни он провел в Западной Римской империи, много путешествовал, наблюдал быт и нравы различных варварских народов, в том числе вестготов и гуннов, у которых побывал в 412 г., находясь в составе византийского посольства. Рассказ об этом посольстве — одно из самых ранних упоминаний о гуннских племенах в Европе . Сочинение Олимпиодора «История» (автор посвятил его императору Феодосию II), сохранившееся лишь в эксцерптах Фотия, состояло из 22 книг и охватывало всего 18 лет истории Римской империи — с 407 по 425 г. Хотя Фотий сильно сократил труд Олимпиодора, он все же передал не только важнейшие содержавшиеся в нем исторические факты, но и мысли автора. Сам Фотий довольно суров в оценке произведения Олимпиодора. Поклоннику изысканного стиля древних авторов, Фотию претит прежде всего простонародный язык этого историка — «ясный, но невыразительный и лишенный силы» . У Олимпиодора действительно намечается уже отход от несколько искусственного и подражательного стиля многих византийских авторов раннего времени и появляются зачатки новой манеры изложения, навеянной, быть может, близким соприкосновением с варварским миром. По всей вероятности, именно этот «народный» стиль и составлял основное своеобразие труда Олимпиодора. |
| Бог принимает условия договора. Шторм неожиданно прекращается. Вместе с ним заканчивается юность Григория. Хотя пройдут годы прежде, чем он окончит Академию, крестится и окончательно посвятит себя служению Богу, тем не менее решение об этом уже принято, и ничто не сможет отвратить Григория от следования к намеченной цели. Афины. Дружба с Василием Афинская Академия была, несомненно, самым известным учебным заведением своего времени. Основанная великим Платоном в IV в. до Р.Х., она не утратила своего значения к IV в. по Р.Х., когда в ней учился Григорий. К этому времени господствующей философской школой в Академии становится неоплатонизм с ярко выраженной теургической направленностью: Григорий впоследствии упрекал Афины за то, что они " изобилуют худым богатством (идолами), которых там больше, чем во всей Элладе, так что трудно не увлечься за восхваляющими и защищающими их " . [ 1 ] Однако и влияние христиан в Академии становилось все более ощутимым. Христиане преподавали там бок о бок с не христианами: так наставниками Григория в софистике были язычник Химерий и христианин Прохересий. [ 2 ] Среди учеников тоже были как христиане, так и язычники, причем не делалось различия по вероисповедному признаку: каждый мог исповедовать ту или иную религию по своему усмотрению. Академия оставалась светским учебным заведением, и двери в нее были открыты для всякого, кто оказывался способным к учебе и обладал достаточными средствами, чтобы платить за нее. Академия давала разностороннее образование. Основными предметами, изучавшимися в ней, были риторика и софистика: в Афинах Григорий приобрел то риторическое мастерство, которое впоследствии стяжало ему бессмертную славу. Основными литературными образцами при изучении риторики оставались сочинения Гомера, Эврипида и Софокла, памятники аттической прозы и поэзии, преимущественно на мифологические сюжеты. Обширными знаниями в области античной мифологии, которыми Григорий отличался от других Отцов Церкви IV века, [ 3 ]он был в значительной степени обязан своим занятиям в Афинах. Своеобразие его собственного литературного стиля также во многом обусловлено его профессиональными навыками в риторике. |
| Заключительный этап истории античного Н. представлен деятельностью Афинской и Александрийской философских школ. Первым, кто принес неоплатоническую философию в Афины, был Плутарх Афинский (ум. ок. 432), сын Нестория. Будучи уже глубоким стариком, он передал управление школой своему ученику Сириану (ум. 437), место к-рого спустя неск. лет занял Прокл , выдающийся систематизатор Н. При Прокле, возглавлявшем Академию в Афинах в течение 50 лет, она имела черты религ. объединения. Считая обязанностью философа «быть иереем всего мира», Прокл ревностно относился к законам языческого благочестия: в школе соблюдались праздники и обряды мн. известных религий: греческие, фригийские, халдейские, египетские и т. д. Даже сам процесс обучения, предполагавший совместное чтение и обсуждение с учениками философских текстов, мыслился как духовное упражнение, постепенно возводящее неофита к истинам божественного откровения. Так, знакомство с философией Аристотеля на 1-м этапе обучения уподоблялось посвящению в «малые предварительные таинства», после к-рых ученик переходил к «великим и истинным таинствам Платонова учения» ( Marin. Vita Procl. 13), а уже от них - к чтению и толкованию считавшихся боговдохновенными текстов вроде «Халдейских оракулов» и орфических поэм. Последующие руководители Афинской школы (диадохи) - Марин из Неаполя, Исидор, Гегий, Зенодот - не смогли поддержать заданный Проклом высочайший уровень философского образования, в результате чего Афинская школа пришла в упадок на неск. десятилетий. Последним ее ярким представителем был Дамаский (ум. после 538), возглавлявший Академию вплоть до 529 г., когда имп. св. Юстиниан I (527-565) запретил язычникам преподавать философию и право. В 531 г. Дамаский вместе с др. неоплатониками, среди которых были Симпликий и Присциан , уехал из Афин ко двору персид. царя Хосрова I (531-579). Большинство участников этой экспедиции вскоре вернулись на родину, другие же, предположительно, обосновались в Харране, организовав там философскую школу, просуществовавшую вплоть до X в. (подробнее см.: Tardieu. 1986; Hadot I. 1987). |
