| В общем, закон: ходить можешь, то иди лучше работай, с лагерными врачами не связывайся. Врачи в “особом” вольнонаемные, дело свое хорошо знали, чуть что крик: “Симулянт! Марш на работу. В карцер пошлю!” В лагере среди заключенных врачей было много, но работать по специальности им не разрешали, а использовали на общих работах, и при этом тяжелых. Когда заболел о. Арсений, то на третий день врач из заключенных осмотрел его, позвал для консультации профессора-легочника, тот тоже прослушал. Постояли, поговорили между собой и сказали Авсеенкову: “У больного общее воспаление легких, полное истощение, авитаминоз, сердце изношено. Дела его плохи, вряд ли проживет больше двух дней. Нужны лекарства, кислород, уход, но при таком истощении всего организма уже ничего не поможет”. Отец Арсений почти старик. В “особом” не один год, за это время барак не один раз обновлялся, из “старожилов” осталось человек десять-двенадцать. Глядя на “старожилов”, начальство лагерное и сами заключенные искренне удивлялись – как и почему эти “патриархи” барака еще живы. Вызвали через надзирателя фельдшера, осмотрел он о. Арсения издалека, с расстояний двух метров, бросил аспирин, градусник дал Авсеенкову, чтобы тот измерил температуру о. Арсению, посмотрел, что сорок с лишним, и, сказав “грипп”, ушел. Друзья видят, что пришел его черед умирать, пытаются спасти. Окольными путями послали в больницу ходока, включились в помощь дружки из уголовников, обхаживают надзирателей, где-то достали сухую горчицу, малину, несли все, что могли. Ходок, проникший через верных людей в больницу, просит помощи, лекарства, рассказывает, что с о. Арсением. Врач ходока выслушал и спросил: “Сколько лет зеку и в лагере который год?” Ходок объясняет, что больному сорок девять и в “особом” три года. Врач на это только ответил: “Вы что, думаете, что лагерь “особого режима” – санаторий и зеки в нем до ста лет должны жить? Ваш больной рекордсмен, три года прожил. Пора и честь знать. Лекарств нет, для фронта нужны”. ...Температура поднималась, все чаще и чаще исчезало сознание. Авсеенков аспирином с малиной о. Арсения поит, Сазиков тряпку горчицей обмазал и положил на грудь и спину. Врачи из заключенных, придя с работы, тоже помогают, чем могут, но о. Арсению становится все хуже и хуже. Умирает. |
| Когда мы ехали к о. Арсению, Митя был в угнетенном состоянии, но возвращался уже другим, просветленным, радостным, полным энергии. Почти всю дорогу говорили, в основном он. Я знал Митю, знал его последнюю жену, знал всю его жизнь, но когда мы ехали, он словно старался обнажить себя передо мной, показать негативность своих поступков, говорил о том, что был женат не один раз; и рассказывал это не мне, а самому себе, как бы проводя психоанализ, а я был молчаливым слушателем; возможно, он просто забыл о моем присутствии. “Я бесконечно рад, – говорил Дмитрий, – что вновь свиделся с о. Арсением; в жизни встречался со многими священниками, благоговел перед ними, старался выполнять их советы и наставления, но вчера и сегодня получил больше, чем получал тогда. Начал рассказывать о. Арсению о своих домашних трудностях, о сложившейся обстановке на работе, упомянул несколько имен людей, непонимающих меня; о. Арсений перекрестился, остановил и тихо стал говорить. Он вошел в мое внутреннее “я”, мой духовный мир, и читал скопившиеся во мне за долгие годы наслоения. Я слушал и видел себя, видел бездну совершенных ошибок, не исправленных и пропитавших все мое существо. Он говорил о людях, с которыми не сложилось взаимопонимание, называл их имена, показывал их взгляд на сложившуюся обстановку, говорил от имени этих людей, словно зная их. “Почему вам всем трудно? Каждый видит только себя и ни на одно мгновение не хочет встать на позицию другого”. Он был прав во всем; после долгой очистительной беседы и исповеди тяжелейший груз моих переживаний был снят, я понял, что надо делать, и возвращаюсь домой другим человеком. Ты пойми, – говорил Митя, – можно было подумать, что его разговор со мной был беседой опытного психолога-аналитика, возможно, психиатра с огромным опытом работы. Он не задал мне ни одного наводящего вопроса; изредка кладя на себя крестное знамение, он раскрывал весь мой внутренний мир, и не только мой, но и тех людей, с которыми складывались мои трудности; и при этом поражало то, что он понимал этих людей и знал, никогда не видя и не слыша о них. |
| В июне 1958 г. Кира и я приехали в Ростов к о. Арсению, прожили три дня. О радости встречи писать не буду, понятно, что испытывал каждый из нас. Лагерь тяжело отразился на здоровье о. Арсения, ухудшилась сердечная деятельность (в прошлом, в юности, он перенес эндокардит, который тогда не умели лечить), обострились отеки ног. Внешне, конечно, несколько постарел, но духовно еще больше возрос. Это становилось особенно понятным, когда он своим прозорливым взором проникал в твою душу – знающий ее, добрый и всепрощающий, понимающий человеческие слабости, их причину, и каждого пришедшего человека рассматривающий в соответствии с его внутренним устроением, особенностями характера, воспитания и жизни. Редко когда священник в храме так внимательно подходит к приходящему на исповедь человеку, да и времени у него на это нет. Долго, очень долго он говорил и исповедовал Киру, и вышла она от него просветленная, радостная, со слезинками на расширенных счастливых глазах. Моя исповедь и разговор тоже были долгими, откровенно признаюсь, мне было духовно страшно исповедоваться о. Арсению. Я стал рассказывать о многом, что происходило со мною, и о грехах, совершенных в прошлом, но он движением руки остановил. “Это суетное, потом. Кира подробно рассказала о происшедшем в 1943 г. и о том, что было с 1943 по 1946 гг., когда вы вновь встретились. Все знаю, не повторяйся. Ее поступок даже по церковным канонам давал тебе право развестись и постараться забыть ее, и никто не осудил бы тебя, потому что совершенный Кирой грех является смертным, подлежит суровому осуждению, и только Господь на Страшном суде может простить совершенное, по Своей великой милости. Кира – человек сильной воли, большой духовности и проникновенной веры, и именно такие люди, осознав ужас происшедшего, способны на совершение безумных поступков под влиянием эмоционального стресса: “Мне нет прощения, нет возврата к прошлому”. Перед ней открывались три пути: первый – обращение к всепрощающей милости Господа, постоянному покаянию, молитве, перенесению бесконечной цепи унижений, отвержению от друзей по общине и незнанию, простишь и примешь ли с чужим ребенком, и так жить нужно было постоянно; второй, по которому пошло бы большинство женщин, – уйти к другому человеку, тем более, что он многие годы любил Киру (молись об этом человеке, его имя – Дмитрий), но против этого в ней восставало все: обретенная годами вера, безграничная любовь к тебе, к друзьям общины, к Церкви, молитве и к Господу Богу, Пресвятой Богородице, святым. Это был путь второго предательства, полного отречения от прошлого, погружения в житейскую суету и сумрак безверия; и третий – страшный: под влиянием возникшего стресса – мне приходилось встречаться с такими людьми в лагерях, ссылках, на воле – принять решение уйти из жизни, будучи уверенной, что ей нет прощения на земле. |
| Получив столь отрадное письмо 7-го числа, я поспешил изъявить Графу мою искреннюю благодарность. 11-го числа писал я Его Сиятельству: «С чувством сердечного благодарения к Богу и душевной признательности к Вашему Сиятельству прочитал я драгоценные строки Вашего письма от 4-го сего ноября. Благословенный день этот, в который изречена священная воля Помазанника Божия о деле, столь важном и близком моему сердцу, отныне будет сугубо знаменателен и достопамятен для меня, ибо это день моей Архиерейской хиротонии 932 , совершившейся десять лет тому назад. Согласно наставлению Вашего Сиятельства я поспешил написать Высокопреосвященному Арсению, Митрополиту Киевскому, и убедительно просил Его Высокопреосвященство не воспрещать совершенно благого дела, на которое столь благоволительно воззрел Благочестивейший Государь. Неизлишним почитаю препроводить при сем, для сведения Вашего Сиятельства, точный список с моего письма к Преосвященнейшему Митрополиту. Ожидая дальнейших со стороны Вашего Сиятельства распоряжений и наставлений по настоящему столь важному и многонолезному делу, с которым навсегда соединено будет Ваше дорогое имя, с истинным почтением и совершенною преданностию имею честь быть и проч.» Вот что писал я Киевскому Митрополиту Арсению: «Имею честь обратиться к Вашему Высокопреосвященству с смиренною и усердною, хотя уже и не новою для Вас, Милостивейший Архипастырь, просьбою. Во время пребывания, в минувшем Сентябре месяце, в Витебске и Полоцке, Его Сиятельства, Г-на Обер-Прокурора Св. Синода, по поводу ревизии им, в качестве Министра Народного Просвещения, светских учебных заведений и открытия Полоцкой Учительской Семинарии, при собеседованиях моих с Его Сиятельством, разговор наш нераз касался мысли о перенесении мощей препод. Евфросинии Полоцкой из Киевских пещер в созданную ею Спасскую обитель, – мысли, с давнего времени присущей всему православному населению не только г. Полоцка, но и всей Белоруссии, и многократно выражавшейся в письменных заявлениях пред высшим, как церковным, так и светским, правительством. |
| В первый раз я имел честь представиться покойному митрополиту Арсению в 1847 году в Житомире, куда приезжал он из Варшавы на летнее время. Тогда я был уже советником губернского правления. Признаюсь, не без смущения явился я к Владыке, ибо чувствовал за собою маленький грешок против него. Дело в том, что в числе студентов IX курса киевской академии находился племянник его, поступивший в высшее училище из среднего отделения семинарии и, конечно, ни за что не выдержавший бы приемного экзамена, если бы не авторитет всеми уважаемого дяди. По своей горячности, я сделался неумолимым гонителем этого доброго, впрочем, и безответного юноши, явившегося в студенческую среду с ментором из талантливых тамбовских семинаристов и заискивавшего милости и благоволения у власть имеющих. Не знаю как теперь, а в наше время стоило только обзавестись какою-нибудь протекцией, чтоб окончательно погибнуть во мнении товарищей. Будь хоть потомком или родственником шаха Наср-Эддина, но работай и трудись вместе со всеми другими, тогда тебе вдвойне почет и уважение. Как ни ухаживал около меня злополучный юноша, как ни угождал мне, я оставался неукротимым; влиянием моим на товарищей успел я оттолкнуть от него всех и относиться к нему с состраданием, чтó в иную пору жесточе всякой обиды, и кончил тем, что он не получил той степени, на которую рассчитывал, надеясь на протекцию академического начальства. Весьма естественно, что в письмах своих к дяде он не мог не жаловаться на меня, как на своего гонителя, и, стало быть, имя мое должно было быть известным преосвящ. Арсению, бывшему тогда епископом тамбовским. Понятно, по этому, смущение, с каким переступил я порог того дома, в котором всегда был как свой, при предместнике Владыки, преосвящ. Никаноре, впоследствии митрополите Новгородском и С.-Петербургском. Я еще ни разу не видал преосвящ. Арсения, и потому спешил вглядеться в него, когда он медленными шагами и несколько сгорбившись выходил ко мне из гостиной. Сделав несколько шагов, я сложил руки для принятия благословения. |
| Получив первое донесение Арсения, св. Синод представил его императрице и, в своем докладе ей по этому поводу, писал между прочим, что донесение Арсения, митрополита Ростовского, служит оскорблением величества, что он поэтому должен быть судим, но что Синод самовольно не может приступать к суду над ним, а потому «предает его в ее благоусмотрение и снисхождение» 105 . Св. Синод может быть думал, что Екатерина не захочет допустить этого дела до огласки и ограничится тем, что уволит Арсения на покой. Но трудно было Арсению ожидать снисхождения от Екатерины, которая еще прежде его протестов сделала о нем очень нелестный отзыв. Желая лично присутствовать при торжестве переложения мощей св. Димитрия Ростовского в новую раку, Екатерина писала Олсуфьеву следующее: «Адам Васильевич! понеже я знаю властолюбия и бешенства Ростовского Владыки, я умираю, боюсь, чтобы он не поставил раки Димитрия Ростовского : без меня поставит». 106 Какое значение придавала Екатерина протестам Арсения и чего достойным она считала его за эти протесты, это видно из следующей записки ее к Бестужеву-Рюмину, просившему Екатерину оказать Арсению снисхождение и поскорее окончить его суд: «я чаю», писала она, «ни при котором государе столько заступления не было за оскорбителя величества, как ныне за арестованного всем синодом митрополита Ростовского, я не знаю, какую бы причину подала сомневаться о моем милосердии и человеколюбии. Прежде сего и без всякой церемонии и формы по не столь еще важным делам преосвященным головы секали». 107 Екатерина передала Арсения на «справедливый суд св. Синода». Но из тона собственноручного указа Екатерины, которым Арсений предавался на суд св. Синода и в котором он обвинялся в оскорблении величества, в нарушении спокойствия и благосостояния верноподданных императрицы, в превратном и возмутительном толковании св. Писания и «книг святых» 108 , не трудно было видеть весь гнев Екатерины на Арсения, поэтому, чтобы угодить ей, члены св. Синода должны были забыть о снисхождении. |
