| Из обители науки вы переходите в музей искусства, сверху освещенный. Он теперь еще достойнее этого имени. Стены покрыты алою краскою, поразительно отделяющею художественные произведения Финелли - изображения Минервы и Цереры, и Кановы - прелестные женские группы. В четырех углах помещены четыре времени года. По сторонам произведений Финелли и Кановы приготовлены места для заказанных в Италии бюстов: Рафаэля и Микель-Анжело, Данте и Макиавелли, Ариоста и Тасса. Но лучшим украшением музея служит новое приобретение, о котором мы уже упоминали, а теперь расскажем подробнее. Это саркофаг овальной формы - произведение высокого Греческого ваяния. Этот художественный памятник куплен владельцем в Риме. Он иссечен из Паросского мрамора; длиною три аршина, шириною аршин с четвертью, вышиною аршин и два вершка; весом около ста пудов. Поставлен он посредине Музея, на подножьях из пестрого зеленого Итальянского мрамора. Вышина подножий полтора аршина, и на одном из них следующая бронзовая надпись: Romae , anno MDCCCXLIII ; а на другом: ex aedibus Altempsianis . Драгоценность памятника составляет барельеф, которым он опоясан. На барельефе можно насчитать более тридцати цельных фигур. На обеих сторонах главным лицом группы изображен Вакх. На одной вы видите просто Вакха, сына Семелы, окруженного всегдашними его спутниками: Силеном, Фавнами и Сатирами. Это настоящая Вакханалия. Тут в особенности замечателен пьяный Сатир, которому юноша Фавн вынимает из ноги занозу. Удивительная группа по выразительности, произведение резца великого художника. Забавен хмельной парень Сатир. - На другой стороне представлен также Вакх, но Вакх таинств ( Bacchus Jacchus ) , в длинной мантии, подобно Аполлону Музагету, Барберини. Возле Вакха лежит распростертый по земле Геркулес. Художник, вероятно, хотел символически выразить, что и необыкновенная телесная сила побеждается страстями, в настоящем случае излишним употреблением вина. Геркулес пьяный изображен на весьма немногих памятниках, как замечают Винкельман, Крейцер, Висконти и другие Археологи. И эта группа отделана usque ad unguem совершенно художнически. Вообще изящество, богатство и разнообразие барельефа в целом, высокий вкус и необыкновенная отчетливость отделки в частностях дают этому памятнику место в первых рядах художественных произведений древнего Греческого ваяния. |
| Но при этом не надо уходить в чрезмерный субъективизм. Чтобы не получилось, как у протестантов: рассказ джентльмена Икс о том, как он обратился и пришел к Богу. Ведь если благодаря этому приходу у тебя в душе есть такой опыт, уже то, как ты к этому пришел – не так важно. Если мы говорим, что святость святых – это не их личный героизм и не их личная добродетель, а святость Божия, которая сквозь них видна, то и наше свидетельство о христианстве должно быть рассказом о Христе, где нас должно быть не видно. – Что это может быть за рассказ? Как его вести? – Он может быть очень разным. Например, страницы Евангелия, которые легли на сердце человеку так, что он понял: вот та правда жизни, без которой и жизни-то не будет. Это могут быть несколько житийных повествований, которые когда-то человеку душу перевернули, через которые он почувствовал: вот она, святость Божия. Это могут быть те страницы святоотеческих книг, которые не остались просто внешним опытом, о которых человек не только знает, что это объективная правда, но знает, какая это правда... Таких примеров можно привести бесчисленное множество. Вот мученица Перпетуя, дочь знатного карфагенянина, ставшая христианкой. Ее заточили в тюрьму, разлучили с грудным ребенком... В тюрьму к ней приходил старый отец, уговаривал ее отречься от Христа и вернуться домой, просил пожалеть свою семью, младенца... Отец, язычник, стоял и плакал. Как можно было это вынести? Сама Перпетуя говорила, что страдание близких – самая тяжелая для нее пытка. А труднее всего ей было перенести разлуку с ребеночком. Когда же ей разрешили взять его к себе, она сказала, что теперь ей в тюрьме так же хорошо, как во дворце. Перпетуя постоянно думала о родных и близких, но не отреклась от Христа и приняла мученическую смерть. Или рассказ о преподобной Феоктисте Паросской, которая восемнадцати лет попала пленницей на пиратский корабль, а когда ее вместе с другими пленными высадили для досмотра на необитаемый остров Парос, сбежала и укрылась в полуразрушенном храме, предпочтя смерть бесчестию. |
