| Как только дивизионная канцелярия объявила в приказе о дне выступления в лагерь, командиры батарей отпустили нас, вольноопределяющихся, в двухдневный отпуск в Москву. Примчавшись за час до выступления на курьерском поезде прямо в Можайск, мы сели на уже оседланных лошадей и двинулись походом в село Клементьево. Не полюбив на войне войны, я неожиданно для себя самого крепко привязался к армии, проникся ее воинским духом. Конечно, не все офицеры и нижние чины были по духу солдатами, но те из них, что ими подлинно были, были, быть может, лучшими людьми из всех, с которыми меня свела жизнь. Как хорошо, спокойно и даже радостно было мне двигаться с батареей по серым лентам Галицийских шоссе, обсаженным фруктовыми деревьями, по холмам меж вековых оливково–зеленых буковых стволов и чувствовать их кровную связь с Россией, их незлобивую готовность к кровавой борьбе и смерти, их мудрое знание того, что мир лежит во зле, в беде, которых ни руками не развести, ни словами не рассеять, но и их твердую веру в доброго Бога и Его праведный суд. Как хорошо, привычно, по–фронтовому уютно пах этот воинский мир лошадиным потом, продегтяренным ремнем, порохом от банников, махоркой, солдатской пищей и волглым от дождей шинельным сукном. Сейчас все солдатское — и воинский дух, и батарейный запах так близки моей душе, что я со стыдом вспоминаю, с каким неудовольствием шел жарким летним днем в походном порядке из Можайска в лагерь. Но как могло быть иначе? Солдат своей батареи мы не знали. К офицерам относились свысока, ценя за гуманность лишь тех, что потакали нашим штатским инстинктам. Ехать шагом тридцать верст, если не больше, в густой пыли рядом со своим орудием на жестком деревянном седле, в молчании и полной бездейственности, казалось верхом бессмыслицы. Чего бы проще — доверить батарею фельдфебелям, а нам, господам офицерам, в экипажах, шедших с обозом, быстро докатить до лагеря. Такого мнения держались не только мы, вольноопределяющиеся, но и большинство кадровых офицеров, начиная с командиров батарей, не приводивших своих желаний в исполнение только потому, что на это косо посмотрело бы высшее начальство, которое само, однако, неустанно циркулировало между Клементьевым и Можайском в колясках на резиновом ходу. |
| Так казалось, Наташа, но случилось все как то совершенно иначе. Когда я спросил Марину, действительно ли она думает, что все, что было в Вильне, было только о Тане, — это прозвучало каким-то почти грубым упреком, прозвучало так, как будто бы я оспаривал её право вступаться за Таню. В ответ на мой вопрос я услышал очень печальные, словно просящие за что-то прощение, бесконечно ко мне ласковые Маринины слова: «Только, Николай Федорович, не надо обиды, не надо, ведь я же, право, не с поднятою головой перед Вами сижу»... На этом наш разговор оборвался. Было уже половина восьмого. Мне было совершенно необходимо ехать в Клементьево. Спектакль, перешедший в последнее время всецело в мое ведение, должен был начаться не позднее половины девятого. Мы сговорились с Мариной, что она пойдет к Алеше, а к одиннадцати часам придет в Клементьевский парк. Как только моя тележка выехала за околицу и по бокам мягкой, пыльной дороги замелькали ржаные стойки, такие же крепкие, ладные и густоволосые, как возвращавшийся из церкви народ, мне сразу стало как то по утреннему хорошо на душе. С вершины Твоей любви и Твоего Кавказа светом и силою провеяли в душу широкие, блаженные просторы. Только что такой сложный, исполненный тревоги образ Марины затих и отступил в даль. Зато Алеша, о котором даже и не спросил ничего у Марины, как то незаметно приблизился, и не в своем Агафонихинском, а в своем настоящем виде. Если бы, Наташа, не эта моя способность внезапного возвращения в тот существенный центр души, который один только правильно освещает её дали, я бы, вероятно, уже давно взорвал свою единую душу тысячью своих душ. Но эта спо- собность во мне предельно