| 2) Воздержание одно телесное без душевного есть α) смешное: поскольку под видом воздержания, иными преизящными пищами пресыщается. Таковых изобличая и вместе научая, св. Кирилл говорит: „надлежит тем, кои постятся, нелицемерно поститься, не по подобию комедиантов, гнусную и безобразную на комедии персону представляющих» 157 . β) Суеверное и Фарисейское. Фарисеи и лицемеры, когда постятся, показываются печальными, всегда воздыхают, слёзы всегда точат из очей, ходят в разодранных одеждах, с растрёпанными волосами, не умовенны, не обувенны, ничего ни едят, ни пьют, читают всенародно продолжительные молитвы с коленопреклонением, и для сна повергают себя на голой земле. Ежели бы сии действия были соединены с внутренними, то похвальны бы и Богоугодны были; а, поскольку проистекают от одного лицемерия, для того подлежат осуждению. Сего же ради Спаситель увещевает: егда же поститеся, не будите якоже лицемери сетующе ( Мф.6:16 ). Тот один благочестивою и постническою жизнью своею угождает Богу, кто памятует пророка Исаии слова: якоже порт нечистый, вся правда наша ( Ис.64:6 ). Да и в сем ли состоит пост, чтоб воздерживаться от брашен, – а утопать в плотских сладострастиях? Еда различествует сим человек от духов неприязненных, кои никогда не едят? Не таковаго поста аз избрах, глаголет Господь ( Ис.58:6 ). Что за Богоугодное дело – ходить в разодранных одеждах, с растерзанными волосами, ничего не есть, ни пить: а раздирать согласие и дружбу, обезобразить себя внутренне, снедать ближнего клеветою, поношением, и уменьшением его чести? Не таковаго поста аз избрах, глаголетъ Господь. Что за святость – читать всенародно продолжительные молитвы, но во время моления памятозлобствовать на соестестевенных своих? Приятна ли будет сия Богу молитва? Сходствует ли с намерением Создателевым: принесеши дар твой ко олтарю и ту помянеши, яко брат твой имать нечто на тя; остави ту дар твой пред олтарем и шед прежде смирися с братом твоим, и тогда пришед принеси дар твой ( Мф.5:23–24 ). Что за благочестие – повергать себя для сна на голой земле, а не повергать на землю мирских помыслов, и всею душою быть привязану к земле? Еда отличается сим человек от скотов? И те бо не на мягких постелях, но на голой земле ложиться обыкли. О сем так рассуждают св. Отцы. Св. Григорий говорит: „всяк лицемер чрез воздержание истощевает плоть свою, однакож по любви к славе, живёт миру. Тело истощевает, a честей жадничает; наложит крест на тело: но чрез похоть живёт миру» 158 . Прекрасно Иероним говорит: „что пользует истончевать тело воздержаним, когда дух гордостью распыхается? Какую получим похвалу за бледность от поста, когда мы бледнеем от зависти? Какая добродетель не пить вина, а гневом и ненавистью упиваться» 159 . И св. Киприан 160 : „в поты постнические похвала безвременно вмешивается, и тончайшим жалом проницая душу, когда возносит, тогда разнеживает; когда прославляет, тогда ругает, добродетель в лицемерие преобращает, и с простотою начатое уничтожает». |
| Homo Sacer — древнеримское понятие, давшее название исследованию Агамбена, обозначает человека, которого каждый имеет право убить, но при этом его нельзя принести в жертву. Такой человек исключен из сферы сакрального, сведен к голой жизни: единственное, что с ним можно сделать, — убить. Таково, по мысли Агамбена, положение современного человека. Центральными для политического анализа Агамбена являются тесно связанные понятия «чрезвычайного положения» и «голой жизни». Чрезвычайное положение — не исключение для государственной политики, но ее тайная основа. Суть чрезвычайного положения состоит в том, что суверен, объявив чрезвычайное положение, может убить любого, не совершая при этом «убийства». Суверенная власть как таковая созидается в акте исключения homo sacer — «голой жизни». Тем самым политика уже всегда является биополитикой (ибо ставкой в политической игре всегда является голая жизнь, возможность убить живое, «не убивая») — управлением человеком как биологическим существом и не больше. Поэтому образцом для современной политики является не город, не «полис», а концлагерь. И под конец — «Идиот» Достоевского. Достоевский, как известно, был приговорен к смертной казни за чтение книжек и разговоры. Казнь заменили на каторгу, когда Достоевский и другие осужденные были уже на эшафоте. В «Идиоте» князь Мышкин рассказывает, как он видел казнь, передавая, конечно, страшный опыт самого Достоевского: «Преступник был человек умный, бесстрашный, сильный, в летах, Легро по фамилии. Ну вот, я вам говорю, верьте не верьте, на эшафот всходил — плакал, белый как бумага. Разве это возможно? Разве не ужас? Ну кто же со страху плачет? Я и не думал, чтоб от страху можно было заплакать не ребенку, человеку, который никогда не плакал, человеку в сорок пять лет. Что же с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят? Надругательство над душой, больше ничего! Сказано: «Не убий», так за то, что он убил, и его убивать? […] Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания и раны, мука телесная, и, стало быть, все это от душевного страдания отвлекает, так что одними только ранами и мучаешься, вплоть пока умрешь. |
| Однако это — теперь уже достаточно общепризнанное и потому банальное — соображение остается на поверхности подлинного онтологического соотношения, не проникая в его глубину. Что голая «страсть» в человеке сильнее голой «идеи» — уже потому, что голая или чистая идея, как таковая, вообще не имеет в себе самой ничего жизненно-динамического, — есть бесспорная психологическая истина. Но столь же бесспорно и другое, более существенное соотношение, по которому в общественной жизни, как и вообще в конкретной жизни, человек никогда вообще не руководится ни голой страстью, ни голой идеей. Если всякая идея, чтобы стать движущей силой, должна связаться с какой-то страстью, с непосредственным импульсом человеческой действенности, то, с другой стороны, и всякая страсть (за исключением чисто патологических состояний, в которых человек уже перестает быть «человеком») приобретает определяющую и направляющую силу в человеческой жизни, лишь связавшись с каким-либо идеальным началом или по крайней мере рядясь в обличье «идеи». Самые низменные страсти корысти и зависти могут приобретать влиятельность в общественной жизни, лишь принимая облик нравственного негодования и нравственного стремления к осуществлению правды. Сколько бы сознательного лицемерия ни соучаствовало в этом маскировании, это лицемерие было бы само невозможно и бессмысленно, если бы оно не опиралось на совершенно непосредственную подлинную потребность человеческой природы. Человек по самой своей природе есть, как мы видели выше, существо «нравственное» — не в том смысле, что он всегда реально проникнут нравственным началом, нравственно чист, но в том смысле, что он всегда ищет правды и нравственного оправдания, воспринимает сущность своей жизни как долг служения правде и каждое свое действие и побуждение вынужден ставить в связь с этим идеальным началом. Дело в том, что конкретная человеческая жизнь есть, по существу, нечто большее и иное, чем только реально-эмпирическая его жизнь как совокупность природных влечений и импульсов: она есть, как мы видели, духовная жизнь, в которой момент должного, преодолевающий и превозмогающий эмпирическую реальность человеческой природы, есть имманентное начало самой человеческой жизни. Жизнь сильнее отвлеченной, чисто умственной идеи не потому, что она есть нечто только реальное — в противоположность всему идеальному, а потому, что она сама в своем существе есть живая идея или идеально-определенная жизнь, органическое единство идеи и жизни. |
| Тревожное затишье на площади Тахрир На час ночи 4 февраля площадь Тахрир и прилегающие улицы полностью в руках восстания. При этом люди встревожены, хотя народу много, никто не разбредается, молодежь пляшет или ходит по площади в марше. Готовят еду, чай, разгребают мусор, многие спят прямо на асфальте или голой земле. Те, кто поддерживают Мубарака, с наступлением темноты рассеялись. 5 февраля, 2011 На час ночи 4 февраля площадь Тахрир и прилегающие улицы полностью в руках восстания. При этом люди встревожены, хотя народу много, никто не разбредается, молодежь пляшет или ходит по площади в марше. Готовят еду, чай, разгребают мусор, многие спят прямо на асфальте или голой земле. Те, кто поддерживают Мубарака, с наступлением темноты рассеялись. Надежда Кеворкова, обозреватель Russia Today . Alarming hush on Al Tahrir Square . Перевод с английского. Читайте также: Египет перед выбором пути На час ночи 4 февраля площадь Тахрир и прилегающие улицы полностью в руках восстания. При этом люди встревожены, хотя народу много, никто не разбредается, молодежь пляшет или ходит по площади в марше. Готовят еду, чай, разгребают мусор, многие спят прямо на асфальте или голой земле. Те, кто поддерживают Мубарака, с наступлением темноты рассеялись. Фото: Надежда Кеворкова Russia Today, rt.com Но люди не теряют бдительности: проверяют документы и ощупывают каждого, кто приходит снаружи на площадь. Моя пресс-карта неизменно вызывает восторг: «О, Россия!» Причем, как у восставшего народа, так и у сторонников Мубарака. Даже как-то неудобно перед коллегами: последнее, что рассказали мировые телеканалы на тему египетского восстания, так это о том, как плохо армейские и секретные сотрудники обошлись с их журналистами. Моего греческого коллегу, стоит ему оказаться одному, принимают за американца и постоянно арестовывают переодетые сотрудники секретных служб. Сегодня они опять его арестовали, пролистали его фотографии и заставили уничтожить не только кадры с площади, но и съемку в Афинах, где люди колотят какого-то чиновника. |
| 170 Говоря, всего договоришься. Говоря про людей, не устанется, а сам вовсе бездельником останешься. Говоря про чужих, услышишь и про своих. Говорят наобум, а ты бери себе на ум! Год не неделя, а все дни впереди. 175 Годы не уроды. Голенькой ох! а за голеньким Бог. Голо, голо, а луковка во щи есть. Голова без ума, что фонарь без свечи. Голова брюхо кормит. 180 Голова велика, а мозгу мало. Голова на кресу , а товар на берегу. Голову любит, а волосы дерет. Голодное брюхо ушей не имеет. Голодный волк и завертки рвет. 185 Голодной и патриарх хлеба украдет. Голодной поле перебежит, а наг ни с места. Голодной праздников не считает. Голодному повару и вода, что с яйце, вкусна. Голодному хлеб на уме. 190 Голодному Федоту и репа в охоту. Голодному кусок за целый ломоток. Голодному не стать время разбирать. Голод в мир гонит. Голод живота не пучит, а легко ходить научит. 195 Голод лучший повар. Голод морит, по свету гонит. Голод научит говорить. Голод не сосед, от него не уйдешь. Голод не свой брат, а нужа не тетка. 200 Голод не тетка, пирожка не подсунет. Голод не тетка, а брюхо не лукошко. Голод не угар, от него не переможешься. Голой на голом не ищет. Голой плачется на Бога, а богатый на свое платье. 205 Голой, что святой, не боится беды. Голому разбой не страшен. Голос , что в тереме, а душа, что в венике. Голосиста пташка, да черна рубашка. Голосом выть, горя не избыть. 210 Голосом петь, а конем воевать. Голуби летают, где их привитают. Гол, да в шляпе, тот же шляхта. Гол, да прав. Гол, да не вор. 215 Голым родился, гол и умру. Голь мудрена, нужда вежлива. Голь мудрена, а без ужина спит. Голь на выдумки, богат на деньги. Голь хитра на выдумки. 220 Гонец из Крыму, что таракан из дыму. Гонит гонец, тут ему и конец. Гора с горой не сойдется, а горшок с горшком соткнется. Горбатого исправит могила, а упрямого дубина. Горбатого к стене не поставишь. 225 Горбатый в базаре шубы не покупает. Гордого презирай, а лукавому места не давай! Гордого презирай, вздорного убегай! Гордого презирай, дондеже гордости лишится. |
| В одном из черновых вариантов романа отношению Живаго к Стрельникову давалось такое объяснение: «Как он любил всегда этих людей убеждения и дела, фанатиков революции и религии! Как поклонялся им, каким стыдом покрывался, каким немужественным казался себе всегда перед лицом их. И как никогда, никогда не задавался целью уподобиться им и последовать за ними. Совсем в другом направлении шла его работа над собой. Голой правоты, голой истины, голой святости неба не любил он. И голоса евангелистов и пророков не покоряли бы его своей все вытесняющей глубиной, если бы в них не узнавал он голоса земли, голоса улицы, голоса современности, которую во все века выражали наследники учителей — художники. Вот перед кем по совести благоговел он, а не перед героями, и почитал совершенство творения, вышедшего из несовершенных рук, выше бесплодного самоусовершенствования человека». Работая над романом, Пастернак понимал, что пишет о прошлом. Для того, чтобы его текст преобразил полузабытые события в слово, необходимое современникам и рассчитанное на участие в духовной жизни последующих поколений, приходилось думать о языке, освобождать его от устаревающих частностей, острота и выразительность которых по опыту и в предвиденье не были долговечны. Он говорил, что намеренно упрощает стиль, стараясь «в современном переводе, на нынешнем языке, более обычном, рядовом и спокойном», передать хоть некоторую часть того неразделенного мира, хоть самое дорогое — издали, из веков отмеченное евангельской темой «тепловое, цветовое, органическое восприятие жизни». Ранней весной 1956 года Пастернак дал полную рукопись романа в редакции журналов «Новый мир», «Знамя», а потом и в издательство «Художественная литература». Летом на дачу в Переделкино приехал сопровождаемый представителем иностранной комиссии Союза писателей сотрудник итальянского радиовещания в Москве, коммунист Серджио Д’Анджело. Он попросил рукопись для ознакомления и в этой официальной обстановке получил ее. К автору рукопись не вернулась. Анджело передал её итальянскому коммунистическому издателю Дж. Фельтринелли, который, ввиду того что международная конвенция по авторскому праву в то время не была признана СССР, мог печатать роман без его разрешения. Тем не менее он известил Пастернака, что хочет издать роман на итальянском языке. 30 июня 1956 года Пастернак ответил ему, что будет рад, если роман появится в переводе, но предупреждал: «Если его публикация здесь, обещанная многими журналами, задержится и Вы её опередите, ситуация будет для меня трагически трудной». |
| Дале, святыхъ юродивыхъ касались также и постели, которая есть, такъ сказать, ночная одежда, а вмст съ нею и сна. Попытки, если не вполн искоренить въ себ потребность во сн и ночномъ отдых, то по крайней мр, сколько возможно ограничить этой потребности, попытки этого рода древни. Уже Гомеръ упоминаетъ объ одной древне Пелазгической жрйц Юпитера въ Додон, что она ходила неумытыми ногами и спала на голой земл. Александръ съ своими спутниками не только видлъ въ Корин, лежащаго на жесткой земл предъ своей бочкой, но и встрчалъ на Восток не мало аскетовъ, которые ложились или на раскаленномъ песк, или на острыхъ камняхъ и которые, притомъ еще, наваливали себ камни на спину. О новйшихъ аскетахъ современные путешественники разсказываютъ, что они день и ночь бродятъ по обширнымъ раскаленнымъ отъ солнечнаго жара скалистымъ равнинамъ, или же зарываются въ землю, такъ что едва можно примчать ихъ или же обнаженные лежатъ на терновыхъ подстилкахъ; нкоторые изъ нихъ ложатся на ужасную постель, состоящую изъ желзныхъ острыхъ спицъ. Подобнаго рода формы аскетическаго встрчаются и среди святыхъ юродивыхъ. Такъ, блаженный спалъ въ печк на раскаленныхъ угольяхъ, что видлъ священникъ [CCCII] . Чтобы отогнать сонъ святые юродивые цлыя ночи простаивали на молитв въ своихъ убогихъ „хлвинахъ " или на холодныхъ папертяхъ церковныхъ или на снгу (святый Симонъ святый Симеонъ „каждую ночь оставался на молитве до утрени " [CCCIII] ; святый еодоръ „днемъ ходя по стогнамъ града, творяше юродство, же моляся Богу о града отъ огненнаго " [CCCIV] ; святый Исидоръ Твердисловъ „въ нощи непрестанно молитву возсылаше къ Богу и въ своей хврастной хиж всю нощь безъ сна въ молитвахъ, и въ слезахъ, и въ пребываше " [CCCV] , или же ложились спать на голой земл. Πрο святого Вятскаго разсказывается, что онъ покоя своему тлеси овогда на улицахъ градскихъ, овогда за градомъ на гноищахъ, имя себ одръ – землю, a покровъ – небо " [CCCVI] , святый спалъ или сидя или стоя [CCCVII] . Первоначально въ древности такой способъ ночи предписывался гршникамъ въ знакъ и былъ тождествененъ съ во вретищ и на пепл и прах, ο чемъ говоритъ [CCCVIII] ; но уже съ древнйшихъ временъ спанье на голой земл стало обыкновеннымъ въ сред наиболе строгихъ аскетовъ Ефремъ Сиринъ и др.)·Не довольствуясь тмъ, чтобы длать сонъ какъ можно мене покойнымъ и лишать его подкрпляющаго на человка, святые юродивые, употребляли вс къ тому, чтобы сколько возможно ограничить продолжительность сна и этого достигали чрезъ ночныхъ молитвъ (святый Симеонъ). |
| Нельзя было вырыть себе убежище и в земле — в двух футах от ее поверхности оказалась бы вода. Как отыскать убежище в этой пустынной и голой котловине, где нет ни одного дерева, ни одного куста? На севере виднелась гряда невысоких холмов, замыкавших собой котловину. Там, на фоне светлой полосы, отделявшей линию горизонта от темного навеса туч, отчетливо вырисовывались силуэты нескольких деревьев. Дик Сэнд не знал, найдется ли на этих холмах убежище от грозы. Но по крайней мере путникам там не угрожало наводнение. — Вперед, друзья мои, вперед! — повторял юноша. — Еще какие-нибудь три мили, и мы выберемся из опасной впадины. — Живей, вперед! — крикнул Геркулес. Этот славный человек рад был бы посадить себе на плечи всех своих товарищей и вынести их из лощины. Слова Дика Сэнда подбодрили путников, и, невзирая на усталость, они зашагали вперед даже быстрее, чем в начале пути. Отряд был еще в двух милях от цели, когда разразилась гроза. К счастью, дождь начался не сразу после того, как первые вспышки молнии сверкнули в насыщенных электричеством тучах. Солнце еще не скрылось за горизонтом, но кругом стало совсем темно. Темный купол грозовых туч медленно спускался; казалось — вот-вот он рухнет на землю и все затопит ливень. Красные и синие зигзаги молний бороздили небосвод в тысяче мест, опутывая равнину сетью огней. Каждую секунду путников могла поразить молния. На голой равнине, где не было ни одного деревца, группа людей рисковала притянуть электрические разряды. Джек, которого разбудило грохотанье грома, уткнулся личиком в грудь Геркулеса. Бедный мальчик боялся грозы, но, не желая огорчать мать, старался скрыть свой страх. Геркулес шел широким шагом и утешал ребенка как умел. — Не бойся, малыш, не бойся, — повторял он. — Если гром приблизится к нам, я сломаю его пополам одной рукой. Я ведь сильнее грома! И мальчик успокаивался, чувствуя, как силен его защитник. С минуты на минуту должен был начаться дождь, и тогда из низко нависших туч на землю прольются потоки воды. Что станется с миссис Уэлдон и маленьким Джеком, если до начала ливня не найдется хоть какое-нибудь убежище?… |
| : Если верно, что мы не можем ни говорить, ни писать, не впадая при этом в определенный тип выражения, который можно классифицировать и узнать в нем определенную форму – сколь ошибочно утверждать, что поскольку евангельский материал можно классифицировать согласно различным формам, это верный знак его долгих странствий из уст в уста 918 . Сосредоточившись на «анекдоте» (которому Глассон дает очень широкое определение) как форме многих евангельских рассказов, Глассон показывает, что «редукция» таких рассказов к голой сути, исключение маловажных деталей – именно то, чего следует ожидать, и долгое развитие в процессе устной передачи для этого совершенно не требуется. На примере апофтегмы или «истории афоризма», основной интерес которой составляет какое-либо яркое речение Иисуса, Глассон показывает, что такая «редукция» постоянно происходит при пересказе этих историй и в наши дни: : Очень часто и в наше время первый «слушатель» затем сводит историю к ее голой сути; часто случается и так (и это для нас еще важнее), что человек, записывающий историю, сокращает ее, чтобы уменьшить объем текста. Очевидно, ни в том, ни в другом случае о влиянии потребностей общины или о долгом периоде устной передачи речь не идет 919 . Он приводит пример: : В моем распоряжении имеется письмо от знаменитого дирижера сэра Адриана Боулта, где он рассказывает анекдот или, так сказать, историю афоризма из собственного опыта. Начинается она так: «На одной моей репетиции духовик, известный любовью к выпивке, вдруг закашлялся…» Здесь нет нужды пересказывать историю полностью. Она состоит всего лишь из четырех фраз: стоит отметить, что в ней нет ни даты, ни указаний на место происшествия, ни имени духовика, ни названия репетируемой пьесы, ни даже уточнения, на каком именно духовом инструменте он играл – и не потому, что все эти детали постепенно стерлись в течение многих лет устной передачи, но потому, что они неважны для сути рассказа… Однако сэр Адриан рассказывает случай, при котором присутствовал и в котором принимал участие 920 . |
| — Вы в духов верите? — Не знаю,— ответил Оуэн Гуд.— По-гречески меня назвали бы агностиком... Неужели у бедного Уайта в приходе водятся духи? — Не знаю,— в свою очередь сказал Пирс. — Вы что, серьезно? — воскликнул Гуд. — Вот он, агностик! — улыбнулся Пирс.— Не выносит истинного агностицизма... Я не знаю, водятся ли там духи. Я не знаю, что там такое, если они не водятся... Он помолчал, потом заговорил спокойней: — Лучше расскажу по порядку. Вы помните, что в тех краях так и чувствуешь славу Гластонбери, и тайну Артуровой могилы, и пророчества Мерлина ... Когда я добрался до деревни, мне показалось, что она — западней заката. Дом пастора еще западней, в заброшенных полях, за которыми стоит глухой лес. Именно дом, Уайт его покинул, осталась пустая раковина, холодная, как классический храм из тех, что украшали когда-то сельские усадьбы. Дом этот — к западу от прихода, но живет ваш Уайт еще намного западней, если он вообще где-нибудь живет. Солнце уже скрылось, когда я опустился на лугу, у деревни, и пошел дальше пешком. Пока я шел, темнело, и я боялся, что не доберусь засветло до места. Крестьяне, которых я спрашивал, отвечали уклончиво, но я все же понял из их слов, что Уайт поселился на холме, возвышавшимся над лесом. Дойти туда нелегко, но я дошел и стал пробираться сквозь чащу, карабкаясь по холму. Подо мной шумели вершины; из моря деревьев, словно купол, вставал одинокий холм, а на вершине его, на темном фоне туч, темнела какая-то постройка. Выглянул месяц, минуту-другую я видел ее лучше, и она показалась мне очень простой и легкой. Стояла она на четырех колоннах, словно христианский священник избрал себе пристанищем языческий храм четырех ветров. Чтобы вглядеться получше, я потянулся вверх, соскользнул вниз по склону, в самую чащу, и она поглотила меня, как море. Примерно полчаса я продирался сквозь низкие ветви и переплетенные корни, под двойным покровом ночной и лесной тьмы, пока не оказался наконец на голой вершине. Да, на голой. Ветер колыхал редкую траву, словно волосы на лысеющей голове, и больше ничего там не было. Дом исчез, как исчезает сказочный дворец. Сквозь лес, немного в стороне, к вершине шла просека, но она не вела никуда. Когда я увидел это, я сдался. Что-то мне подсказало, что я ничего не найду. Я пошел назад, спустился побыстрее с холма, но когда я снова нырнул в море листьев, раздался жуткий звук. Таких звуков на земле нет — это был и вой, и хохот... в общем, я такого не слышал... как будто ржал огромный конь... или кричал человек, и в крике этом слышались издевка и торжество. |
|
|