| Самоотверженность и самопожертвование традиционных просветителей привлекли к ним сердца соотечественников. Трудолюбие и неутомимая работа на износ – основные средства, с помощью которых просветители стремились к достижению поставленных целей. Ради просвещения соотечественников Косма Этолийский, отказавшись от всего, отправился в долгий, утомительный и опасный путь по Балканскому полуострову: «И теперь, по милости Господа нашего Иисуса Христа, у меня нет ни кошелька, ни сундука, ни дома, ни другой рясы, кроме той, которая на меня надета» . Он сам становился примером самоотверженной любви к ближнему , о которой рассказывал в своих поучениях, призывая и соотечественников последовать за ним: «Моя работа – ваша работа, работа для нашей веры и народа» . Собственным примером святой Косма словно подчеркивал: для спасения Отечества необходим кропотливый и самоотверженный труд, включающий в себя самопожертвование и понимание важности национального возрождения. «Если ты стал монахом – борись, чтобы стать светом и примером для мирян» , – эти слова Никодима Святогорца вполне отражают принцип, на котором традиционные просветители основывали свою деятельность. В надежде найти деньги на издание своих книг, Макарий Коринфский месяцами жил в густонаселенном и шумном городе Смирна. Он терпел множество лишений, с трудом добывал средства себе на пропитание, вынужден был оставить привычную аскетическую обстановку и окунуться в сложную жизнь огромного города. Работоспособность Никодима Святогорца также производила на современников неизгладимое впечатление. Бессонные ночи в библиотеках подорвали его здоровье. В последние годы жизни он был мучим тяжелым недугом, несмотря на который продолжал архивную работу и публикацию своих произведений. Обширнейшая издательская деятельность Афанасия Паросского также была обусловлена его работоспособностью и забвением собственных интересов перед лицом стоявших пред ним просветительских задач. Этот призыв к подвигу и самопожертвованию и стал в конце концов тем толчком, с которого началось греческое освободительное движение. |
| Из философов достаточно вспомнить Сократа, удерживавшего цвет афинской молодежи «смолой любовной страсти», представляя себя знатоком в делах Эроса. Сократ не исключение: Платон любил — и судя по всему не только «платонически» — Алексида и Диона: преемственность схолархов в его Академии на протяжении трех поколений осуществлялась от любящего к любимцу, поскольку Ксенократ любил Полемона, Полемон — Кратета и Кратет — Аркесилая. Это не было ни отличительной чертой платоников — Аристотель любил своего ученика Гермия, тирана Атарнеи, которого ему предстояло обессмертить знаменитым гимном — ни особенностью только философов, так как подобные отношения связывали также поэтов, художников и ученых: Еврипид любил трагика Агафона, Фидий — своего ученика Агораклита Паросского, врач Теомедонт — астронома Евдокса Книдского . Воспитательница Сапфо Конечно, греческий народ — прежде всего мужской клуб, но, как простодушно замечает Аристотель , женщины все же составляют половину человеческого рода. Как многоженство вызывает в обществе, которое его допускает, опасную диспропорцию, обрекающую часть мужчин на безбрачие или беспорядочную жизнь, так во всяком обществе, где одному полу позволено превратиться в закрытую, автономную среду, неизбежно возникает в качестве антитезы такая же закрытая среда для другого пола. Не тайна ни для кого — в особенности для французского читателя, воспитанного на Бодлере, — что беснованию любви между мужчинами соответствовало в Элладе безумство «окаянных женщин». Симметрия распространялась и на образование. Похоже даже, что в этой области у женщин были более передовые установления, насколько можно судить по выдающемуся и такому неожиданному для столь раннего времени (около 600 года) свидетельству Сапфо Лесбосской — по крайней мере, по тем небольшим отрывкам, которые дошли от ее сочинений в цитатах античных грамматиков и критиков и в испорченных папирусах Египта. Они свидетельствуют, что на Лесбосе к концу VII века девушки могли завершить свое образование в период между концом детства, проходившего дома под властью матери, и замужеством. Это высшее образование давалось через жизнь в школьной общине. Школа, «обитель учениц Муз» , юридически представляла собой (как со времен Пифагора философские школы) религиозное братство, θασος, посвященное богиням культуры. Там девушки под руководством наставницы, чей облик так великолепно очерчен словами Сапфо о самой себе, приближаются к идеалу прекрасного, стремясь к Мудрости . Технически это что-то вроде «Школы музыки и декламации»: в программу входят групповые танцы , унаследованные из минойской традиции , инструментальная музыка, а именно благородная лира , а также пение . Жизнь общины регулируется чередой праздников, религиозных церемоний либо пиров . |