сильна и действует с гораздо большею уверенностью, чем все остальные инстинкты самосохранения. Можешь же себе представить, до чего я должен был гнусно себя чувствовать, вернувшись в свой подлинный, душевный центр со всеми его большими вопросами, по пути на глупый любительский спектакль. Когда я приехал в Клементьево, там царила полная паника. За опоздание на меня посыпались тысячи упреков. Любовь Ивановна нервничала и капризничала отчаянно — костюм ей не нравился, парик ее старил, а гримироваться она ждала меня, хотя из Москвы был выписан сам Чугунов. Головин, уже вошедший в роль водевильного остряка и хвативший для храбрости несколько рюмок, отпускал на мой счет совершенно непотребные остроты, пресечь которые не было никакой возможности. Какой-то молоденький офицерик, играющий выходную роль, возмущенно протестовал против нарисованных усов и требовал наклейки. Заведующий собранием, круглый, красный поручик Винченко врывался каждую минуту за кулисы с оповещением, что его превосходительство ждет и барышни тоже просят поскорее, чтобы осталось побольше времени для танцев. И все эти нервы, вопросы и просьбы аппеллировали почему то ко мне; я же, во всем этом никак не заинтересованный, не имел даже возможности воскликнуть вместе с Агафьей Тихоновной: «пошли вон, дураки», а должен был |
| Марина пришла ко мне около пяти. День был пасмурный и печальный и у меня уже горело электричество. На ней был черный костюм, на голове незаметная черная шляпа с талантливо положенным крылом. В руках модный зонтик, серые замшевые перчатки и книга (небольшой томик). Мы оба были взволнованы. Подойдя к ней, я поцеловал её руку. Она вручила мне драмы Чехова, перчатки и зонтик. Я рассеянно двинулся почему-то с вещами к письменному столу, она к зеркалу, чтобы снять шляпу. Затем, не отнимая очень бледных рук от причесанных на прямой пробор волос, она медленно подошла ко мне, задумчиво обвела печальными глазами комнату, чему-то чуть улыбнулась и устало опустилась в низкое кресло, спиной к свету. Вот Наталенька, из уважения к Твоему глубокому и глубоко женскому убеждению, что самое тайное гнездится всегда в самом внешнем, со скверною, современно-реалистическою тщательностью написанный сценарий к первому действию... не драмы или комедии, а всего только к тому несколько странному диалогу, с которого начался наш вчерашний вечер. — «Долго не видались, Марина!» — «Дольше, чем Вы думаете». — «Зачем-же думать, когда так просто рассчитать». — «Просто ничего нельзя». — «То-есть?» . — «В Клементьеве мы с Вами не видались: — Вы были не с Таней, а я была не с Вами». — «А с кем-же Вы были?» — «Как всегда, со своим одиночеством». Она пристально, но рассеянно посмотрела на меня, откинула голову назад, закрыла глаза и стала вдруг странно похожей на прежнюю Марину. — «Вы кажется мою вторую женитьбу считаете предательством Таниной памяти, Марина, и не прощаете мне её?» — «Я уже в Клементьеве говорила Вам, Николай, что не мне судить Вашу жизнь; если-же хо- тите знать, как чувствую, то не любви Вашей я не принимаю, а её спокойного счастья». Последние слова меня остро задели, Наташа. Твой взгляд на Маринино отношение ко мне внезапно сверкнул над душой какою-то возможною правдой, и я с некоторою мужскою жестокостью, в которой сейчас глубоко раскаиваюсь, не без оттенка враждебности спросил Марину, не думает-ли она, что своим неприятием моего спокойного счастья, она защищает не только Таню? |
