| Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца; а вы знаете, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нем пребывающей. 1 Ин. 3,15 НИКОЛАЙ (КЛЕМЕНТЬЕВ) Статья из энциклопедии " Древо " : drevo-info.ru Архиеп. Николай (Клементьев). Фото с сайта Вологодской епархии 3 сентября 1936 года Особым Совещанием при НКВД СССР был осужден на 5 лет ссылки в Казахстан. Ссылку отбывал в с. Ванновка Тюлькубасского района Южно-Казахстанской области. 23 декабря 1937 года был арестован в ссылке по обвинению в " контрреволюционной деятельности " . 26 декабря им было написано в НКВД Тюлькубасского района заявление: На поставленные Вами вопросы по моей антисоветской деятельности за время моего административно-ссыльного проживания как в Ванновке, так и вне Тюлькубасского района, имею сказать следующие. По возрасту (65-й год) и состоянию здоровья, а также по званию служителя культа какой-либо работы я получить не могу и затруднялся бы выполнять таковую, если бы даже и получил ввиду частых припадков головокружения и сильной болезни в ногах. Я неделями безвыходно пребывал в своей квартире, выходя из нее только по крайней необходимости: или молитвенный дом, или на почту, или на отметку в НКВД… По приезде сюда я писал одно письмо Ташкентскому архиепископу Борису (Шипулину) с просьбой к нему, как к духовному руководителю Ванновского прихода, благословить мне, если будет возможно от советской власти, служения в молитвенном доме для приобщения Святых Таинств, а в случае невозможности храмового моего приобщения благословить такое приобщение на моей квартире… Архиепископ Борис по происхождению из Великого Устюга и по учению академическому мне товарищ, ответил мне письменно на мою просьбу, и на храмовое, и на домашнее приобщение благословил… Больше я рассказать НКВД о себе ничего не имею. 26.12.1937 г. Николай Клементьев. Из обвинительного заключения: В Тюлькубасском районе, будучи враждебно настроенным к советской власти, ведет систематическую контрагитацию, направленную на дискредитацию мероприятий партии и правительства. Имеет тесную связь с контрреволюционным духовенством и с ссыльными в разных городах СССР, с которыми поддерживает связь и дает директивные указания в контрреволюционной деятельности. Редакция текста от: 27.11.2023 17:15:00 Дорогой читатель, если ты видишь, что эта статья недостаточна или плохо написана, значит ты знаешь хоть немного больше, - помоги нам, поделись своим знанием. Или же, если ты не удовлетворишься представленной здесь информацией и пойдешь искать дальше, пожалуйста, вернись потом сюда и поделись найденным, и пришедшие после тебя будут тебе благодарны. |
| Если вам так легче. – А всё-таки, – уставленно в стенку, не в Костю: – Как же так? Петроград, тыловые могли произвести революцию, не спрося армию? Штатские люди – и с нами не посчитались? – Да-а, – в тон, но без сожаления отозвался Гулай,- штафирки, конечно. Но им подручней было. Клементьев как обдумывал, почти не двигался. – Но Государь был патриот. И самоотвержен. Немножко бы меньше серьёзности, нельзя уж так серьёзно с глазу на глаз. – Однако, немецкая партия его сбивала. Он давал собою играть. Во главе великой страны так нельзя. Клементьев прямо не возразил. Но желая ли оправдаться, поделиться по-равному: – Успокаиваю себя тем, что с высоты престола освободили нас от присяги. Если Государь император сам соизволил отречься – тогда что ж? тогда и мы должны присягнуть? А то – не знаю… А то – я бы не мог… «Не щадя жизни ради отечества», – что ж, это верно… Государь отрёкся, но остались Вера и Отечество, да… Чего совсем не было у Клементьева – юмора. «С высоты престола» – так можно в манифестах писать, но не говорить же в простой речи. И вообще – можно услышать такое от закоснелого старого офицера, какого-нибудь князя, – но от 27-летнего офицерика из простого народа? Скучновато уже получалось. За этим он и звал? Или за чем? – Василь Фёдорыч, вы хотели что-то мне…? Клементьев посмотрел на него удивлённо. И уже полная растерянность вступила в его печальные глаза. – Да. Да. Позвольте… – вспоминал. – Позвольте, вот странность, насколько же память отшибло? Что со мной? А были у меня нервы – жена говорила: «дубиной не перешибёшь». Смотрел с досадным мучением забытой мысли. Смотрел – как от Гулая ждал напоминания. – Вот, говорю, надо нам теперь, после беды, батарею сколачивать, крепче держать. Нет, не то. Не вспоминал. – Ну, в другой раз, Василь Фёдорыч, когда вспомните. – Встал. И Клементьев встал. Уныло. – Вот странность… А как вам нравится, – ещё задержал, – в приказе министра: «солдаты и офицеры, верьте друг другу»? То есть, солдаты, не избивайте офицеров? Ведь это же нетактично. У нас и тени неповиновения нет, это у них в Петрограде, – а зачем же нам читать такой приказ? Нетактично. |