| Древние греки являются не просто культурным народом, но таким культурным народом, который во всех видах литературы дал нам образцы, как со стороны формы, так и со стороны содержания. На этих образцах мы постоянно обновляемся: на их скромной простоте и вечном величии мы можем постоянно проверять и развивать вкус и фантазию, рассудок и волю вопреки диким заблуждениям современности. Нет нужды преувеличивать, как это часто бывает, значение преподавания, особенно так называемого «развивающего обучения», и однако можно утверждать, что ежедневное завятие важнейшими вопросами личной и общественной жизни, которое, при прохождении предмета, является результатом самостоятельного усвоения содержания греческих авторов, заставляет нас выше устремлять свои мысли и шире бросать свои взоры из того ограниченного кругозора, который нас окружает повсюду. Нужен только учитель, который бы интересовался делом сам и умел пробуждать интерес у других, и тогда уроки греческого языка сделаются истинной школой жизни, даже с точки зрения так называемой истинно национальной жизни. Диалоги Платона учат нас методу самостоятельного исследования и самостоятельного мышления; трагедии Софокла учат понимать тяжелый трагизм и глубокую серьезность человеческой жизни. Точно так же Демосфен является прямо источником настоящей, самоотверженной любви к Отечеству, откуда можно черпать тем охотнее, что здесь обсуждается столько современных вопросов; главным образом – вопросы о гражданском долге и мужестве, и при этом наша текущая политика остается в стороне. Нельзя забывать и о том, что Христианство боролось и одержало победу тем оружием, которое было подготовлено в греческих философских школах. В картине Рафаэля «Disputa» не без основания при прославлении христианского таинства изображены мудрецы древности в афинской школе. Конечно, все это такие преимущества, которые сами по себе не имеют никакой материальной цены, но они позволяют нам правильнее развить юношу. А разве именно в наше реальное время не важно, чтобы в школе один, по крайней мере, предмет преподавался ради него самого, и чтобы таким образом бессознательно идеализм отчасти находил себе убежище в душе некоторых людей? Сюда нужно присоединить и то, что без знания греческого языка вообще нельзя понять великих немецких поэтов. |
| Первые же страницы Энциклики, с ее мерными и спокойными периодами, несущими в себе некую тонко разлитую «не светскость», вызывают облик Ватикана, чудодейственного и единственного установления, не имеющего ни равных, ни подобных. Государство? – Нет. Власть? – Да, но особенная. Особый, удивительный организм, два тысячелетия продержавшийся в том самом городе, где родился, не знающий ни времени, ни старости, ни устали… Помню, как волновали (давно, в юности!) бесконечные медальоны-портреты пап в St.-Paolo, в Риме, несколькими рядами опоясывающие этот храм, – от первохристианских Кал-листов и Климентов до нынешних Пиев и Львов. Вспомнился и сейчас, за Энцикликой, этот летейский строй. Вспомнился сам Ватикан – тихие его дворцы, сады, пинии, станцы Рафаэля с «Disputa», «Афинской школой»… Нечто, летейское, от нечеловеческого спокойствия есть в духе послания Св. Отца. Президент, диктатор, монарх, обращаясь к народу, говорит языком власти, оружия, денег, интриг. Слова Пия XI мало материальны, легки, как негромкий лепет, касаются жизни – самого в ней тяжелого и трагического, – а производят впечатление спиритуального. Взор писавшего направлен ввысь, все пишется «по звездам», ибо все земное лишь тогда – смысл имеет, когда связано с этим высшим. Земля может обливаться кровью и смертным потом. Св. Отец любит и сострадает ей. Но в ее бурю не спустится, все будет идти той же ровной, надземной дорогой, голос его не может быть голосом партии, трибуны, комитета. Социальная философия Пия XI не так сложна. (В любой стране близки к ней партии центра.) Труд и капитал силы равновеликие, на их взаимоотношениях общество покоится, и для того, чтобы все шло правильно, нужно, чтобы равновесие не нарушалось. Та и другая стороны могут проявлять эгоизм неправый. Вредно и дурно, когда капитал смотрит на трудящихся как на рабов, эксплуатируя их. Одни трудящиеся, без капитала, не могут ничего создать, и их претензии на овладение миром, по мнению Энциклики, не состоятельны. Она признает право собственности. Однако собственность ограничена общественною пользой. Приближаясь тут к умеренному социализму, Папа не возражает против овладения государством некоторыми видами собственности. («Ибо есть известные категории имуществ, относительно которых можно с полным основанием утверждать, что они должны быть сохранены за коллективом…») |
|
|