| 16 декабря 1845 г. А. О. Смирнова писала Гоголю из Калуги: “В этом месяце узнала я более о России и человечестве вообще, чем во все мое пребывание во дворце” (Переписка Н. В. Гоголя. Т. 2. С. 167). Имеется в виду мещовский уездный судья Клементьев, о котором Смирнова рассказала в письме к Гоголю от 21 февраля 1846 г. (см.: Переписка Н. В. Гоголя. Т. 2. С. 182–183). Позднее, 18 января 1851 г., А. О. Смирнова писала Гоголю: “У нас были в Калуге выборы, я увиделась с мещовским судьей Клементьевым; он всему уезду показался так горек, что его чуть не забаллотировали, однако, он удержался на своем месте. Он любит свою должность, ею дорожит и говорит, что без нее не может жить. Клементьев был болен нервическим расстройством, но ему лучше, он очень набожен и пишет престранные вещи в религиозном отношении, не менее того очень замечательные. Мне сообщил свои мысли о мощах, которые он называет мощь — сила, храмина, опочивальня Духа Божия, нам дарованного. Это целая теория, и есть связь во всем, что он говорит и пишет. Замечательно это одинокое, безотголосное духовное развитие, совершенно оригинальное, которое не развилось от чуждого влияния, а вылилось вследствие страданий и непрестанной молитвы. Что будет далее с ним, не знаю; но он, конечно, очень замечателен” (Русская старина. 1890. 12. С. 662). вопрос чести (фр.). Имеется в виду преосвященный Николай (Соколов), в 1834 — 1851 гг. епископ Калужский. О нем Смирнова писала Гоголю 14 января 1846 г. (см.: Переписка Н. В. Гоголя. Т. 2. С. 174). Гоголь приводит строки из письма к нему А. О. Смирновой от 14 мая 1846 г. (см.: Переписка Н. В. Гоголя. Т. 2. С. 186). Русской помещик (Письмо к Б. Н. Б.….му) Главное то, что ты уже приехал в деревню и положил себе непременно быть помещиком; прочее все придет само собою. Не смущайся мыслями, будто прежние узы, связывавшие помещика с крестьянами, исчезнули навеки. Что они исчезнули, это правда; что виноваты тому сами помещики, это также правда; но чтобы навсегда или навеки они исчезнули, — плюнь ты на этакие слова сказать их может только тот, кто далее своего носа ничего не видит. |
| И сейчас это пение протяжное, как сама живая жизнь, – так и тянуло сразу за внутригрудье, тянуло своего к своим. На солдат ли обижаться? Разве они рады этому петербургскому перевороту? Разве они звали его или делали? Да они сами растеряны, не знают, куда руки деть. Они если дерзить начинают – так пробуют, как всякий новый предмет хочется расщупать. «Сейчас мы как пьяные.» Но все вместе закинуты на дальний передний край против врага. Но всем вместе тут или стоять или погибнуть. Разве можно нас разделить? Капитан Клементьев спустился по земляным ступенькам, одетым в жердяник, тихо отворил дверь. Она пригораживалась печью, и входящий не был сразу заметен, да и внутри совсем серо, да и не обернулись. Двое ближних солдат у нетопившейся печки заметили – шевельнулись будто команду подать, но и тоже не охотно, со святостью к песне, – Клементьев остановил их рукой. И так застрял в тёмно-сером углу. Да он уже со ступенек узнал песню, не в самих словах и дело было, а в душе: Край берега по затишку привязаны човны. А три вербы схилилися, мое журятся воны. Ездовых в землянке была дюжина. Почти все лежали навзничь на земляном возвышении, заменявшем общие нары, одетые, в сапогах, – и все подпевали, свободно зная песню, но всем голосом выражая несмерно больше, чем могли передать слова: Як хороше, як вэсэло на билим свити жить. Чого ж у мэне серденько и млие и болить?… 588 Как в страстн ы е часы отречения разительней всего было Государю услышать об измене Конвоя – так в эти первые дни плена всю царскую семью горше самого плена мучило сознание – измены верных. Кого считали верными. Флигель-адъютанты. Светлыми, долгими, радостными годами считали их верными – а они отпадали даже в первые минуты опасности. Ещё на ходу царского поезда спасал себя и свои чемоданы Мордвинов. Ещё с царскосельского вокзала, даже не заметили когда, – скрылись Нарышкин и герцог Лейхтенбергский. Отстал ещё в Ставке Граббе. Но больней всего пришлась измена Саблина – почти родного, почти члена семьи, обязательного на тесных семейных карточках, милого любимца всех детей. |