| Вот так, господин Клементьев, 30 лет проработавший с Татьяной Васильевной Дорониной, получивший по ее хлопотам два почетных государственных звания, награды, материальные блага, крестивший у нее своего сына, позволил себе заявить такую дикость от имени почти всей труппы! Стоит отметить, что в 2015 г. г-н Клементьев был вынужден уйти из театра (истинные и известные испокон веков на Руси причины мы называть не будем), через год зрители и артисты упросили Татьяну Васильевну принять его назад, она приняла, так как очень любила и доверяла… Но народный артист, видимо (мы не можем утверждать – в чужую голову не залезешь), затаил обиду на Татьяну Васильевну. Зрители и подавляющее большинство артистов и сотрудников МХАТ им. М. Горького возмутились таким заявлением Клементьева – ныне «помощника художественного руководителя» – а именно Боякова. Помимо того, что в этом заявлении высказывалась, как нам показалось некая угроза (?), переданная Учредителю, так еще и от имени 90% труппы и Театра! Как же понимать эту озвученную якобы от имени артистов угрозу? Артистов такие как этот народный артист заставят устроить забастовку? Заставят подписать очередное письмо в поддержку «курса Боякова», что уже было в 2019 г. после коллективного письма деятелей культуры в поддержку Т.В. Дорониной? В этот раз большинство артистов и сотрудников МХАТ в беседах с нами высказались однозначно: «Ни за что не подпишем!» Может быть поэтому, г-н Клементьев вынужден выдавать свое личное и своего «худрука» мнение за мнение общественности и не размахивает письмом?! Или господин Клементьев так боится потерять свое положение, кабинет, курс в ГИТИСе, который ему дали вести аккурат сразу после свержения Дорониной?! Мы бы обратили внимание Министерства культуры – учредителя не только МХАТ, но и ГИТИСа, на те высказывания профессора Клементьева в адрес полного кавалера ордена «За заслуги перед Отечеством», народной артистки СССР Т.В. Дорониной – признанного корифея в русском театральном искусстве, одного из руководителей МХАТ им. М. Горького: «90% процентов труппы готовы идти до конца, чтобы это движение продолжить! МХАТ – это не театр Дорониной». Как Вам, Учредитель? Нормально?! |
| Я ни минуты не думаю, что во время войны офицерам, солдатам да и всем другим нельзя ни вкусно есть, ни весело жить, ни танцевать и ухаживать — все это дело житейское. В 1914–м году, наша наголову разбитая Макензеном под Горлицами 12–я Сибирская стрелковая бригада вела во время своего вынужденного месячного отдыха в Куртенгофе под Ригою очень веселую и праздную жизнь. Гостиница «Рим» доставляла нам прекрасные вина, закуски и дичь. Так же, как и в Клементьеве, по вечерам гремел оркестр и кружились в собрании пары. Тем не менее все это было совершенно не похоже на Клементьево 1904 года. В каком–то сниженном и совсем не патетическом смысле наше куртенгофское веселье было все же некиим «пиром во время чумы». О, конечно, без малейшего упоения бездною, но со скорбным прислушиванием к ее приближающемуся гулу. В Клементьеве к этому гулу никто не прислушивался. Страшные сведения с фронта не вызывали, конечно, в офицерстве) того злорадства, с которым они встречались в радикальных кругах гейдельбергского студенчества, но они не вызывали в нем и живой патриотической тревоги. Судьбами России в Клементьеве мало кто болел. И уже во всяком случае никто из нас, господ офицеров, не испытывал ни малейшего стыда перед мужиками–солдатами за ту нерадивость и неумелость, с которою мы защищали народную честь и державные интересы России на Дальнем Востоке. Японская война стояла в центре внимания нашей лагерной жизни всего только один раз, в вечер чествования штабс–капитана Ковалева, отправлявшегося добровольцем на фронт. С утра душила сухая жара. Занятия были отставлены. Солдаты спасались под запыленными кустами. Лошади с трудом дышали под навесами. Мой сосед по бараку, тот самый штабс–капитан, который требовал от оркестра исполнения своей души, сидел без рубашки в одних кальсонах на своей койке и дуя бутылками мятный квас, без всякого выражения тупо барабанил: «жил–был поп, у попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил и в землю закопал, и надпись написал: жил–был поп, у попа была собака» и т. д. без конца. |
