| После этого Афанасий Иванович возвращался в покои и говорил, приблизившись к Пульхерии Ивановне: „А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь.“ „Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? Разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых?“ „Пожалуй, хоть и рыжиков, или пирожков“, отвечал Афанасий Иванович, и на столе вдруг являлась скатерть с пирожками и рыжиками. За час до обеда Афанасий Иванович закушивал снова, выпивал старинную серебряную чарку водки, заедал грибками, разными сушеными рыбками и прочим. Обедать садились в двенадцать часов. Кроме блюд и соусников, на столе стояло множество горшечков с замазанными крышками, чтобы не могло выдыхаться какое-нибудь аппетитное изделие старинной вкусной кухни. За обедом обыкновенно шел разговор о предметах самых близких к обеду. „Мне кажется, как будто эта каша“, говаривал обыкновенно Афанасий Иванович, „немного пригорела; вам этого не кажется, Пульхерия Ивановна?“ „Нет, Афанасий Иванович; вы положите побольше масла, тогда она не будет казаться пригорелою, или вот возьмите этого соуса с грибками и подлейте к ней.“ „Пожалуй“, говорил Афанасий Иванович и подставлял свою тарелку: „попробуем, как оно будет.“ После обеда Афанасий Иванович шел отдохнуть один часик, после чего Пульхерия Ивановна приносила разрезанный арбуз и говорила: „Вот попробуйте, Афанасий Иванович, какой хороший арбуз.“ „Да вы не верьте, Пульхерия Ивановна, что он красный в средине“, говорил Афанасий Иванович, принимая порядочный ломоть: „бывает что и красный, да нехороший.“ Но арбуз немедленно исчезал. После этого Афанасий Иванович съедал еще несколько груш и отправлялся погулять по саду вместе с Пульхерией Ивановной. Пришедши домой, Пульхерия Ивановна отправлялась по своим делам, а он садился под навесом, обращенным к двору, и глядел, как кладовая беспрестанно показывала и закрывала свою внутренность, и девки, толкая одна другую, то вносили, то выносили кучу всякого дрязгу в деревянных ящиках, решетах, ночевках и в прочих фруктохранилищах. Немного погодя он посылал за Пульхерией Ивановной, или сам отправлялся к ней и говорил: „чего бы такого поесть мне, Пульхерия Ивановна?“ |
| Задумалась старушка. «Это смерть моя приходила за мною!» – сказала она сама в себе, и ничто не могло ее рассеять. Весь день она была скучна. Напрасно Афанасий Иванович шутил и хотел узнать, отчего она так вдруг загрустила: Пульхерия Ивановна была безответна или отвечала совершенно не так, чтобы можно было удовлетворить Афанасия Ивановича. На другой день она заметно похудела. – Что это с вами, Пульхерия Ивановна? Уж не больны ли вы? – Нет, я не больна, Афанасий Иванович! Я хочу вам объявить одно особенное происшествие: я знаю, что я этим летом умру; смерть моя уже приходила за мною! Уста Афанасия Ивановича как-то болезненно искривились. Он хотел, однако ж, победить в душе своей грустное чувство и, улыбнувшись, сказал: – Бог знает что вы говорите, Пульхерия Ивановна! Вы, верно, вместо декохта , что часто пьете, выпили персиковой. – Нет, Афанасий Иванович, я не пила персиковой, – сказала Пульхерия Ивановна. И Афанасию Ивановичу сделалось жалко, что он так пошутил над Пульхерией Ивановной, и он смотрел на нее, и слеза повисла на его реснице. – Я прошу вас, Афанасий Иванович, чтобы вы исполнили мою волю, – сказала Пульхерия Ивановна. – Когда я умру, то похороните меня возле церковной ограды. Платье наденьте на меня серенькое – то, что с небольшими цветочками по