| … Когда говорит – часто опускает глаза. Будто углубляется в себя и в горячем сердце находит прекрасные слова, и в душе, чистой и пылкой, чреватые событиями мысли… Он скажет историческое слово, и слово это запомнится летописцами. … Когда он говорит – жутко смотреть на него. Он говорит как сомнамбула, полузакрывает глаза и словно глядит внутрь себя, словно прислушивается к тайному внутреннему голосу. Этот невидимый голос есть голос революции. Революция служит Керенскому нимфой Эгерией. («Русская воля») … «Со сторожами здоровался за руку!» – изумлённо шепчутся чиновники Сената о Керенском. Его чёрная куртка резко выделяется на фоне сенатского великолепия… Министры все поднимают правые руки и стройным хором повторяют за сенатором Врасским слова присяги правительства. Затем подписывают клятвенное обещание. Для Керенского не остаётся места на этой стороне листа – и он «перевёртывает новую страницу истории». … Кристально-чистый, честный, искренний, мягкой души, скромный и деликатный до застенчивости. Страстный самоотверженный борец за народное счастье, ничего для себя, всё для народа, – умеет заглянуть в самую душу его, всколыхнуть своими речами всё таящееся, великое и святое, слиться с народной душой в творческом процессе… Наш гражданин-кузнец, выковывающий республиканскую Россию. … Есть что-то в его характере, пылающем и прямом, что даёт веру его словам. В него вложено чувство природной справедливости. Пусть она трепещет в нём, пусть она кричит, а не говорит. (В. Розанов, «Новое время») … Министр правды и справедливости. Первый народный трибун-социалист, народный друг. Символ нашей благородной революции. Тысячи людей несут к нему свою радость. Незабываемая любовь пылкого сердца России… Его, как первую любовь, России сердце не забудет. … Его образ всенародно опоэтизирован. … Стал красным солнышком русского народа. … Его имя должно быть золотыми буквами высечено на скрижалях истории. Если бы не он – мы б не имели того, что имеем. 587 Отец сегодняшнего капитана Василия Фёдоровича Клементьева был крепостной в Новгородской губернии. Подростком научился он самоучкой читать, писать и четырём действиям. Помещик сдал его в рекруты как неженатого. Всем им, рекрутам, приёмщики обрили полголовы, чтоб не сбежали, а сажая по телегам, ещё забили ноги в деревянные колодки и заперли колодки на замки. Так началась служба Фёдора Клементьева царю-батюшке. |
| Расширенные экзамены требовали и физики, и алгебры. В Вильне, в Духовом монастыре, идя на экзамен, Вася истово молился перед ракой мучеников: ведь родители не могли его дальше содержать, но сами ждали помощи. (И в том же монастыре молился он, когда, успешному портупей-юнкеру, ему от простуды отказал голос, и его хотели списывать в отставку.) Первый раз войдя в казарму, он задрожал от батальных картин на стенах – Восемьсот Двенадцатого и балканской, а одна была картина как проверка духа: старший фейерверкер Миронов стоял, одну руку на пушку, а над ним хивинец с занесенной шашкой: пленный Миронов отказался учить их стрелять, и сейчас его зарубят. А ты бы отказался? За училищные годы Клементьев сжился с тем, что есть, что помнит, что несёт в себе русская армия, – и ко дню производства монаршей милостью в подпоручики уже дики ему казались свои другие неизбранные пути. Даже и женитьба его перед войной была событием как бы посторонним, а единственно главная была – военная служба, с отцовским старым самозабвением, под началом Верховного Вождя Армии. Оттого-то полученная на днях бумага об отречении Верховного Вождя жгла ладонь как головешка. Смертоносная бумага. Это была потеря – больше чем близкого любимого человека, а – на ком всё держалось. Знали: там есть , – и спокойно выполняли свой долг. У капитана Клементьева текли слёзы по щекам, только никому не показанные. В чём совсем он не слукавил – не притворился не только радостным, как командир дивизиона, как некоторые офицеры,- но даже равнодушным. Он так откровенно и видом являл и говорил солдатам вслух, что разразилось над Россией горе и ждут горя ещё худшие. И никто из солдат не позубоскалил, не усмехнулся – но уважали его, что, вот, он верен остался царю, а не спешил выпередиться к новым порядкам. (Его все солдаты крепко уважали со Скроботовского боя, когда он сорвал противогаз отдавать команды – и долго потом ходил травленый.) За минулую неделю как будто совсем заглохла всякая боевая и даже служебная жизнь – только что кухня приезжала дважды в день да раз сводили солдат в баню. Клементьев понимал, что службу упускать нельзя, но даже самого себя ему нужно было вынуждать на службу и догляд наблюдательного пункта, и орудий, и передков, и резерва, – внутри всё было отбито и ничего не хотелось. И со стороны немца замершего ничего не происходило – ни выстрела за неделю. И тем более пропала вся служебная охота у солдат и даже фейерверкеров. Хотя неповиновения никто никакого не выказал, и прежним тоном солдаты привычно здоровались по-старому «здравия желаю ваш высбродь!», а заметив недовольный взгляд на свою появившуюся расхлябанность: «Это, господин капитан, я так неприбранный потому, что иду за надобностью.» Но и каждая лишняя затяжка пояса и продёржка шинельной морщи под ним так же должны были начинать им казаться лишним делом. Всё могло поползти и уже поползало – да держался порядок на фейерверкской спайке. |
| Мой отец Клемент Каллиникович Волегов и мама Анастасия Николаевна Ошуркова поженились в 1906 году. Вернее её выдали замуж родители, но к счастью она полюбила Клима. Родила она 11 детей – шесть девочек и пять мальчиков. Одна девочка 6ая по счёту умерла в младенчестве, а пять девочек и пять мальчиков, слава Богу, дожили все до определённого возраста и семь человек ушли из жизни, кто раньше и кто позже». Дальше Августа Клементьевна описывает дни рождения и дни смерти всех своих братьев и сестёр. Вспоминает о том, что семья знала о моём папе, которого они звали дядя Игоня, только то, что он оказался в эмиграции, и они предполагали, что его уже нет в живых. Дальше пишет Августа Клементьевна: «Поскольку я считаю, что я знаю о родственниках больше всех, я взяла на себя обязанность составить генеалогическое древо и оставить его потомкам. Я начала с прадедушек и прабабушек и заканчиваю правнуками. Появилась новая ветвь в древе – Ваша. Теперь мы знаем, что фамилия Волеговых не исчезнет. Начала читать «Воспоминания о Ледяном походе». Нам это, конечно, безумно интересно. Все населённые пункты, города, заводы, посёлки нам знакомы, так как во всех этих местах мы и, в частности я, бывали. В 1938 г. мы с трудом вырвались из колхоза. Я, конечно, не помню как родителям удалось получить паспорта, ведь в колхозе никаких документов, кроме метрик, не было, и перебраться в Висим; там жили до 1946 года. В 1941 году умер наш отец, и после окончания войны мы перебрались жить в Верхне-Салдинский район Тагильский Кордон, где жил Матвей с семьёй. Туда же демобилизовались после войны Фёдор и Миша. Я там жила до 1949 года, закончила семилетку и поехала в Нижний Тагил продолжать учёбу. В 1953 году закончила Машиностроительный техникум и поступила на Уралвагон завод, проработала 36 лет и 8 месяцев. Там же, в 1954 году встретила Женю. В 1955 г. мы поженились и, слава Богу, до сих пор вместе. В 1999 году мы переехали в Москву, потому что сюда по службе в 1997 году перевели сына Павла. Здесь он живёт с семьёй – женой Вероникой и дочерью Настей. Мы переехали в Ленину квартиру, которую ей с трудом великим удалось получить после 15 лет проживания в Москве на частных квартирах. Видите, как я отклонилась от вопроса о чтении «Воспоминаний о Ледяном походе». И в Сулеме, и на ст.Кузино, и на станции Илим я неоднократно бывала. |
| М., 1992. 4. С. 49-58; Клементьев А. К., Клементьева С. А. Марина Ивановна Цветаева и семья Карсавиных//Вестн. РХД. 1992. 165. С. 187-195; Савкин И. А. Неизвестный Карсавин//Логос: Санкт-Петербургские чт. по философии культуры. СПб., 1992. Кн. 2: Российский духовный опыт. С. 165-168; Клементьев А. К. Дела и дни Л. П. Карсавина//Вестн. РХД. 1993. 167. C. 89-108; он же. Л. П. Карсавин в евразийской организации: Хронология событий//Зарубежная Россия, 1917-1939: Сб. ст. СПб., 2003. Кн. 2. С. 46-52; он же. Возвращение к работе историка: (Приглашение Л. П. Карсавина в Литовский ун-т в Каунасе, 1927-1928 гг.)//Ист. записки. М., 2006. Вып. 9(127). С. 345-363; Кулешов В. И. Неожиданная встреча с Л. П. Карсавиным//ВФ. 1993. 5. С. 173-178; Гаврюшин Н. К. Переписка А. Веттера с Л. Карсавиным//Символ. 1994. 31. С. 97-102; Мосин А. «Реальный собеседник»//Там же. С. 171-176; Сорочкин Г. Из дневника: (К истории Каунасского религ.-филос. кружка)/Публ. И. А. Савкина// Карсавин. Малые сочинения. 1994. С. 499-521; Степанов Б. Е. Становление теоретической культурологии в трудах Л. П. Карсавина: Канд. дис. М., 1998; он же. Проблема достоверности в методологии истории культуры Л. П. Карсавина//Достоверность и доказательность в исследованиях по теории и истории культуры. М., 2002. Кн. 2. С. 183-214; он же. Спор евразийцев о церкви, личности и государстве (1925-1927)//Исслед. по истории рус. мысли. Сер. 5: Ежег., 2001-2002/Ред.: М. А. Колеров. М., 2002. С. 74-174; Повилайтис В. И. Проблема единства и многообразия культур в религиозно-философском учении Л. П. Карсавина//Проблемы рус. философии и культуры. Калининград, 1999. С. 68-76; он же. Карсавин в Литве//Культурный слой: Исслед. по истории европ. культуры: Сб. науч. тр./Отв. ред.: В. И. Повилайтис. Калининград, 2001. Вып. 2. С. 36-55; он же. Неизвестные статьи Л. П. Карсавина из б-ки Вильнюсского ун-та (1927-1952)//Исслед. по истории рус. мысли. Сер. 6: Ежег., 2003/Ред.: М. А. Колеров. М., 2004. С. 163-182; Аржаковский А. С. Журнал «Путь» (1925-1940): Поколение рус. |
| Пс.148:4 . Хвалите его, небеса небес и вода, яже превыше небес. Сие место не согласует безумному мнению древняго Философа Платона, который мечтал, аки бы звезды имели чувства и разум, ибо Пророк не на том степени поставляет оныя здесь, на каком выше поставил Ангелов, но означает только то, что слава Божия повсюду сияет, так как бы солнце, луна и звезды велегласно провозглашали хвалы Его и что сие согласное пение может слышать всяк, кто хотя мало потщится вникнуть в разсмотрение Божиих дел. Ибо солнце сиянием своим, теплом и другими особенными дарами не ясно ли прославляет Творца своего? Луна и звезды, совершая чинно течение свое и украшая небо расположением, а землю светом, не громогласно ли поведают также Божию славу? Но понеже люди часто бывают глухи и безчувственны, сего ради Пророк прилично призывает их во свидетели, дабы исправить невнимание наше. Небеса небес, о которых упоминает здесь, не множество небес показывают, но небо небесе едино и тожде глаголет, как толкует святый Златоуст, ибо по Еврейскому наречию обыкновенно нарицается небо во множественном числе небесами, как то и инде глаголет: небо небесе Господеви, землю же даде сыновом человеческим ( Пс. 113:24 ). А как под именем небес и самый воздух заключает, или все то пространство, которое находится превыше атмосферы нашей, то, без сомнения, водами, яже превыше небес, дожди нарицает. Тако бо слышим и Моисея глаголющаго, что из вод иныя оставил Бог низу, а иныя повесил над хребтами небес, посреде бездны утвердив твердь ( Быт. 1:67 ). Сего ради и инде сказано: собираяй яко мех воды морския, полагаяй в сокровищах бездны ( Пс. 32:7 ). Пс.148:5 . Да восхвалят имя Господне: яко той рече, и Быша: той повеле, и создашася. Пс.148:6 . Постави я в век и в век века: повеление положи, и не мимо идет. Понеже люди, взирая на преславное рук Божиих дело, непрестанно пред очами их обращающееся, не прославляют Творца толиких чудес, но с безчувствием и с холодностию проходят его: сего ради Пророк от вещей безчувственных обращает слово к людям и убеждает их к хвалению Бога, паче же научает, дабы познали, что солнце, луна и звезды, небеса и вода, яже превыше небес, не сами собою произошли, ниже по случаю произведены, но от Бога начало восприяли: яко Той рече, и Быша: Той повеле, и создашася. |
|
|