| Лицо у него было набряклое, грубое, даже разбойничье, – а лошадиные боли первее чувствовал. – Да ведь, Никита Максимыч, теперь-то пехота и ненадёжная стала, теперь-то и побежит? Не успеем орудия взять. – А без лошадей остаться – лучше? – Но до сих пор не оставались? – Так то война была… Да, вот как… Была … Не решился Клементьев сам, доложит командиру батареи. Но вскоре после ухода фельдфебеля подумал: а лошади-то не отделялись на «вы» и «мы». А сходить-ка их посмотреть. Пошёл пробитой тропочкой в обгиб леска. Где соступал сапогом в тропочку – там подавался снег пружинно, сжимался. Стоял серый оттепельный денёк, к концу. Но до лошадей не дошёл. Уже видел их, под временным навесом, сколоченным из абы чего, в хомутах, с закинутыми на спину постромками, терпеливых боевых лошадок, в сером свете нерезко различались масти. Но сбоку, из большой землянки ездовых, дослышалось Клементьеву протяжное пение. Пение – как в сказке: из-под земли, от закопанных братьев. И такой звук – бесконечно тягучий и душевно родной, – как силой повернуло Клементьева туда. Пели во много голосов, и так сильно получалось, что и при закрытой дверке проступало сквозь дерево, солому и землю. И ещё мелодии не узнав, ни слов, – а уже понял Клементьев, что малороссийская. Столько соединяющего тепла было в распеве, – как лилась бы целебная бальзамная смазка между словами, вылечивая и в безнадёжности. А распев – медленный, как облака, плывущие по небу солнечному да над пшеничным полем. Никакой другой музыки кроме пенья церковного да народных песен Клементьев сроду не понимал. Ничто были ему все эти граммофонные пластинки, как любили офицеры, с ихними пискливыми романсами и раскатами фортепьян, – проходили, совсем не задевая душу. А когда мальчиком он пел в церковном хоре бобруйского собора, то выступали они с концертами и светского пения, там певали они и песни народные, – да и летними вечерами ученики собирались петь под плетнями, на крутом берегу Березины. (Дико вспомнить: помощник соборного регента внушал им петь: «Россия, Россия, жаль мне тебя! Царь Николай издал манифест: мёртвым свобода, живых под арест.») |
| Сейчас спустились к нему в землянку. Присели, в шинелях. Через оконко падало немного солнца, было светлей обычного земляночного. И снова Котя видел эту печальную серьёзность, делавшую Клементьева старше лет, и удивлялся его сокрушению, не пропорциональному событию. Всего-то росли у Клементьева юнкерские лёгкие усики, а лицо – уж так изведавшее горя. За войну и у Коти было изведавшее, но за месяцы тихого оборонного стояния горечь сгонялась, а ликовала на лице молодость и сила. Что-то яркое подсвечивало Косте под лицо. А, падал солнечный луч на его нагрудный красный бант. Клементьев снял фуражку (у него иконка висела в углу), принагнул голову с чернявыми, молодо-густыми, но короткими волосами и сказал замыслительно: – Да… Вот вам и блеск царского трона. Имени. И могущество власти. Было – и как не было. Всё так, но мысль банальная, Гулаю нечем было отозваться. – Царь был – Помазанник Божий, – очень серьёзно говорил Клементьев. – И прадед его царствовал, и пращуры, 300 лет. И царь – один. А во временном правительстве может быть двадцать человек? – как же мы им присягаем? А если они разругаются и станут в разные стороны тянуть, – как же им соблюдать присягу? Это верно. – Ну, не им лично, России, – сказал Котя легко. – И как же это новое правительство допустило арестовать царя? Неужели там не нашлось людей, кто бы помешал? Гулай смолчал. – Как вот мне вернуться к старику-отцу, старому служивому, – и без Государя императора?… Вот ещё вопрос. – Читаю вот, – кивнул Клементьев, на кровати лежала у него кипа газет. – Что только не пишут о царской семье, жутко читать. И за такие подробности берутся. Развязались перья. А и подумаешь: что-то за этим есть? Неужели столько неправды было вокруг трона? Хотел ли он просто пожаловаться, поскулить, для того и позвал. Удивительна была такая его деревянность при его молодости. Он медленно выпускал фразы, а между ними продолжал думать. После контузии у него чуть заметно подрагивали руки и были зрачки неодинаковые. – Несомненно, – сказал Гулай басом. – Были силы, которые царём играли. |