| Такие люди чужды всех земных дел: ведь они удостоились участия в трапезе Владыки. Они не думают об одежде, ни о чем материальном. Они во Христа облеклись и обрели Его как первого своего промыслителя. Их призвание состоит в том, чтобы отречься от жизни и помышлять о смерти. Как мертвые ничего не делают для своего тела, так и мы. Все, что совершается для тела, совершали и мы, когда были младенцами. А теперь, согласно апостолу, мир для нас распят, мы для мира (Гал.6:14), и той же душой живем. Покажем в себе добродетели и по велению разума будем творить милостыню, ибо «блаженны милостивые» душой (Мф 5:7). В другом месте Писания говорится, что с вожделением взирающий на красоту и уже до всякого дела совершил грех (Мф.5:28). Поэтому ясно, что милостыня должна прежде окрепнуть в разуме. Намерение производит действие, даже если телесная нужда мешает его осуществить на деле. Когда Арсений Великий, оставив мирскую жизнь, совершал подвиг среди Скитских монахов, воспитанный им Аркадий взошел на императорский престол после кончины своего отца Феодосия. Аркадий отправил Арсению приветственное письмо, написанное любезно и осмотрительно, в котором просил преподобного о молитвенной помощи в принятых им обязанностях, чтобы Бог управил его власть, как Ему это угодно. Аркадий сделал Арсению самый дружеский подарок: все доходы, собираемые в Египте. Обоснованием было то, что Арсений будет раздавать все эти средства нищим и помогать святым храмам и монастырям, нуждающимся часто в самых необходимых вещах. Так писал Аркадий, в конце письма попопросил быстро прислать ответ. Арсений, получив такое письмо, не стал писать ответ, но передал императору устно: «Распределять деньги никак мне не подобает. Я умер для мира, а у мертвого здесь нет никаких дел». Пришедшим к нему монахам Арсений сказал: «Памятуйте братья, что наш враг дьявол употребляет множество всяких уловок, пытаясь ввести нас в заблуждение, и под предлогом гостеприимства и любезной помощи приходящим Братьям заставляет нас есть и пить со всеми гостями, говоря, что такова настоящая любовь. |
| В Суздале открылась выставка, посвященная Арсению Элассонскому, архиепископу Суздальскому Суздаль, 27 октября 2005 г . 4 ноября Россия впервые будет отмечать День народного единства. Во Владимирской области главные торжества пройдут в Суздале. Здесь тесно сплелись судьбы двух подвижников русской земли – Дмитрия Пожарского и Арсения Элассонского. Знаковые фигуры XVII столетия, они и сегодня для нас являются примером патриотизма, указывают путь к христианским идеалам мужественного стояния за Истину, сообщается на сайте «Музеи России» . Начало 17 века в России – время Смуты. Отряды иноземных завоевателей разоряют Россию, Москва захвачена поляками. Решается судьбоносный вопрос – о свободе и национальной независимости русского государства. Для освобождения Москвы по призыву нижегородца Кузьмы Минина формируется народное ополчение, под руководством князя Дмитрия Пожарского. Осенью 1612 года после длительной осады столица была освобождена от польских завоевателей. Накануне решающего штурма ополченцы молились о даровании победы перед Казанской иконой Божией Матери. 22 октября (4 ноября) русские герои взяли Китай-город. Очевидцем важнейших событий Смутного времени, рассказавшим о них в своих мемуарах, был архиепископ Арсений Элассонский. Родился он около 1550 г . в Фессалии (Греция) в семье священника. Молодым человеком принял монашеский постриг и вскоре был посвящен в иеродиаконы. В 1580-е годы стал архиепископом Элассоны и Димоника. Современники отмечали в архиепископе Арсении внутреннее благородство, высокие нравственные качества. В своем окружении он выделялся умом и образованностью, литературными талантами. Поэтому не случайно его включили в состав посольства, отправлявшегося из Греции в Россию. Так, в 1586 г . Арсений Элассонский впервые оказался в Москве. На обратном пути в Грецию, он решил не возвращаться на родину и остался во Львове, где два года преподавал греческий и церковнославянский языки в местной школе православного братства. Во второй раз Арсений Элассонский приехал в Россию в 1588 г . с посольством константинопольского патриарха Иеремии II. Он участвовал во всех переговорах с московским правительством по поводу учреждения патриаршества в России, а затем в избрании и рукоположении первого русского патриарха Иова. На прощальном приеме греческих послов у царя Федора Ивановича он получил разрешение остаться в Москве. |
| В феврале Горковенко убыл в распоряжение отдела воздушного флота и был назначен на 2-ю авиационную станцию на острове Эзель. В апреле его произвели в лейтенанты. Очень скоро Арсений стяжал славу одного из лучших летчиков Балтийского флота. Он воевал на летающей лодке М-9 - гидросамолете конструкции Дмитрия Григоровича. Это был деревянный двухместный биплан, вооруженный пулеметом. В период кампании 1916 года Арсений участвовал как минимум в семи воздушных боях, уже в мае был награжден орденом Святой Анны 4-й степени - «за храбрость». Документы рассказывают о его повседневной боевой работе. Вот, например, утром 19 июля 1916 года в районе Виндавы две пары М-9, ведущими которых были лейтенант Горковенко и мичман Михаил Сафонов, участвовали в воздушном бою с превосходящими силами противника. На следующий день они же сражались с тремя «Альбатросами» (немецкий истребитель-биплан), причём Горковенко, проявив настойчивость и мастерство, настиг один из вражеских аэропланов и сбил его пулеметной очередью. Или 29 июля 1916 года Арсений, «управляя своим гидроаэропланом, вступил в бой с двумя неприятельскими аппаратами, атаковал их и одного подбил, заставив спуститься и выкинуться на берег; после чего увидя, что наш аппарат находится в опасном положении, искусным и самоотверженным маневрированием с боем прикрыл его отход, заставив неприятеля удалиться» (высочайший приказ по Морскому ведомству 36 от 16.01.1917). Судьба до поры берегла отважного пилота. Но август принес Арсению тяжелый удар - 8-го числа его брат Анатолий, служивший на эсминце «Доброволец», погиб, когда этот корабль подорвался на вражеской мине в Ирбенском проливе. Увы, судьба не пощадила и второго брата - Арсению довелось пережить Анатолия менее, чем на месяц... Сам погибай, а товарища выручай 26 сентября (13 сентября) Горковенко отправился на дерзкую операцию - он во главе группы из трех машин (две других вели мичман Михаил Сафонов и мичман Игорь Зайцевский) вылетел для бомбардировки базы немецких гидросамолетов. База располагалась на озере Ангерн, в захваченной кайзеровскими войсками к тому моменту западной части Латвии - и ее самолеты причиняли массу неприятностей. Месяцем ранее русская авиация разнесла её бомбами . Теперь, по прошествии времени, Горковенко, Сафонов и Зайцевский должны были выяснить, в какой степени противник сумел ликвидировать последствия налёта и, если получится, добавить немцам бомбового груза. Российские летающие лодки появились над озером неожиданно для противника. |
| 12-го числа преосвященный Савва получил из С. Петербурга письмо от С.Д. Шереметева, который от 10-го апреля писал: «Надеюсь в конце апреля лично засвидетельствовать Вашему Высокопреосвященству мое глубокое почтение. С сим вместе позвольте просить Вас благоволить прислать в Императорское Общество древней письменности Вашу фотографическую карточку с надписью, каковую сохраним на память будущим родам. Поручая семью мою и себя архипастырским молитвам Вашим, имею честь быть Вашего Высокопреосвященства покорнейший слуга». В ответ на это письмо Преосвященный, от 18-го числа, писал графу: «С особенным удовольствием спешу исполнить требование Вашего Сиятельства, прилагая у сего фотографическую мою карточку в двух видах. Вместе с тем долгом поставляю препроводить Вашему Сиятельству два последних мои издания: 1) Речи, говоренные мною в разное время, и 2) Сборник писем духовных лиц XVIII века к Преосвященному Арсению (Верещагину), архиепископу Ростовско-Ярославскому, то и другое в двух экземплярах. Из них один экземпляр покорнейше прошу принять от меня в Вашу домашнюю библиотеку, а другой для библиотеки Императорского Общества любителей древней письменности. В приятном ожидании личного свидания имею честь быть». 15-го числа Преосвященный Савва писал в С.-Петербург министру народного просвещения графу И.Д. Делянову: «Долгом поставляю препроводить при сем Вашему Сиятельству экземпляр изданного мною «Сборника писем духовных лиц XVIII века к архиепископу Ростовско-Ярославскому и Арсению Верещагину». Благоволите принять мое усерднейшее приношение с обычною Вашею благосклонностью. Вместе с тем приношу Вашему Сиятельству искреннейшую благодарность за исходатайствование Высочайшего разрешения на доставление мне хранящегося в Императорской Публичной Библиотеке рукописного Дневника Преосвященного Арсения. Из этого Дневника я заимствовал очень интересные сведения о некоторых обстоятельствах жизни почившего иерарха». 15-го числа Преосвященный Савва писал в Петербург обер-прокурору Св. Синода К.П. Победоносцеву : |
|
|