коричневому полю. Атласного платья, что с малиновыми полосками, не надевайте на меня: мертвой уже не нужно платье. На что оно ей? А вам оно пригодится: из него сошьете себе парадный халат на случай, когда приедут гости, то чтобы можно было вам прилично показаться и принять их. – Бог знает что вы говорите, Пульхерия Ивановна! – говорил Афанасий Иванович, – когда-то еще будет смерть, а вы уже стращаете такими словами. – Нет, Афанасий Иванович, я уже знаю, когда моя смерть. Вы, однако ж, не горюйте за мною: я уже старуха и довольно пожила, да и вы уже стары, мы скоро увидимся на том свете. Но Афанасий Иванович рыдал, как ребенок. – Грех плакать, Афанасий Иванович! Не грешите и Бога не гневите своею печалью. Я не жалею о том, что умираю. Об одном только жалею я (тяжелый вздох прервал на минуту речь ее): я жалею о том, что не знаю, на кого оставить вас, кто присмотрит за вами, когда я умру. Вы как дитя маленькое: нужно, чтобы любил вас тот, кто будет ухаживать за вами. |
| Оба старичка, по старинному обычаю старосветских помещиков, очень любили покушать. Как только занималась заря (они всегда вставали рано) и как только двери заводили свой разноголосый концерт, они уже сидели за столиком и пили кофе. Напившись кофею, Афанасий Иванович выходил в сени и, стряхнувши платком, говорил: «Киш, киш! пошли, гуси, с крыльца!» На дворе ему обыкновенно попадался приказчик. Он, по обыкновению, вступал с ним в разговор, расспрашивал о работах с величайшею подробностью и такие сообщал ему замечания и приказания, которые удивили бы всякого необыкновенным познанием хозяйства, и какой-нибудь новичок не осмелился бы и подумать, чтобы можно было украсть у такого зоркого хозяина. Но приказчик его был обстрелянная птица: он знал, как нужно отвечать, а еще более, как нужно хозяйничать. После этого Афанасий Иванович возвращался в покои и говорил, приблизившись к Пульхерии Ивановне: – А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь? – Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых? – Пожалуй, хоть и рыжиков или пирожков, – отвечал Афанасий Иванович, и на столе вдруг являлась скатерть с пирожками и рыжиками. За час до обеда Афанасий Иванович закушивал снова, выпивал старинную серебряную чарку водки, заедал грибками, разными сушеными рыбками и прочим. Обедать садились в двенадцать часов. Кроме блюд и соусников, на столе стояло множество горшочков с замазанными крышками, чтобы не могло выдохнуться какое-нибудь аппетитное изделие старинной вкусной кухни. За обедом обыкновенно шел разговор о предметах, самых близких к обеду. – Мне кажется, как будто эта каша, – говаривал обыкновенно Афанасий Иванович, – немного пригорела; вам этого не кажется, Пульхерия Ивановна? – Нет, Афанасий Иванович; вы положите побольше масла, тогда она не будет казаться пригорелою, или вот возьмите этого соусу с грибками и подлейте к ней. – Пожалуй, – говорил Афанасий Иванович, подставляя свою тарелку, – попробуем, как оно будет. |