| Если комитет – ещё что решит. И если фельдшер раньше того времени сам не дезертирует прочь – кто его теперь тут удержит? Этой фельдшерской историей капитан Клементьев был ранен горестно: да, вообще – теперь всё возможно, и такое. Но – в нашей батарее? Но в нашей!… Как туча мрачный, возвращался он от фельдшера на батарею. Как же оставалось управляться? Только фейерверкерами: они не стеснялись ругать своих по-прежнему и ругнёй заставляли поворачиваться. Но вернулся на батарею – ждало его не приятней. В землянку к нему постучали. Впустил. Вошли Прищенко и Евграфов – по близкому без шинелей, но и без шапок, как никто не ходит, и в отхожее место шапку надевают, – а затем, наверно, чтоб не козырять? или чтоб не снимать их? Вошли – набавляя себе больше значения или смелости – Прищенко поддуваясь, Евграфов покачиваясь. – Что, ребята, скажете? – А вот, господин капитан, – начал конечно Евграфов, как городской он всегда был для разговору первый, начал насмешливо позвенивающим голоском, – есть вопрос хозяйственный. Отрегулевать надо. Мог бы Клементьев – да время тому прошло – указать на устав: что надо обращаться через своего фейерверкера. Да ведь Прищенко был теперь и член комитета, куда же старше. – Хозяйственные вопросы вы теперь на комитете и решайте, – попробовал отвести капитан. – Или с фельдфебелем, как положено. Никита Максимыч и хочет, чтоб вы всё кухонное и одёжное сами отпускали. – Нэ як, господин капитан, – возразил Прищенко, у него и движение рук стало важное, да не по швам они и висели. – Фельдфебель тут нэ прикасается, тут господов офицеров дило. – Ну что ж, – вздохнул Клементьев. Сам сидел и их пригласил. – Что ж. Выкладывайте. Так вот: прослышали они (только писаря и могли их натравить), что в батарее есть такие «економические деньги». Так – отчего от солдат их скрывают? Почему не объявят и не поделят? И смешно, и тошно. – А вы знаете, братцы, что это за деньги? Их от вас никто не отбирает и никто не скрывает, они проведены по книгам. Такие суммы установлены аж от времён Петра Великого. Если батарея сэкономит по сравнению с казённым отпуском, например получит фураж, а прокормит лошадей на подножном корму, – так вот она имеет экономию. И может тратить её на батарейные нужды, для вас же. Вот например всем вам куплены непромокаемые плащи, а в других батареях ведь нет. Это - на эти деньги. Они и есть для вашей нужды. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 12 голосов: 4.0 из 5) Глава III. Воинская повинность. Коломна. Клементьево Мои мучительные колебания между университетом, Училищем живописи и ваяния и сценой привели меня неожиданно к решению прежде всего отбыть воинскую повинность. Я рассчитывал за год военной службы окончательно выяснить себе куда меня больше всего тянет, в чем мое настоящее призвание. Время для поступления в кавалерию или артиллерию (служба в пехоте представлялась мне совершенно невозможной) было давно упущено. Тем не менее я решил, во что бы то ни стало, добиться своего, что мне, к величайшему удивлению моих родителей, каким–то чудом и удалось. Командующий московским военным округом, к которому я выискал протекцию, разрешил сверхштатно зачислить меня вольноопределяющимся в пятый мортирный дивизион, стоявший в то время в Коломне. «Не теряя минуты напрасно», полетел я в Коломну для зачисления в дивизион. Дивизионный адъютант, поручик Димитриев, — усы в душистом бриллиантине, серебряный портсигар в золотых и эмалевых монограммах, душа в авантюрных мечтах — принял меня как родного. Накормил вкуснейшим обедом в офицерском собрании и, после оживленной беседы о московских театрах и ресторанах, отправил для улаживания формальностей к старшему писарю Александрову, козлобородому сверхсрочному фельдфебелю, грозе, как впоследствии выяснилось, не только «вольноперов», но и молодых подпоручиков. Недовольный моим поздним появлением в дивизионе, он сделал всё, что мог, чтобы на основании всевозможных уставов и параграфов затруднить мое зачисление в часть. Но, в конце концов, мы с ним поладили. Обошлось это недорого, всего только в десять рублей. Через час я выжжеными пустырями летел уже на лихаче из Коломны в Голутвино, чтобы попасть на скорый московский поезд. Вечером, за чаем, я радостно рассказывал о своей окончательной удаче. Приехав в Коломну, я застал там шесть вольноопределяющихся: четырех москвичей и двух коломенцев. С точки зрения коломенских девиц, ежегодно с волнением ожидавших новых вольноопределяющихся, голутвенского буфетчика, рассчитывающего на их кутежи, и резвых лихачей, катавших веселые компании из Коломны в Голутвино и обратно, наш подбор оказался на редкость удачным. |
| – А – по чему судишь? Что заметил? – насторожился Клементьев. – А как же иначе? – уверенными пальцами подгонял проволочки под клемму заменного телефона. – Столько мужиков без дела собралось, да если немца не бить – кого-то же надо? Тоже верно. – Сейчас мы – как пьяные стали все. А накричимся, намахаемся – так может и в чувство воротимся? