| Клементьевский острог опять был занят поляками, и гетман расположил свой обоз у церкви великомученицы Екатерины (на Ордынке). Видя успех неприятеля, видя, с другой стороны, что с одним своим ополчением нельзя поправить дело, Пожарский и Минин послали князя Дмитрия Петровича Лопату-Пожарского за келарем Авраамием Палицыным, который в это время в обозе, у церкви Ильи Обыденного, служил молебен. Пожарский упросил Авраамия в сопровождении многих дворян отправиться в стан к козакам и уговорить их, чтоб шли против поляков и постарались не пропустить запасов в Китай и Кремль. Келарь отправился сначала к самому важному месту, к Клементьевскому острогу, у которого еще стояла толпа козаков, и начал говорить им: «От вас началось дело доброе, вы стали крепко за православную веру и прославились во многих дальних государствах своею храбростию: а теперь, братья, хотите такое доброе начало одним разом погубить?» Эти слова тронули козаков: они отвечали, что готовы идти на врагов и помрут, а без победы не возвратятся, только пусть келарь едет в таборы к другим козакам и уговорит их также вступить в дело. Келарь поехал и на берегу реки увидал множество козаков, которые сбирались переходить на тот берег в свои таборы; Палицын уговорил и их возвратиться назад; другие козаки, которые стояли уже на другом берегу, видя, что братья не возвращаются назад, не зная еще, в чем дело, бросились также назад через реку, одни в брод, другие по лавам; видя, что дело пошло на лад, Палицын переехал через реку в самые таборы козацкие; здесь одни козаки преспокойно пили, другие играли в зернь, но Палицын успел и их уговорить, и вот вся эта толпа оборванцев, босых, нагих (ибо все награбленное тотчас пропивалось и проигрывалось), бросилась через реку по следам товарищей с криком: «Сергиев! Сергиев!» Видя общее движение козаков, ополчение Пожарского также двинулось вперед, острог Клементьевский был снова взят у поляков, и русская пехота залегла по ямам и крапивам по всем дорогам, чтобы не пропускать гетмана к городу. |
| не понять, что я думаю, что она может быть зрячей. Но пойми-же, милая, что Твоя, сознающая себя слепой ревность наполовину уже не слепа: — слепая себя слепой не сознает! Нужно только еще небольшое усилие — и все спасено! Нужно только понять (я, кажется, все одно и то же пишу, но трудно, бесконечно трудно рассказать мне себя) нужно только понять, что ревность — совесть любви, прозрение того, что всякая любовь на земле может быть права перед Богом лишь при условии отрицания своего предмета, как абсолютного. Вечная правда ревности в ощущении, что всякая любовь не та; вечная же её ошибка в эмоциональной перефразировке этой правды, в подозрении: — «что-то в нашей любви не то», «он не тот», «он не может любить», «он не любит меня», «он любит не меня» и т. д., и т. д... на самых маленьких, самых незаметных сдвигах все глубже и глубже все ближе и ближе к зловещему кратеру, к страшному срыву в безумьем объятую преисподнюю ревности... Есть только одно обстоятельство, Наташа, при наличии которого борьба с такою ревностью становится почти безнадежной, — это невозможность верить тому, кого любишь. Слава Богу у меня нет сомнений, что Ты не только веришь всем моим словам, но веришь и моему молчанию, знаешь, что я ни сознательно, ни бессознательно ничего не умалчиваю. Слава Богу мне не нужно доказывать Тебе, что не сегодня и не по соображениям самозащиты сложились во мне мои мысли о ревности. Вспомни, родная, что я писал Тебе из Клементьева, когда впервые услышал в Твоих письмах скорбные и тревожные ноты по поводу приезда Марины, и Ты согласишься со мною, что я уже тогда ясно предвидел все