| Наконец, сильно пострадала чистота и верность предания текста: люцифериане, аполлинаристы, несториане искажали текст подлинных произведений святого Афанасия. Поэтому, когда начались печатные издания творений святого Афанасия, то вместе с этим сразу же выяснилась необходимость и критического исследования их и прежде всего в отношении к вопросу о подлинности, которое продолжается и до настоящего времени, но и теперь еще не может считаться законченным. Лучшее Греческое издание творений святого Афанасия принадлежит бенедиктинцам из конгрегации святого Мавра (мавриниане), оно может быть названо выдающимся памятником издательской деятельности и ученых заслуг бенедиктинского ордена. Оно подготовлено было Мараном, издателем творений святого Василия Великого , но выполнено и закончено Монфоконом (Paris, 1698), одним из замечательнейших представителей мавринианской конгрегации. Монфокон приложил все усилия к тому, чтобы придать тексту творений святого Афанасия образцовый вид: он воспользовался всеми прежними изданиями, изучил все рукописи, заключающие творения святого Афанасия, какие могли доставить ему книгохранилища Европы. Вышедшее под руководством его собрание творений святого Афанасия содержит все, что сохранилось с именем этого отца на Греческом и на Латинском языках: omnia opera, quae extant vel ejus nomine circumferuntur – следовательно, все сочинения, какие существуют или находятся в обращении под его именем, не одни только подлинные, но и подложные. Все сочинения, дошедшие под именем святого Афанасия, даны в тщательно обработанной и строго упорядоченной форме; они разделены на три группы – на подлинные (genuina) сомнительные (dubia) и подложные (spuria) при чем в обоснование этого деления приводятся исторические, филологические и палеографические данные. Творения, признанные подлинными, расположены, по возможности, в порядке хронологическом, текст установлен критически на основании сравнения рукописей, и указаны важнейшие разночтения. Кроме обстоятельной биографии святого Афанасия, издание снабжено рядом указателей и множеством историко-критических примечаний. Монфокон продолжал свои работы над исследованием творений святого Афанасия и по выходе в свет этого издания. Он открыл еще несколько фрагментов из утраченных произведений святого Афанасия, которые и напечатал в своих изданиях: «Collectio nova Patrum» (Paris, 1706) и «Bibliotheca Coisliniana». Эти вновь открытые произведения внесены во Второе издание творений святого Афанасия в 1777-м году в Падуе (3 тома в 4-х книгах). Последнее издание, с некоторыми дополнениями и в измененном отчасти порядке, перепечатано в Патрологии Миня, где оно занимает XXV-XXVIII томы Греческой серии (Paris, 1857). |
| Задумалась старушка: „Это смерть моя приходила за мною!“ сказала она сама в себе, и ничто не могло ее рассеять. Весь день она была скучна. Напрасно Афанасий Иванович шутил и хотел узнать, отчего она так вдруг загрустила: Пульхерия Ивановна была безответна, или отвечала совершенно не так, чтобы можно было удовлетворить Афанасия Ивановича. На другой день она заметно похудела. „Что это с вами, Пульхерия Ивановна? Уж не больны ли вы?“ „Нет, я не больна, Афанасий Иванович! Я хочу вам объявить одно особенное происшествие: я знаю, что я этого лета умру: смерть моя уже приходила за мною!“ Уста Афанасия Ивановича как-то болезненно искривились. Он хотел однако ж победить в душе своей грустное чувство и улыбнувшись сказал: „Бог знает, что вы говорите, Пульхерия Ивановна! Вы, верно, вместо декохта, что часто пьете, выпили персиковой.“ „Нет, Афанасий Иванович, я не пила персиковой“, сказала Пульхерия Ивановна. И Афанасию Ивановичу сделалось жалко, что он так пошутил над Пульхерией Ивановной, и он смотрел на нее, и слеза повисла на его реснице. „Я прошу вас, Афанасий Иванович, чтобы вы исполнили мою волю“, сказала Пульхерия Ивановна. „Когда я умру, то похороните меня возле церковной ограды. Платье наденьте на меня серенькое, то, что с небольшими цветочками по коричневому полю. Атласного платья, что с малиновыми полосками, не надевайте на меня: мертвой уже не нужно платье. На что оно ей? А вам оно пригодится: из него сошьете себе парадный халат на случай когда приедут гости, то чтобы можно было вам прилично показаться и принять их.