| —584— болгарам, что едва ли мог бы представлять себя в идиллическом единстве со своей «варварской» паствой. 610 Нет сомнения, что строки, в которых ведется речь от имени скромного Климентова ученика, в действительности только ему и могут принадлежать. Это – совершенно нетронутый рукою редактора отрывок из подлинного произведения Климентова ученика, описавшего, вероятно, первоначально на славянском языке, жизнь своего учителя. Но как он мог попасть в текст жития без соответствующего изменения? Нам кажется, объяснение всего этого вопроса убедительно подсказывается тем списком, который был в распоряжении Афанасия Паросского. Из двух мест, в которых речь ведется от первого лица, не тожественного с автором, в этот список вошло целиком одно – разбираемое выражение, другого же – знаменитого μν при Βουλγροις (XXII гл.) – здесь нет. Отсутствие последнего в списке Афанасия и неуместность его в других списках ведет к заключению, что оно не принадлежало составителю, но было внесено в текст, в качестве глоссы, каким-то болгарским патриотом, который, перечитывая или переписывая греческое житие, почувствовал в себе побуждение подчеркнуть близость болгарского народа к святителю и как бы отметить причастность болгарского сознания к содержанию жития. Отсюда является уверенность, что и другое из указанных мест, начинающееся также с μς и заключающее в себе свидетельство Климентова ученика, взято из древнего жития и прибавлено здесь тем же лицом и по тем же побуждениям. Будучи —585— значительным по объему, это свидетельство очень рано с поля рукописи было внесено в текст жития и слилось с ним, хотя и не особенно удачно, между тем как μν, в качестве краткой глоссы, осталось в некоторых списках не внесенным в текст. В таком виде был, вероятно, и список Афанасия, благодаря чему μν оставлено было им без внимания и не вызвало никаких замечаний. С таким представлением дела находится в полном соответствии последовательность мыслей в XVIII главе. Можно совершенно выбросить то место, где речь ведется от 1-го лица, и порядок мыслей здесь нисколько не будет нарушен. С другой стороны, неестественно допустить, чтобы один и тот же составитель, назвав себя «смиренным и недостойным» учеником Климента, через несколько строк мог написать: «ученики его были превосходнейшими из всех» и т. д. Ясно, что в XVIII гл. нужно различать двух авторов, из которых один, болгарин, интерполировал греческий текст дословной выдержкой из того же древнего сказания о Клименте, которое положено в основу жития и первым составителем. |
| В леонтьевском мире упиваются собою не только интеллектуальные герои, но и люди простые, греки на Крите. Так, в повести «Сфакиот» (1877) критянин Яни, только что женившийся и в свою жену влюбленный, говорит ей: «Взгляни, жасмин мой садовый, чем я не муж молодой? Полюбуйся... Лицо белое и румяное у меня, ростом кто у вас выше меня? У кого глаза синие такие, как у мужа твоего, Аргиро, несчастная твоя голова! Волосики у меня белокуры, еще понежнее твоих будут...» 175 Яни шутит, но его шутка едва ли для критского новобрачного характерная, хотя и очень леонтьевская... И, наконец, едва ли можно найти эти мотивы в фольклоре сфакиотов. Все же несомненно, что от своего мифологического прототипа Леонтьев и герои его в чем-то очень существенном отличаются. Для Овидиева Нарцисса его отражение – чудо совершенства: он – статуя, высеченная из паросского мрамора, его глаза – звезды, кудри – как у Вакха и Аполлона, шея – из слоновой кости, щеки – мягкие, лицо – румяное, белоснежное... Он писаный красавец! Но едва ли бы он восхитил романтиков или реалистов XIX века: для первых его красота была бы слишком неодушевленной, внешней, а для вторых – слишком правильной, скучной. Леонтьев, поздний романтик и реалист на свой лад, тоже едва ли соблазнился бы этим классическим шаблоном. Как мы увидим, его красавцы иначе описаны и иначе выглядят. Но от Нарцисса они отличаются в другом отношении. Леонтьеву могло нравиться, когда Тургенев называл его joli gargon. Он и сам знал себе цену. Но ему мало было быть «красивым мальчиком». Если он и был «самодостаточен», то не был никогда самодоволен! Он за многое себя ненавидел. Как и у его двойника в «Подлипках», его самоотрицание сильнее самоутверждения. «Омерзение, жестокое омерзение чувствовал я при одной мысли о духовной нищете моей!» – пишет герой-рассказчик в этом романе. «Мой Володя Ладнев был не таков! Он был скромно мыслящ, осторожен и тверд в делах, а на добро и защиту слабого отважен, как тигр... Конечно, он любил себя – это ничего; но он мелок не был, он был спокойно горд, под наружной небрежностью скрывал пламенную душу и высокий ум; он разумел ручья лепетанье, была ему звездная книга ясна...» (Эти строки из стихотворения Баратынского «На смерть Гете» приведены Леонтьевым в искаженном виде.) А дальше читаем: «хотя и не было у него близко морской волны (из Баратынского же!), но он умел видеть тайную жизнь везде – зеленая плесень пруда дышала перед ним» 176 (и это уже не Баратынский, а Леонтьев, – и очень наблюдательный, все видящий по-своему...). |
| — Гляди — зубы из золота! Вот бы встретить такого в темном проулке… Никодим потеснился от твердого, как у статуи, локтя и, сгорая от любопытства, кивнул на шкатулку: — А это у него зачем? — Ты что — иудеев никогда не видел? — покосился на Никодима Келад и, встретив взгляд, вопрошавший: разве они подпускают к себе язычников? — пояснил: — Хранилище с листиками из священных книг! Они надевают их по утрам, когда молятся, на грудь и на лоб — сразу по два! — А почему у этого днем и только одно? — Чшш! — шикнул на парней Апамей и, скрывая волнение, зачастил: — Хаим! Проходи! Как говорится, все дороги ведут… из Рима! — Эх — эх, ты даже не представляешь, насколько верна твоя шутка! Это только безумцев они ведут в Рим! Не переставая показывать зубы, каждый из которых, отнеси его ювелиру, стал бы состоянием для Апамея, иудей стал спускаться по крутым ступеням. За ним проследовал сириец Гор, поглаживавший большой узелок, заткнутый за пояс. — Кто будет составлять договор? — деловито спросил Хаим. — Мой сын! — с гордостью отозвался Апамей, подталкивая Никодима к листу папируса и чернильнице. Раскрасневшись от волнения, Никодим занял хозяйское место, осмотрелся и вдруг глаза его округлились от ужаса. На краю стола лежала недоконченная Келадом печатка. Это была свинцовая копия с купеческой геммы — фальшивая печать. Когда семье становилось особенно туго и не хватало даже обола на муку, отец брался за такие заказы для мошенников, занимавшихся подлогами. Работа была не только выгодной — платили, бывало, по пять драхм за штуку, но и очень опасной: в случае поимки изготовителю, как фальшивомонетчику, заливали горло расплавленным свинцом. К счастью, иудея отвлек его раб — сутулый худой египтянин. Он только догнал своего господина и теперь что-то шептал ему. Сириец Гор, жмурясь, сидел на ступенях, предаваясь мечтам. — Отец! — шепотом позвал Никодим, дрожащим пальцем показывая на край стола. — О, боги! — лицо Апамея стало белее паросского мрамора. Он жестом подозвал Келада и прошипел: — Погубить меня захотел? |
| Моя ученица оказалась довольно послушной, однако очень рассеянной девочкой; она была совершенно не приучена к регулярным занятиям. Я почувствовала, что не следует на первых порах слишком принуждать ее; поэтому, когда мы вдоволь наговорились и немного позанимались, — кстати, наступил полдень, — я позволила ей вернуться к няне, а сама решила до обеда сделать несколько набросков, которые были нужны мне для занятий с нею. Когда я поднималась наверх, чтобы взять папку и карандаши, миссис Фэйрфакс окликнула меня. — Вероятно, ваши утренние занятия кончились? — спросила она. Старушка находилась в комнате, двустворчатые двери которой были широко открыты. Услышав ее голос, я вошла. Это был большой и величественный зал с пунцовыми креслами и занавесками, турецким ковром, с обшитыми дубом стенами, огромным окном из цветного стекла и высоким потолком, украшенным лепкой. Миссис Фэйрфакс как раз протирала стоявшие на серванте высокие вазы из прекрасного пурпурного камня. — Какая чудесная комната! — воскликнула я, озираясь, ведь я не видела в своей жизни ничего похожего на такое великолепие. — Да, это столовая. Я открыла окно, чтобы впустить немного свежего воздуха и солнца: ужасная сырость заводится в помещении, где мало живут, — рядом, в гостиной, прямо как в погребе. Она указала мне на широкую арку в том же стиле, что и окно, и также задрапированную восточной тканью. Поднявшись по двум ступенькам, я заглянула в нее, и мне почудилось, что я попала в сказочный чертог, — такой великолепной показалась эта комната моему неискушенному взору. На самом же деле это была просто нарядная гостиная с будуаром; там и тут лежали белые ковры, на которых, казалось, брошены были гирлянды ярких цветов; белоснежный потолок, украшенный лепными виноградными гроздьями, прекрасно гармонировал с пунцовыми диванами и оттоманками; на камине бледного паросского мрамора стояли сверкающие хрустальные вазы цвета темного рубина, а большие зеркала между окнами отражали это ослепительное сочетание снега и пламени. |