те вопросы, которые на путях любви должна нам будет поставить жизнь и заранее продумал все свои ответы на них. То, чем кончал письмо из Клементьева, тем кончаю и это, Наташа. Нет, не верю я, чтобы человеческая любовь могла из года в год спокойно, бессознательно и непрерывно расти, как дерево из упавшего на землю семени. За нее надо бороться и ее надо сознательно творить! Да, Наташа, сознательно. Сознание совсем не холод, совсем не ложь! Сознательное стремление к сознательному творчеству жизни самая благородная из всех доступных человеку страстей. Люди, знающие только тёмные страсти, вообще ничего не знают о страстях! Темные страсти терзают и петухов и жаб. Человек же только там и начинается, где начинается воля к свету и творчеству! |
| Сперва Клементьевский храм использовался в качестве цеха по переработке рыбы. Потом в помещение пришли мясники. Под святыми сводами они забивали скот и разделывали свиные туши. Этот беспредел творился недолго, однако кровавые пятна на стенах напоминают о бойне до сих пор. " Россия! Вытерпи варваров! " Сейчас Клементьевский храм полностью заброшен. Звонница отклоняется от своей оси настолько, что это видно невооруженным глазом. Не менее оригинально смотрятся и внутренние помещения. Местные жители растащили деревянные щиты, прикрывавшие фрески, на дрова. Со стен на бомжей, пьяниц и наркоманов, постоянно собирающихся в заброшенном храме, смотрят измученные лики святых. Пустые бутылки и использованные шприцы при этом можно найти прямо в алтаре. Там же кто-то из верующих вывел потрясающую надпись: " Россия! Вытерпи варваров! Придет время ума и памяти предков! " На данный момент это все, что местные жители смогли сделать для защиты храма. Здание официально не передано православной церкви, а у местной администрации нет денег даже на то, чтобы посадить там сторожа. По словам Татьяны Швец, сотрудники музея неоднократно обращались с письмами в защиту храма с падающей башней в самые различные инстанции. Ответить им не удосужился никто. Выходит, уникальный храм никому не нужен? http://www.smena.ru/news/2007/07/26/11591/ Заметили ошибку? Выделите фрагмент и нажмите " Ctrl+Enter " . target="" > Поделиться РНЛ работает благодаря вашим пожертвованиям. Комментарии Закрыть Закрыть Сообщение для редакции Закрыть Закрыть Организации, запрещенные на территории РФ: «Исламское государство» («ИГИЛ»); Джебхат ан-Нусра (Фронт победы); «Аль-Каида» («База»); «Братья-мусульмане» («Аль-Ихван аль-Муслимун»); «Движение Талибан»; «Священная война» («Аль-Джихад» или «Египетский исламский джихад»); «Исламская группа» («Аль-Гамаа аль-Исламия»); «Асбат аль-Ансар»; «Партия исламского освобождения» («Хизбут-Тахрир аль-Ислами»); «Имарат Кавказ» («Кавказский Эмират»); «Конгресс народов Ичкерии и Дагестана»; «Исламская партия Туркестана» (бывшее «Исламское движение Узбекистана»); «Меджлис крымско-татарского народа»; Международное религиозное объединение «ТаблигиДжамаат»; «Украинская повстанческая армия» (УПА); «Украинская национальная ассамблея – Украинская народная самооборона» (УНА - УНСО); «Тризуб им. Степана Бандеры»; Украинская организация «Братство»; Украинская организация «Правый сектор»; Международное религиозное объединение «АУМ Синрике»; Свидетели Иеговы; «АУМСинрике» (AumShinrikyo, AUM, Aleph); «Национал-большевистская партия»; Движение «Славянский союз»; Движения «Русское национальное единство»; «Движение против нелегальной иммиграции»; Комитет «Нация и Свобода»; Международное общественное движение «Арестантское уголовное единство»; Движение «Колумбайн»; Батальон «Азов»; Meta |
| А. I. Письма митрополита новгородского Никанора Клементьевского к епископу-викарию старорусскому Антонию Шокотову (1851–1852) Сколько нам известно, в нашей церковно-исторической литературе не обнаружено особенного внимания к личности митрополита Никанора Клементьевского, – типические его черты, как иерарха, занимавшего некоторое время наивысший пост в русской церкви, и как человека, – остаются мало известными, чтоб не сказать совсем неизвестными. Роясь в некоторых литературных памятниках нашей старины, мы натолкнулись на человеческий облик Никанора – и он показался нам очень симпатичным. Именно – в бытность свою епископом калужским (1831–1834), Никанор выказал самые хорошие человеческие отношения к одному кишиневскому изгнаннику – игумену Антонию Жужинскому. Этот игумен Антоний был сначала инспектором кишиневской семинарии; но потом по разным наветам, будучи обвинен епархиальным начальством в строптивом и беспокойном характере, – был переведен на должность инспектора же семинарии в Калугу. Никанор обласкал опального игумена, как отец, и этим доставил ему великое утешение среди постигшего его, совершенно незаслуженно, горя от неправды людской. Об этом эпизоде мы узнали из писем игумена Антония на родину – в Кишинев, и расскажем о нем подробнее в другое время и в другом месте. Теперь, как материал для биографии Никанора, предлагаем письма его в бытность митрополитом новгородским и с.-петербургским к своему викарию – епископу старорусскому Антонию Шокотову. В письмах этих есть данные как для характеристики иерархически-правительственной деятельности Никанора, так и для истории новгородской епархии. 1 1 Ваше преосвященство, Скорым прибытием в Новгород вы много утешили и успокоили меня. Теперь не всякое дело, и не всякая просьба будет поступать ко мне. Тяжесть трудов вы разделите со мною. Мне очень приятно видеть ваше преосвященство, и побеседовать с вами о делах общего служения нашего. Прошу вас прибыть ко мне в С.-Петербург к 10 числу сего месяца, если не встретите препятствия. Помещение приготовлено для вас, и прогонные деньги получите в свое время из конторы архиерейского дома. |
| Не он один отошёл – как-то вообще офицеры разъединились перед солдатским недоверием, перед газетной пакостью. Соединённые годами войны – теперь вдруг разрознились, не было дружных решений, не было единства мнений, каждый сам избирал линию поведения. А солдаты, пожалуй, наоборот: они теперь искали будущего все вместе. Чернобородый мрачный медлительный Хомутов выразил это так: – Теперича свово обчества надо держаться. Ежели чужим будешь, храни Господь подранят где, – на перевязку не подхватят. Санитары теперича в очко режутся. Безработные санитары резались в карты, да, но и свой батарейный ветеринарный фельдшер не только перестал опекать ковку лошадей, но где-то в близком тылу наладил самогонный аппарат, сам был пьян и других угощал, ездовых. Фельдшеры – это была известная обиженная категория: 4 года они учились, а получали только унтерский чин. И все их зовут на «ты». И в мирное время ещё 6 лет должны были служить – куда после этого пойдёшь? Всегда недовольные, завистливые к офицерам, они теперь и потянули в революцию. Клементьев нагрянул к фельдшеру, аппарата не нашёл, но самого застал в дымину пьяного: с койки поднялся, но шатался, и весь растрёпан. – Вы знаете, что пить спиртное на передовой – запрещено? - отчитывал его капитан. – Эт-та – остатки царских приказов! – отмахнулся фельдшер неровным движением. – А мы теперь держим – новый режим! – А кто вам разрешил стоять вольно? – А я смирно никогда и не умел! А теперь наша взяла – чего тянуться? Власти у вас уже больше нет, котора была при царе. Теперь каждый – себе голова! Не Девятьсот Пятый вам год! – не повесите, не расстреляете… Уже и остановить его было нельзя, на пять слов капитана вываливал полсотни своих. – Да не боюсь я и даже Бога!… И вся сознательная пехота на моей стороне! А на поясе, на шнурке, висел у него финский нож. И ушёл от него Клементьев ни с чем, с позором и бессилием. И что, правда, он мог сделать? Никаких наказаний у командиров не осталось. Он только мог просить батарейный комитет рассмотреть дело этого фельдшера. |