“ „Бог знает, что вы говорите, Пульхерия Ивановна!“ говорил Афанасий Иванович: „когда-то еще будет смерть, а вы уже стращаете такими словами.“ „Нет, Афанасий Иванович, я уже знаю, когда моя смерть. Вы однако ж не горюйте за мною: я уже старуха, и довольно пожила, да и вы уже стары, мы скоро увидимся на том свете.“ Но Афанасий Иванович рыдал, как ребенок. „Грех плакать, Афанасий Иванович! Не грешите и бога не гневите своею печалью. Я не жалею о том, что умираю. Об одном только жалею я (тяжелый вздох прервал на минуту речь ее): я жалею о том, что не знаю, на кого оставить вас, кто присмотрит за вами, когда я умру. Вы как дитя маленькое: нужно, чтобы любило вас то, которое будет ухаживать за вами.“ При этом на лице ее выразилась такая глубокая, такая сокрушительная сердечная жалость, что я не знаю, мог ли бы кто-нибудь в то время глядеть на нее равнодушно. |
| Я до сих пор не могу позабыть двух старичков прошедшего века, которых, увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости, и чувства мои странно сжимаются, когда воображу себе, что приеду со временем опять на их прежнее, ныне опустелое жилище и увижу кучу развалившихся хат, заглохший пруд, заросший ров на том месте, где стоял низенький домик, – и ничего более. Грустно! мне заранее грустно! Но обратимся к рассказу. Афанасий Иванович Товстогуб и жена его Пульхерия Ивановна Товстогубиха, по выражению окружных мужиков, были те старики, о которых я начал рассказывать. Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Филемона и Бавкиду, я бы никогда не избрал другого оригинала, кроме их. Афанасию Ивановичу было шестьдесят лет, Пульхерии Ивановне пятьдесят пять. Афанасий Иванович был высокого роста, ходил всегда в бараньем тулупчике, покрытом камлотом , сидел согнувшись и всегда почти улыбался, хотя бы рассказывал или просто слушал. Пульхерия Ивановна была несколько сурьезна, почти никогда не смеялась; но на лице и в глазах ее было написано столько доброты, столько готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы, верно, нашли бы улыбку уже чересчур приторною для ее доброго лица. Легкие морщины на их лицах были расположены с такою приятностью, что художник, верно бы, украл их. По ним можно было, казалось, читать всю жизнь их, ясную, спокойную жизнь, которую вели старые национальные, простосердечные и вместе богатые фамилии, всегда составляющие противоположность тем низким малороссиянам, которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча, палаты и присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют Петербург ябедниками, наживают наконец капитал и торжественно прибавляют к фамилии своей, оканчивающейся на о, слог въ. Нет, они не были похожи на эти презренные и жалкие творения, так же как и все малороссийские старинные и коренные фамилии. Нельзя было глядеть без участия на их взаимную любовь. Они никогда не говорили друг другу ты, но всегда вы; вы, Афанасий Иванович; вы, Пульхерия Ивановна. «Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?» – «Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я». Они никогда не имели детей, и оттого вся привязанность их сосредоточивалась на них же самих. Когда-то, в молодости, Афанасий Иванович служил в компанейцах , был после секунд-майором, но это уже было очень давно, уже прошло, уже сам Афанасий Иванович почти никогда не вспоминал об этом. Афанасий Иванович женился тридцати лет, когда был молодцом и носил шитый камзол; он даже увез довольно ловко Пульхерию Ивановну, которую родственники не хотели отдать за него; но и об этом уже он очень мало помнил, по крайней мере, никогда не говорил. |
| Я сперва думал, что он зарежет меня, как узнает, даже уж приготовился встретить, но случилось то, чему бы я даже и не поверил: в обморок, к вечеру бред и к утру горячка; рыдает как ребенок, в конвульсиях. Через месяц, только что выздоровел, на Кавказ отпросился; роман решительный вышел! Кончил тем, что в Крыму убит. Тогда еще брат его, Степан Ворховской, полком командовал, отличился. Признаюсь, меня даже много лет потом угрызения совести мучили: для чего, зачем я так поразил его? И добро бы я сам был влюблен тогда? А то ведь простая шалость, из-за простого волокитства, не более. И не перебей я у него этот букет, кто знает, жил бы человек до сих пор, был бы счастлив, имел бы успехи, и в голову б не пришло ему под турку идти. Афанасий Иванович примолк с тем же солидным достоинством, с которым и приступал к рассказу. Заметили, что у Настасьи Филипповны как-то особенно засверкали глаза и даже губы вздрогнули, когда Афанасий Иванович кончил. Все с любопытством поглядывали на них обоих. — Надули Фердыщенка! Вот так надули! Нет, вот это уж так надули! — вскричал плачевным голосом Фердыщенко, понимая, что можно и должно вставить словцо. — А вам кто велел дела не понимать? Вот и учитесь у умных людей! — отрезала ему чуть не торжествующая Дарья Алексеевна (старинная и верная приятельница и сообщница Тоцкого). — Вы правы, Афанасий Иванович, пети-жё прескучное, и надо поскорей кончить, — небрежно вымолвила Настасья Филипповна, — расскажу сама, что обещала, и давайте все в карты играть. — Но обещанный анекдот прежде всего! — с жаром одобрил генерал. — Князь, — резко и неожиданно обратилась к нему вдруг Настасья Филипповна, — вот здесь старые мои друзья, генерал да Афанасий Иванович, меня всё замуж выдать хотят. Скажите мне, как вы думаете: выходить мне замуж или нет? Как скажете, так и сделаю. Афанасий Иванович побледнел, генерал остолбенел; все уставили глаза и протянули головы. Ганя застыл на месте. — За… за кого? — спросил князь замирающим голосом. — За Гаврилу Ардалионовича Иволгина, — продолжала Настасья Филипповна по-прежнему резко, твердо и четко. Прошло несколько секунд молчания; князь как будто силился и не мог выговорить, точно ужасная тяжесть давила ему грудь. — Ннет… не выходите! — прошептал он наконец и с усилием перевел дух. — Так тому и быть! Гаврила Ардалионович! — властно и как бы торжественно обратилась она к нему, — вы слышали, как решил князь? Ну, так в том и мой ответ; и пусть это дело кончено раз навсегда! — Настасья Филипповна! — дрожащим голосом проговорил Афанасий Иванович. — Настасья Филипповна! — убеждающим, но встревоженным голосом произнес генерал. Все зашевелились и затревожились. — Что вы, господа? — продолжала она, как бы с удивлением вглядываясь в гостей, — что вы так всполохнулись? И какие у вас у всех лица! |
| 08.11.1891 12.11.1894 ДОНСКАЯ 12.11.1894 16.09.1908 Афанасий Пауссиус-Кондоиди Грек ВОЛОГОДСКАЯ 09.10.1726 17.09.1735 ВЛАДИМИРСКАЯ 17.09.1735 10.10.1737 Афанасий Переяславец ВСЕРОССИЙСКАЯ 05.03.1564 16.05.1566 Афанасий Протопопов ЧИГИРИНСКАЯ 29.07.1823 13.10.1826 НИЖЕГОРОДСКАЯ 13.10.1826 24.01.1832 ТОБОЛЬСКАЯ 24.01.1832 21.09.1842 Афанасий (Александр), кн. Лузина ЛУЦКАЯ 25.11.1650 в/у ХОЛМСКАЯ (в 1630–1640-е гг.) КОВРОВСКАЯ 14(27)06.1921 02(15)01.1927 22.08.(04.09)1934) Афанасий Соколов ТОМСКАЯ 25.06.1841 24.12.1853 ИРКУТСКАЯ 24.12.1853 03.11.1856 КАЗАНСКАЯ 03.11.1856 09.11.1866 Афанасий Телятев (Телятинский, Телятьев) ДМИТРОВСКАЯ 10.03.1821 05.08.1824 ТАМБОВСКАЯ 05.08.1824 05.04.1829 ДОНСКАЯ 05.04.1829 17.10.1842 Афанасий Терлецкий ПОЛОЦКАЯ Афанасий Шумлянский ЛУЦКАЯ 08.05.1687 Аффоний НОВГОРОДСКАЯ 08.03.1635 07.01.1649 Боголеп Адамов ВЕЛИКОУСТЮЖСКАЯ 25.01.1719 15.01.1726 Боголеп Анцух МУКАЧЕВСКАЯ 27.10(09.11)1963 23.01(05.02)1965 ПЕРЕЯСЛАВ-ХМЕЛЬНИЦКАЯ 23.01(05.02)1965 12(25)05.1965 КИРОВОГРАДСКАЯ 12(25)05.1965 23.09(06.10)1977 Борис Вик НЕЖИНСКАЯ 20.03(02.04)1944 04.1945 в/у ЧЕРНИГОВСКАЯ ЧЕРНИГОВСКАЯ 04.1945 31.12.1946 13.01.1947) САРАТОВСКАЯ 31.12.1946 13.01.1947) 09(22)02.1949 ОРЕНБУРГСКАЯ 09(22)02.1949 13(26)09.1950 БЕРЛИНСКАЯ 13(26)09.1950 02(15)10.1954 в/у ЗАПАДНО-ЕВРОПЕЙСКИЙ ЭКЗАРХАТ 13(26)10.1951 02(15)10.1954 в/у ЯРОСЛАВСКАЯ 18(31)07.1954 29.10(11.11)1954 АМЕРИКАНСКАЯ 02(15)10.1954 03(16)06.1962 в/у ЕКАТЕРИНОДАРСКАЯ 29.10(11.11)1954 12(25)04.1956 ОДЕССКАЯ 12(25)04.1956 03(16)04.1965 в/у ЛУГАНСКАЯ 12(25)04.1956 03(16)04.1965 в/у КИРОВОГРАДСКАЯ 03(16)11.1962 Сщмч. Борис Воскобойников КИНЕШЕМСКАЯ 23.02(07.03)1936 18.06(01.07)1936 в/у ИВАНОВО-ВОЗНЕСЕНСКАЯ 23.02(07.03)1936 18.06(01.07)1936 ИВАНОВО-ВОЗНЕСЕНСКАЯ 18.06(01.07)1936 09(23)04.1937 Борис Лентовский КРАСНОСЛОБОДСКАЯ в/у ПЕНЗЕНСКАЯ ПЕНЗЕНСКАЯ, обн. Борис Плотников КИНГИСЕППСКАЯ 09.05.1899 20.01.1901 Борис Рукин МОЖАЙСКАЯ 02(15)11.1923 09(22)12.1925 в/у ВЛАДИМИРСКАЯ 26.01(08.02)1924 25.03(07.04)1924 МОЖАЙСКАЯ, григ. |
| Я сперва думал, что он зарежет меня, как узнает, даже уж приготовился встретить, но случилось то, чему бы я даже и не поверил: в обморок, к вечеру бред и к утру горячка; рыдает как ребенок, в конвульсиях. Через месяц, только что выздоровел, на Кавказ отпросился; роман решительный вышел! Кончил тем, что в Крыму убит. Тогда еще брат его, Степан Ворховской, полком командовал, отличился. Признаюсь, меня даже много лет потом угрызения совести мучили: для чего, зачем я так поразил его? И добро бы я сам был влюблен тогда? А то ведь простая шалость, из-за простого волокитства, не более. И не перебей я у него этот букет, кто знает, жил бы человек до сих пор, был бы счастлив, имел бы успехи, и в голову б не пришло ему под турку идти. Афанасий Иванович примолк с тем же солидным достоинством, с которым и приступал к рассказу. Заметили, что у Настасьи Филипповны как-то особенно засверкали глаза и даже губы вздрогнули, когда Афанасий Иванович кончил. Все с любопытством поглядывали на них обоих. — Надули Фердыщенка! Вот так надули! Нет, вот это уж так надули! — вскричал плачевным голосом Фердыщенко, понимая, что можно и должно вставить словцо. — А вам кто велел дела не понимать? Вот и учитесь у умных людей! — отрезала ему чуть не торжествующая Дарья Алексеевна (старинная и верная приятельница и сообщница Тоцкого). — Вы правы, Афанасий Иванович, пети-жё прескучное, и надо поскорей кончить, — небрежно вымолвила Настасья Филипповна, — расскажу сама, что обещала, и давайте все в карты играть. — Но обещанный анекдот прежде всего! — с жаром одобрил генерал. — Князь, — резко и неожиданно обратилась к нему вдруг Настасья Филипповна, — вот здесь старые мои друзья, генерал да Афанасий Иванович, меня всё замуж выдать хотят. Скажите мне, как вы думаете: выходить мне замуж или нет? Как скажете, так и сделаю. Афанасий Иванович побледнел, генерал остолбенел; все уставили глаза и протянули головы. Ганя застыл на месте. — За… за кого? — спросил князь замирающим голосом. — За Гаврилу Ардалионовича Иволгина, — продолжала Настасья Филипповна по-прежнему резко, твердо и четко. Прошло несколько секунд молчания; князь как будто силился и не мог выговорить, точно ужасная тяжесть давила ему грудь. — Н-нет… не выходите! — прошептал он наконец и с усилием перевел дух. — Так тому и быть! Гаврила Ардалионович! — властно и как бы торжественно обратилась она к нему, — вы слышали, как решил князь? Ну, так в том и мой ответ; и пусть это дело кончено раз навсегда! — Настасья Филипповна! — дрожащим голосом проговорил Афанасий Иванович. — Настасья Филипповна! — убеждающим, но встревоженным голосом произнес генерал. Все зашевелились и затревожились. — Что вы, господа? — продолжала она, как бы с удивлением вглядываясь в гостей, — что вы так всполохнулись? И какие у вас у всех лица! |
| – А не лучше ли вам чего-нибудь съесть, Афанасий Иванович? – Не знаю, будет ли оно хорошо, Пульхерия Ивановна! впрочем, чего ж бы такого съесть? – Кислого молочка или жиденького узвару с сушеными грушами. – Пожалуй, разве так только, попробовать, – говорил Афанасий Иванович. Сонная девка отправлялась рыться по шкапам, и Афанасий Иванович съедал тарелочку; после чего он обыкновенно говорил: – Теперь так как будто сделалось легче. Иногда, если было ясное время и в комнатах довольно тепло натоплено, Афанасий Иванович, развеселившись, любил пошутить над Пульхериею Ивановною и поговорить о чем-нибудь постороннем. – А что, Пульхерия Ивановна, – говорил он, – если бы вдруг загорелся дом наш, куда бы мы делись? – Вот это Боже сохрани! – говорила Пульхерия Ивановна, крестясь. – Ну, да положим, что дом наш сгорел, куда бы мы перешли тогда? – Бог знает что вы говорите, Афанасий Иванович! как можно, чтобы дом мог сгореть: Бог этого не попустит. – Ну, а если бы сгорел? – Ну, тогда бы мы перешли в кухню. Вы бы заняли на время ту комнатку, которую занимает ключница. – А если бы и кухня сгорела? – Вот еще! Бог сохранит от такого попущения, чтобы вдруг и дом, и кухня сгорели! Ну, тогда в кладовую, покамест выстроился бы новый дом. – А если бы и кладовая сгорела? – Бог знает что вы говорите! я и слушать вас не хочу! Грех это говорить, и Бог наказывает за такие речи. Но Афанасий Иванович, довольный тем, что подшутил над Пульхериею Ивановною, улыбался, сидя на своем стуле. Но интереснее всего казались для меня старички в то время, когда бывали у них гости. Тогда все в их доме принимало другой вид. Эти добрые люди, можно сказать, жили для гостей. Все, что у них ни было лучшего, все это выносилось. Они наперерыв старались угостить вас всем, что только производило их хозяйство. Но более всего приятно мне было то, что во всей их услужливости не было никакой приторности. Это радушие и готовность так кротко выражались на их лицах, так шли к ним, что поневоле соглашался на их просьбы. Они были следствие чистой, ясной простоты их добрых, бесхитростных душ. Это радушие вовсе не то, с каким угощает вас чиновник казенной палаты, вышедший в люди вашими стараниями, называющий вас благодетелем и ползающий у ног ваших. Гость никаким образом не был отпускаем того же дня: он должен был непременно переночевать. |
|
|