| Исследование Н. Георгакопулоса «Образование в Аркадии» – яркий пример того, как идейные установки автора влияют на выводы, к которым он приходит. Уже в предисловии Георгакопулос говорит о новогреческом Просвещении как о единственном факторе, приблизившем национальное возрождение 163 , и не уделяет образовательным взглядам православных традиционалистов практически никакого внимания. Исследователь проводит противопоставление: Просветители против консервативных сил общества («клерикалов и знати»). Он полагает, что «истинными первопроходцами греческого образования были не те, кто был глубоко связан с традицией (их вклад был избирательным и ограниченным), а те, кто имел возможность соприкоснуться с просвещённой Европой 164 . Несомненное достоинство исследования – работа автора с редкими, впервые вводимыми в научный оборот источниками. Несмотря на однобокую трактовку и идеологизированный подход к историческим документам, работа сама по себе представляет значительный интерес ввиду явно недостаточной исследованности как греческой системы образования в целом, так и ситуации в этой сфере в районе Аркадии. Первая часть исследования посвящена школам этого района, вторая – используемым в них программам обучения и учебникам. Современное состояние греческой науки мы легко можем проследить на материале двух научных конференций, в которых приняли участие ведущие греческие учёные и которые прошли на острове Парос в 1996 и 1998 годах. Среди прочего, они были посвящены православному традиционализму. Крайне интересно исследование Х. Крикониса «Православная традиция и Просвещение согласно Афанасию Паросскому». В ней содержится рассказ не только о самом противоборстве, но и об истоках его зарождения. Столкновение с Западом не было чем-то новым, оно было на повестке дня уже с XIV века. В условиях Османской империи оно обрело форму противостояния византийской (православной) культуры с западной. В Византии наука и богословие были органично и тесно связаны между собой, «теология стала мировоззрением этой цивилизации», «никакое столкновение науки и богословия не было возможно, учитывая, что они дополняли друг друга» 165 . |
| Помимо византинистов, интерес к греческому традиционализму проявляли и представители католической историографии. Особенностью этих работ стал определённый интерес к греческому традиционализму XVIII b., однако несопоставимо большее внимание они уделяли изучению богословия единой Церкви до схизмы и греческой патристике. Хотя большинство авторов исходило из неприятия исихазма, были среди них и те, кто проявили интерес к восточной духовности. При этом внимание католическая историография уделяла не Косме Этолийскому , а рассмотрению движения коливадов, причём делала это через призму трёх лидеров движения 95 : Никодима Святогорца , Макария Нотараса и Афанасия Паросского 96 . Большинство авторов приходит к выводу, что главной задачей движения было сохранение исихастской традиции, вследствие чего оно не сводимо лишь к полемике по коливам. Большой интерес к традиционной идеологии проявили и исследователи многих европейских стран, занимавшиеся изучением исторических судеб Православия. Отдельно необходимо упомянуть вклад румына о. Думитру Станилоаэ, капитальная монография которого о Григории Паламе увидела свет в 1938 г. К этому исследовательскому направлению вскоре начали примыкать православные исследователи многих стран: француз О. Клеман , англичанин еп. Каллист (Уэр) , целый ряд сербских историков Церкви. Постепенно изучение традиционализма привлекло внимание большого числа неправославно ориентированных учёных, признававших глубины поднятой тематики и принимавших непосредственное участие в её разработке. Таким образом, параллельно сформировалось определённое направление православной мысли и историографическое течение, которые часто обозначают терминами “неопатристика» и “неопаламизм». Деятельность Космы Этолийского и Никодима Святогорца находится в центре внимания греческой историографии, которая, в отличие от западноевропейской и российской, чрезвычайно обширна и разнообразна. На первый взгляд, национальная историография о Косме Этолийском может показаться достаточно однородной. Но это первое впечатление обманчиво: хотя практически все исследователи высоко оценивают вклад Космы в дело национального возрождения Греции, зачастую у них разное представление о его деятельности. Так одни исследователи видели его вклад в подготовке революции, другие – в возрождении национального самосознания, третьи – в проповеди православной веры. Выделим наиболее важные проблемы, находящиеся в центре внимания современной историографии: жизненный путь и этапы деятельности Космы Этолийского , его роль в подготовке революции и возрождении национального самосознания. |
|
|
