| Халки иерусалимскому патриарху Никодиму с просьбою похлопотать за него перед Председателем Палестинского Общества великим князем Сергеем Александровичем об определении его в Публичную Библиотеку на должность библиотекаря, что патриарх Никодим и сделал письмом от 22 января 1899 года. Великий князь от хлопот однако уклонился и советовал через бывшего патриарха Керамевсу отдохнуть от переутомления в течение года, благо он получил от Палестинского Общества награду в размере 2000 рублей. Но Афанасий Иванович об отдыхе не думал и, чтобы увеличить средства к своему существованию, получил место в одном торговом (страховом) предприятии по ведению иностранной корреспонденции. Посвящение нами его имени (главным образом из симпатии к нашему ученому другу) «Жития св. Феодора Хорского» (1903 г.) очень тронуло бедного труженика: это было первое сочинение, ему посвященное. В тяжелом материальном положении Керамевс однажды излил свою скорбь покойному архимандриту Августину (французу, принявшему православие). О. Августин, имевший с покойным очень много точек соприкосновения и любивший его, посоветовал ему обратиться к Великой Княгине Марии Георгиевне (королевне греческой), дабы она ходатайствовала о назначении его на должность библиотекаря Публичной Библиотеки. Ходатайство это увенчалось полным успехом, и Афанасий Иванович в 1905 году был наконец по Высочайшему повелению назначен библиотекарем Богословского отделения Императорской Публичной Библиотеки. Последняя болезнь началась у него, говорят, еще с 1908 года и стала проявляться в потере памяти. Однажды мы взяли из его библиотеки одно издание и вскоре вернули его. Керамевс не поставил книгу на место, и она завалялась у него на столе под грудою разных бумаг, брошюр и корректур. Он спрашивает у нас книгу, мы отвечаем, что она ему возвращена; через несколько дней он опять напоминает о том же, – мы отвечаем ему то же, что и в первый раз; проходит еще несколько дней, и он опять убедительно просит нас хорошенько перебрать нашу библиотеку, уверяя, что он не получал книги. |
| – Что ж, – говорил Афанасий Иванович, – я куплю себе новое вооружение. Я возьму саблю или козацкую пику. – Это все выдумки. Так вот вдруг придет в голову, и начнет рассказывать, – подхватывала Пульхерия Ивановна с досадою. – Я и знаю, что он шутит, а все-таки неприятно слушать. Вот эдакое он всегда говорит, иной раз слушаешь, слушаешь, да и страшно станет. Но Афанасий Иванович, довольный тем, что несколько напугал Пульхерию Ивановну, смеялся, сидя согнувшись на своем стуле. Пульхерия Ивановна для меня была занимательнее всего тогда, когда подводила гостя к закуске. – Вот это, – говорила она, снимая пробку с графина, – водка, настоянная на деревий и шалфей. Если у кого болят лопатки или поясница, то очень помогает. Вот это на золототысячник: если в ушах звенит и по лицу лишаи делаются, то очень помогает. А вот эта – перегнанная на персиковые косточки; вот возьмите рюмку, какой прекрасный запах. Если как-нибудь, вставая с кровати, ударится кто об угол шкапа или стола и набежит на лбу гугля, то стоит только одну рюмочку выпить перед обедом – и все как рукой снимет, в ту же минуту все пройдет, как будто вовсе не бывало. После этого такой перечет следовал и другим графинам, всегда почти имевшим какие-нибудь целебные свойства. Нагрузивши гостя всею этою аптекою, она подводила его ко множеству стоявших тарелок. – Вот это грибки с чебрецом! это с гвоздиками и волошскими орехами! Солить их выучила меня туркеня, в то время, когда еще турки были у нас в плену. Такая была добрая туркеня, и незаметно совсем, чтобы турецкую веру исповедовала. Так совсем и ходит, почти как у нас; только свинины не ела: говорит, что у них как-то там в законе запрещено. Вот это грибки с смородинным листом и мушкатным орехом! А вот это большие травянки: я их еще в первый раз отваривала в уксусе; не знаю, каковы-то они; я узнала секрет от отца Ивана. В маленькой кадушке прежде всего нужно разостлать дубовые листья и потом посыпать перцем и селитрою и положить еще что бывает на нечуй-витере цвет, так этот цвет взять и хвостиками разостлать вверх. А вот это пирожки! это пирожки с сыром! это с урдою! а вот это те, которые Афанасий Иванович очень любит, с капустою и гречневою кашею. |
| Афанасий Иванович хотя сидел и дни и ночи над рукописями и в дела святогробского духовенства и Патриархии совершенно не вмешивался, но по званию личного Патриаршего секретаря был уже в подозрении у святогробцев и, во всяком случае, никаким доверием с его стороны не пользовался. Все свои личные симпатии Афанасий Иванович мог перенести лишь на уже и в то время престарелого просвещенного архиепископа Иорданского Епифания, проживавшего на Елеоне в построенной им обители, называемой «Малая Галилея». Святогробцы для семьи Афанасия Ивановича отвели в Никольском монастыре крайне невзрачное, сырое и холодное помещение, которое вредно влияло на здоровье его жены и малютки дочери. Скудное вознаграждение, получаемое из Патриархии, к тому же не вполне аккуратно в виду отсутствия денег в кассе, по необходимости тратилось на докторов и лекарства. Не могу без сердечной боли вспоминать своего новогоднего визита в квартиру Афанасия Ивановича, когда я в удушливой, смрадной и сырой комнате под грудой ватных одеял и разного тряпья нашел в полусознательном состоянии его больную жену, которой некому было даже подать стакан воды. Малютка его дочка, дрожа от холода и сырости, в рваном пальтишке лезла погреться к солнцу, слабо пробивавшемуся сквозь узкие с железными решетками щели, долженствовавшие заменять собою окна. Больная жаловалась мне, что она уже и не помнит когда кушала мясо и горячую пищу. Картина бедноты и убожества семейной обстановки ученого труженика, дни и ночи работавшего над рукописями, произвела на меня удручающее впечатление. Я после этого чаще стал приглашать Афанасия Ивановича к себе на Русские Постройки к обеду и возможными для меня средствами старался всячески облегчить тяжелое материальное положение семьи, а особенно – болезненной малютки-дочери, от которой, к прискорбию, Афанасий Иванович впоследствии совершенно отказался. Девочка эта при помощи добрых людей и благодаря своим блестящим природным дарованиям получила в Константинополе солидное образование и учительством содержала себя и свою больную мать до ее смерти. |
| Этот мудреный и хлопотливый «случай» (как выражался сам Тоцкий) начался очень давно, лет восемнадцать этак назад. Рядом с одним из богатейших поместий Афанасия Ивановича, в одной из срединных губерний, бедствовал один мелкопоместный и беднейший помещик. Это был человек замечательный по своим беспрерывным и анекдотическим неудачам, — один отставной офицер, хорошей дворянской фамилии, и даже в этом отношении почище Тоцкого, некто Филипп Александрович Барашков. Весь задолжавшийся и заложившийся, он успел уже наконец после каторжных, почти мужичьих трудов устроить кое-как свое маленькое хозяйство удовлетворительно. При малейшей удаче он необыкновенно ободрялся. Ободренный и просиявший надеждами, он отлучился на несколько дней в свой, уездный городок, чтобы повидаться и, буде возможно, столковаться окончательно с одним из главнейших своих кредиторов. На третий день по прибытии его в город явился к нему из его деревеньки его староста, верхом, с обожженною щекой и обгоревшею бородой, и возвестил ему, что «вотчина сгорела», вчера, в самый полдень, причем «изволили сгореть и супруга, а деточки целы остались». Этого сюрприза даже и Барашков, приученный к «синякам фортуны», не мог вынести; он сошел с ума и чрез месяц помер в горячке. Сгоревшее имение, с разбредшимися по миру мужиками, было продано за долги; двух же маленьких девочек, шести и семи лет, детей Барашкова, по великодушию своему, принял на свое иждивение и воспитание Афанасий Иванович Тоцкий. Они стали воспитываться вместе с детьми управляющего Афанасия Ивановича, одного отставного и многосемейного чиновника и притом немца. Вскоре осталась одна только девочка, Настя, а младшая умерла от коклюша; Тоцкий же вскоре совсем и забыл о них обеих, проживая за границей. Лет пять спустя, однажды, Афанасий Иванович, проездом, вздумал заглянуть в свое поместье и вдруг заметил в деревенском своем доме, в семействе своего немца, прелестного ребенка, девочку лет двенадцати, резвую, милую, умненькую и обещавшую необыкновенную красоту; в этом отношении Афанасий Иванович был знаток безошибочный. |
| Этот взгляд глядел — точно задавал загадку. В последние два года он часто удивлялся изменению цвета лица Настасьи Филипповны: она становилась ужасно бледна и — странно — даже хорошела от этого. Тоцкий, который, как все погулявшие на своем веку джентльмены, с презрением смотрел вначале, как дешево досталась ему эта нежившая душа, в последнее время несколько усумнился в своем взгляде. Во всяком случае, у него положено было еще прошлою весной, в скором времени, отлично и с достатком выдать Настасью Филипповну замуж за какого-нибудь благоразумного и порядочного господина, служащего в другой губернии. (О, как ужасно и как зло смеялась над этим теперь Настасья Филипповна!). Но теперь Афанасий Иванович, прельщенный новизной, подумал даже, что он мог бы вновь эксплуатировать эту женщину. Он решился поселить Настасью Филипповну в Петербурге и окружить роскошным комфортом. Если не то, так другое: Настасьей Филипповной можно было щегольнуть и даже потщеславиться в известном кружке. Афанасий же Иванович так дорожил своею славой по этой части. Прошло уже пять лет петербургской жизни, и, разумеется, в такой срок многое определилось. Положение Афанасия Ивановича было неутешительное; всего хуже было то, что он, струсив раз, уже никак потом не мог успокоиться. Он боялся — и даже сам не знал чего, — просто боялся Настасьи Филипповны. Некоторое время, в первые-два года, он стал было подозревать, что Настасья Филипповна сама желает вступить с ним в брак, но молчит из необыкновенного тщеславия и ждет настойчивого его предложения. Претензия была бы странная; Афанасий Иванович морщился и тяжело задумывался. К большому и (таково сердце человека!) к несколько неприятному своему изумлению, он вдруг, по одному случаю, убедился, что если бы даже он и сделал предложение, то его бы не приняли. Долгое время он не понимал этого. Ему показалось возможным одно только объяснение, что гордость «оскорбленной и фантастической женщины» доходит уже до такого исступления, что ей скорее приятнее высказать раз свое презрение в отказе, чем навсегда определить свое положение и достигнуть недосягаемого величия. |
| — А если что-нибудь такое, что и рассказать невозможно… при дамах, — робко заметил молчавший юноша. — Так вы это и не рассказывайте; будто мало и без того скверных поступков, — ответил Фердыщенко, — эх вы, юноша! — А я вот и не знаю, который из моих поступков самым дурным считать, — включила бойкая барыня. — Дамы от обязанности рассказывать увольняются, — повторил Фердыщенко, — но только увольняются; собственное вдохновение с признательностью допускается. Мужчины же, если уж слишком не хотят, увольняются. — Да как тут доказать, что я не солгу? — спросил Ганя. — А если солгу, то вся мысль игры пропадает. И кто же не солжет? Всякий непременно лгать станет. — Да уж одно то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только, господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то! — Да разве это возможно? Неужели это в самом деле серьезно, Настасья Филипповна? — с достоинством спросил Тоцкий. — Волка бояться — в лес не ходить! — с усмешкой заметила Настасья Филипповна. — Но позвольте, господин Фердыщенко, разве возможно устроить из этого пети-жё? — продолжал, тревожась всё более и более, Тоцкий. — Уверяю вас, что такие вещи никогда не удаются; вы же сами говорите, что это не удалось уже раз. — Как не удалось! Я рассказал же прошедший раз, как три целковых украл, так-таки взял да и рассказал! — Положим. Но ведь возможности не было, чтобы вы так рассказали, что стало похоже на правду и вам поверили? А Гаврила Ардалионович совершенно справедливо заметил, что чуть-чуть послышится фальшь, и вся мысль игры пропадает. Правда возможна тут только случайно, при особого рода хвастливом настроении слишком дурного тона, здесь немыслимом и совершенно неприличном. — Но какой же вы утонченнейший человек, Афанасий Иванович, так даже меня дивите! — вскричал Фердыщенко. — Представьте себе, господа, своим замечанием, что я не мог рассказать о моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и не мог в самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя, может быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог украсть! Но к делу, господа, к делу, жеребьи собраны, да и вы, Афанасий Иванович, свой положили, стало быть, никто не отказывается! Князь, вынимайте! |
| 6 . Когда читаешь этот рассказ, то сначала он захватывает какой-то задушевностью, тихим, почти убаюкивающим ритмом речи. Правда, то здесь, то там неожиданно автор подсыпает соли, как бы подготовляя читателя к тому, что в этой идиллии скрыта трагедия, что в смешном есть здесь что-то тревожное. «Я иногда люблю, – пишет Гоголь, – сойти на минуту в сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий двор». Дальше идет прелестная картина этой тихой жизни: «Все это, – пишет Гоголь, – имеет для меня неизъяснимую прелесть». Но в конце всего этого описания Гоголь вдруг пишет о том, что он любит «переходить всеми чувствами в низменную буколическую жизнь». Но почему же это низменная жизнь? Она уединенная, тихая, малосодержательная, но, собственно, низменного в ней ничего нет, – как не обосновано для читателя являются слова и о том, что добрая улыбка Пульхерии Ивановны была «уж чересчур приторна». Снова Гоголь подсыпает ненужной соли, чтобы читатель не слишком поддавался очарованию «неизъяснимой прелести» тихой жизни двух стариков. Но дальше в описании «чревоугодия» обоих стариков комический тон становится все заметнее. Неожиданно, однако, в тихий рассказ вплетается тема смерти, которая на фоне насмешливого повествования кажется особенно трагичной; трагичность становится страшнее, более жуткой, когда Гоголь говорит о «таинственном зове» «среди ужасной тишины безоблачного дня». И все же Гоголь еще раз вставляет едкие замечания, когда описывает, каким он нашел Афанасия Ивановича через пять лет после смерти его жены. Старик, вспомнив о покойной жене, разрыдался – и вот что пишет Гоголь здесь: «Старик, уже бесчувственный, жизнь которого, казалось (!) ни разу не возмущало ни одно сильное ощущение души, которого вся жизнь, казалось, состояла из сидения на высоком стуле, из ядения сушеных рыбок и груш, из добродушных рассказов, – и такая долгая, такая жаркая печаль!» Но ни один читатель, собственно, не мог бы сказать, что ему «казалась» пустой и бессодержательной жизнь двух стариков. Это сам Гоголь подсовывает словом «казалось» свой обычный яд, свое «обличение» двух безобидных, но вовсе не пустых, при всей их ограниченности, людей. Сам Гоголь говорит в конце этой части рассказа о слезах Афанасия Ивановича: «Это были не те слезы, на которые бывают щедры старички, представляющие вам свои несчастия». Иными словами, дело было не в обычной старческой слезливости: у Афанасия Ивановича были слезы, которые текли, «не спрашиваясь, сами собой, накопляясь от едкости боли уже охладевшего сердца». |
| Скачать epub pdf Около перекрестка Николаевской и Рождественской дорожек Смоленского кладбища, 23 октября 1912 года мы со скорбью опустили в могилу нашего ученого друга, деятельного сотрудника «Византийского Временника » , человека, оставившего яркий след в области русской и европейской византологии. Афанасий Иванович родился в фессалийском местечке Дракиа (Δραχ&ο&ς) 26 апреля 1856 года. Первоначальное образование он получил в Малой Азии, в Адрамиттии и Кидонии (Κυδωναις, Айвалик), куда отец его был назначен священником, гимназическое – в Смирнской Евангелической гимназии; некоторое время он посещал также французскую и армянскую гимназии, в которых преподавались между прочим языки немецкий, французский, английский и армянский. Не быв в состоянии, по материальным обстоятельствам, получить высшего образования в Афинском университете, Керамевс занял в Смирне учительское место, потом должность библиотекаря (επιμελητς) местной библиотеки и хранителя музея Евангелической гимназии. С радостью будущий византолог и палеограф оставил тернистый путь народного учителя и перешел в библиотеку, где были греческие рукописи, памятники скульптуры и эпиграфики, и прежде всего взялся за составление краткого описания рукописей. При неисчерпаемой энергии в изучении горячо любимого дела Афанасий Иванович время от времени ездил в Лидию, Карию и Ликию, на о. Хиос и Лесбос и всюду описывал встречавшиеся там рукописи. Страстный любитель книги, с благоговением относившийся к прошлому Греции и Византии, он, по мере своих скудных средств, заводил свою собственную библиотеку. Однако, как он нам говорил впоследствии, библиотека его погибла от пожара. Молодой Керамевс не пал духом и стал заводить ее вновь. Библиографическая деятельность его обратила на себя внимание Константинопольского Филологического Общества (Σλλογος), которое в 1881 году пригласило его на должность своего секретаря. С новою радостью он переехал в Константинополь и опять прежде всего начал составлять каталог рукописей Силлогоса. В 1883 г. он командирован был Обществом в Македонию и Фракию, на острова Эгейского моря (Лесбос) и на малоазиатские берега Черного моря, где также составлял каталоги имевшихся там греческих рукописей. В 1884 г. Керамевс в качестве депутата Силлогоса принимал участие в трудах Одесского Археологического Съезда своим рефератом о Предтеченском монастыре византийской эпохи. Здесь он завязал добрые отношения с русскими учеными А. С. Павловы м, Ф. E. Коршем, В. Гр. Васильевским и другими. По представлению двух первых ученых, Московский университет позже присудил ему honoris causa ученую степень доктора эллинской словесности и греческого языка. |
| „Смотри мне, Явдоха“, говорила она, обращаясь к ключнице, которую нарочно велела позвать: „когда я умру, чтобы ты глядела за паном, чтобы берегла его, как глаза своего, как свое родное дитя. Гляди, чтобы на кухне готовилось то, что он любит. Чтобы белье и платье ты ему подавала всегда чистое; чтобы, когда гости случатся, ты принарядила его прилично, а то пожалуй он иногда выйдет в старом халате, потому что и теперь часто позабывает он, когда бывает праздничный день, а когда будничный. Не своди с него глаз, Явдоха, я буду молиться за тебя на том свете, и бог наградит тебя. Не забывай же, Явдоха, ты уже стара, тебе не долго жить, не набирай греха на душу. Когда же не будешь за ним присматривать, то не будет тебе счастия на свете. Я сама буду просить бога, чтобы не давал тебе благополучной кончины. И сама ты будешь несчастна, и дети твои будут несчастны, и весь род ваш не будет иметь ни в чем благословения божия.“ Бедная старушка! она в то время не думала ни о той великой минуте, которая ее ожидает, ни о душе своей, ни о будущей своей жизни; она думала только о бедном своем спутнике, с которым провела жизнь и которого оставляла сирым и бесприютным. Она с необыкновенною расторопностию распорядила всё таким образом, чтобы после нее Афанасий Иванович не заметил ее отсутствия. Уверенность ее в близкой своей кончине так была сильна, и состояние души ее так было к этому настроено, что действительно чрез несколько дней она слегла в постелю и не могла уже принимать никакой пищи. Афанасий Иванович весь превратился во внимательность и не отходил от ее постели. „Может быть, вы чего-нибудь бы покушали, Пульхерия Ивановна?“ говорил он, с беспокойством смотря в глаза ей. Но Пульхерия Ивановна ничего не говорила. Наконец, после долгого молчания, как-будто хотела она что-то сказать, пошевелила губами — и дыхание ее улетело. Афанасий Иванович был совершенно поражен. Это так казалось ему дико, что он даже не заплакал. Мутными глазами глядел он на нее, как бы не зная всего значения трупа. |
| — Павел Иванович, все равно: и с имуществом, и со всем, что ни есть на свете, вы должны проститься. Вы подпали под неумолимый закон, а не под власть какого человека. — Сам погубил себя, сам знаю — не умел вовремя остановиться. Но за что же такая страшная , Афанасий Васильевич? Я разве разбойник? От меня разве пострадал кто-нибудь? Разве я сделал кого несчастным? Трудом и потом, кровавым потом добывал копейку. Зачем добывал копейку? Затем, чтобы в довольстве прожить остаток дней, оставить что-нибудь детям, которых намеревался приобрести для блага, для службы отечеству. Покривил, не спорю, покривил… что ж делать? Но ведь покривил, увидя, что прямой дорогой не возьмешь и что косой дорогой больше напрямик. Но ведь я трудился, я изощрялся. А эти мерзавцы, которые по судам берут тысячи с казны иль небогатых людей грабят, последнюю копейку сдирают с того, у кого нет ничего!.. Афанасий Васильевич! Я не блудничал, я не пьянствовал. Да ведь сколько трудов, сколько железного терпенья! Да я, можно сказать, выкупил всякую добытую копейку страданьями, страданьями! Пусть их кто-нибудь выстрадает то, что я! Ведь что вся жизнь моя: лютая борьба, судно среди волн. И потеряно, Афанасий Васильевич, то, что приобретено такой борьбой… Он не договорил и зарыдал громко от нестерпимой боли сердца, упал на стул, и оторвал совсем висевшую разорванную полу фрака, и швырнул ее прочь от себя, и, запустивши обе руки себе в волосы, об укрепление которых прежде старался, безжалостно рвал их, услаждаясь болью, которою хотел заглушить ничем не угасимую боль сердца. — Ах, Павел Иванович, Павел Иванович! — говорил , скорбно смотря на него и качая . — Я все думаю о том, какой бы из вас был человек, если бы так же, и силою и терпеньем, да подвизались бы на добрый труд и для лучшей ! Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят добро, да употребили бы столько усилий для него, как вы для добыванья своей копейки!., да умели бы так пожертвовать для добра и собственным самолюбием, и честолюбием, не жалея себя, как вы не жалели для добыванья своей копейки!.. |
|
|