| – А вот как раз теперь, господин капитан, и нужда! – ловкой приказчичьей скороговоркой перехватил Евграфов. На его непоросших щеках девически-гладкой кожи проявился румянец. – Нужда теперь эти деньги по нижним чинам разделить, на питанию, на кто что хочет. – А вот это – никак нельзя, – возражал капитан рассудливо. – Такого порядка – нет, командир батареи не имеет права. Но вы – будьте спокойны. – Никак не можем быть спокойны, господин капитан! – ещё больше румянился Евграфов, но только не от стеснения. – Тревога нас гложет. Мы к вам – не от себя, мы – депутатами от народу. – А вот, – словил Прищенко капитана на прищур глаза. – Цим литом распорядывся фельдфебель нам сино косить, тамочки, биля второго резерва. Нам и не в голову, мы скосили – а ить ниякой доли с того не ймали. А нонче вот докурлыкиваем: то ж не служба военная була, то ж економия, а на нашем горбу? Так с того – нам полагается получить? Оспой изрытое его лицо всё было захвачено этими ускользающими деньгами. – Нет-нет, господин капитан! – семенил языком и Евграфов. – Надоть хозяйственные книги всех прошлых лет проверить нашим депутатам. Може нас обворовывали? – а мы скудаемся. Такой разговор, такие подозрения вслух – быть не могли две недели назад. А сейчас Клементьев хоть бы и рассердился – не мог ни крикнуть на них, ни выгнать, ни даже и отказать. Но рассердился он только на писарей, за их ядовитую болтливость. А эти ребята – что ж… Клементьев и сам знал по своему голодному нищему детству, как легко в обездоленьи питается подозрение и зависть к высшим. Этим – что ж, он обещал: доложить, добиться, комитету покажут и хозяйственные книги, отчего же. Даже и хорошо, что комитет этим займётся. Он-то знал, что в батарее всё чисто, по закону. Только – ведь они на этом не успокоятся, будут и дальше, и дальше наседать, смотришь, и оперативные планы потребуют. Дожила наша армия!… А вскоре после них ворвался в землянку угольнобородый с горящими глазами фельдфебель Никита Максимыч. Ему бы вот и рассказать, пожаловаться насчёт писарей и хозяйственных книг, – но мрачно его принесло, и своим занятого. |
| кн. 1668 г. вотчин м-ря в сельце Елгозине и пустоше Измаиловой Жданова стана), 2359 (межев. кн. 1651 г. вотчин м-ря сел Тырновой Слободки и Гремяки, Каменского стана, Рязан. у.), 2886 (межев. кн. 1691 г. вотчин. земли м-ря в селе Успенском, Кирилловское тоже, в Шацком у., Тамбов. губ.); II, 3308 (межев. кн. 1680 г. вотчин. земли м-ря в селах Никитинском, Переладниково тоже, Тырнове, Чулкове и Гремяке с деревн. Каменского стана Рязан. у.); IV, 99 (жалов. грам. 1428–32 г. кн. Андр. Дмитриевича игум. Христофору и 1451 г. кн. Мих. Андреевича игум. Кассиану); грамоты XIV u XV столет., 110, 2 (выдержки из отводной грамоты землям м-ря от земель великокняжеских, 1482 г.), 114, 2 (рядная докладная 1485 г. Ив. Монастырева с м-рем о разграничении их владений рч. Бонемою), 120, 1 (купчая 1427 г. игум. Кирилла на Захарьинскую землю), 2 (купчая 1427 г. того же игум. Кирилла на деревню у Нестора Мямли), 123, 1 (Данная 1427 г. Харлама Мортки игум. Кириллу на поженку и землицу у ездовища), 124, 4 (данная 1448–69 г. Есипа Ив. Пикина игум. Кассиану на дер. Талицу), 127, 5 (разъездная полюбовная, после 1389 г., землям Андрея Дм. и м-ря; печать князя издана в «Сборн. снимков с печатей» Иванова, табл. I, 3), 128, 9 (купчая XV ст. Максима и Степ. Окишевых на дер. Фоминскую, Белозер. у.), 131, 43 (жал. грам. прежде 1427 г. кн. Андрея Дм. игум. Кириллу на Милобудские починки), 46 (данная 1428–34 г. вдовы Федосьи Негодяевой м-рю на Паньковскую землю), 47 (данная 1428–34 г. Панкрата Евсевиева игум. Христофору на дер. Осницкую), 49 (правая грамота 1432–85 г. старцу м-ря Игнатию на землю Петровскую), 52 (купчая 1435–47 г. Панкрата Кабачина игум. Трифону на пожню), 132, 53 (правая грам. 1435 – 47 г. кн. Мих. Андреевича игум. Трифону на влад. дер. Михалевскою), 54 (купчая 1435–47 г. Окула Языкова м-рю на пожню на р. Марьевой), 135, 87 (данная 1448–69 г. Давыда Клементьева игум. Кассиану на пожню возле рч. Выксы; печать Клементьева издана в «Сборнике Снимков» Иванова, табл. II, 44), 90 (данная 1448–69 г. |
| Битва не пресекалась с раннего утра до темного вечера. 1500 Российских изменников и Ляхов, с Панами Угорским и Мазовецким, легли около мельницы, прудов Клементьевского, Келарева, Конюшенного и Круглого, церквей нижнего монастыря и против Красных ворот (ибо Ляхи, в средине дела имев выгоду, гнали наших до самой ограды). Иноки и воины хоронили тела с умилением и благодарностию; раненых покоили с любовию в лучших келиях, на иждивении Лавры. Славили мужество Дворян, Внукова и Есипова убитых, Ходырева и Зубова живых. Брат изменника и переметчика, Сотник Данило Селевин сказал: «хочу смертию загладить бесчестие нашего рода», и сдержал слово: пеший напал на дружину Атамана Чики, саблею изрубил трех всадников и, смертельно раненный в грудь четвертым, еще имел силу убить его на месте. Другой воин Селевин также удивил храбростию и самых храбрых. Слуга монастырский, Меркурий Айгустов, первый достиг неприятельских бойниц и был застрелен из ружья Литовским пушкарем, коему сподвижники Меркуриевы в то же мгновение отсекли голову. Иноки сражались везде впереди. – О сем счастливом деле Архимандрит и Воеводы известили Москву, которая праздновала оное вместе с Лаврою. Стыдясь своих неудач, Сапега и Лисовский хотели испытать хитрость: ночью скрыли конницу в оврагах и послали несколько дружин к стенам, чтобы выманить осажденных, которые действительно устремились на них и гнали бегущих к засаде; но стражи, увидев ее с высокой башни, звуком осадного колокола известили своих о хитрости неприятельской: они возвратились безвредно, и с пленниками. Настала зима. Неприятель, большею частию укрываясь в стане, держался и в законах: Воеводы Троицкие хотели выгнать его из ближних укреплений и на рассвете туманного дня вступили в дело жаркое; заняв овраг Мишутин, Благовещенский лес и Красную гору до Клементьевского пруда, не могли одолеть соединенных сил Лисовского и Сапеги: были притиснуты к стенам; но подкрепленные новыми дружинами, начали вторую битву, еще кровопролитнейшую и для себя отчаянную, ибо уже не имели ничего в запасе. |
| Основным содержанием занятий было, что греха таить, как для нас, так и для солдат, ожидание обеда, приятное ощущение стекающего к нему времени. Обедали мы в офицерском собрании, в просторном, прохладном помещении. Здесь, у буфетного прилавка, «сбор всех частей» начинался чуть ли не за час до обеда. От нечего делать каждый спешил заблаговременно пропустить по одной, другой, а то и третьей рюмке и закусить селедкою, или соленым рыжиком. После обеда расходились не сразу. Кто пил чай «с лимончиком», кто кофе «с коньячком». Разговоры оживленно вертелись или вокруг любовных приключений, причем рассказывались крепкие анекдоты, или вокруг предстоящих производств и награждений. Когда все уже было съедено, выпито и рассказано, когда ничего не шло больше в глотку и ничего не просилось с языка, все шумно вставали и не спеша, потягиваясь, позевывая, позвякивая шпорами и похлестывая стэками по голенищам сапог, расходились по своим баракам. — Над военным лагерем повисала обломовская сонь. К четырем часам крылечки опять оживали. Снова появлялись самовары; в жару — херес с сельтерской и лед. От пяти до семи шли опять занятия; иногда, как и утром — в парке, а иногда теоретические — в собрании. Во время этих занятий все с нетерпением ожидали ужина. После ужина на дорожках лагеря появлялись оседланные лошади. Изящно играя плечами и бедрами, господа офицеры отправлялись в Клементьево послушать музыку, потанцевать, поухаживать и поиграть в карты. Мы, нижние чины, в Клементьевское собрание не были вхожи, там царил генералитет. Парковые занятия заменялись иногда конными учениями, мало чем отличавшимися от коломенских. Весь смысл лагерного сбора сводился, таким образом, только к учебным стрельбам, в особенности к тем ответственным, на которых присутствовало высшее военное начальство. С радостью вспоминаю суету, волнение и распекание перед этими стрельбами; их красоту, их блеск, наблюдательную вышку, огромный флаг на ней, генеральские мундиры, светлые дамские платья и зонтики, подзорные трубы, бинокли, музыку и себя самого в качестве ординарца генерала Иваненко. |
| Скучнейшая дорога, широкая, пыльная, шедшая меж выжженых пустырей, чахлых перелесков и учебных полигонов, была непривычно оживлена: навстречу нам в облаках едкой желтой пыли шли те батареи легкой полевой артиллерии, на смену которым двигались наши тяжелые мортиры. То и дело встречались веселые конные ординарцы, иные с туго набитыми почтою черными сумками через плечо. Вдруг налетала звонкая команда: «смиррр…но… глаза на ле…во, господа офицеры»… и мимо катилась запряженная гладкими рысаками нарядная генеральская коляска. Мелькали ярко–красные отвороты и белая замша перчатки у блестящего на солнце козырька. Встречались парные можайские извозчики, такие же, как на всех дорогах средней полосы России: худые, ломанные лошади, сплющенные рессоры, кривые кузова и «лихая» на кнуте езда, ради прибавки на водку. Помню, как я к концу сбора ранним, свежим утром ехал на такой наемной паре в Можайск к поезду. Въехав в перелесок, возница неожиданно перевел лошадей в шаг и стал вертеть козью ножку. В это время на опушке, у дорожной канавы, внезапно появилась чисто одетая молодая баба с кошелкою в руках. Переглянувшись с ямщиком, она быстро подошла к пролетке и, лукаво заглянув мне в глаза, ласково проговорила: «Тебе, видно, не к спеху, ваше благородие, может подсобишь землянички набрать, с самого утра хожу — замучилась»… Смутившись, я сунул бабе полтинник в руку и толкнул старика в спину: «пошел, опоздаем к поезду». Впоследствии я узнал из рассказов своих товарищей, что в перелеске по пути в Клементьево издавна процветала убогая аркадская проституция. Часам к пяти вечера мы подошли к Клементьеву, большому селу, широко раскинувшемуся вокруг старинной усадьбы; здесь помещалось лагерное управление. В желтом доме, в полосатых маркизах террасы, в вековых липах, в красноватых садовых дорожках, в пестрых, цветочных клумбах, приветливо глянувших на нас в раскрытые ворота, не было не только ничего специфически военного, но даже и ничего казенно–служебного. Весь этот патриархальный мир дышал таким безмятежным покоем, такою по–вечернему тихой, тургеневски–женственной негою, что военные занятия и стрельба казались в нем не только неуместными, но прямо немыслимыми. |
|
|
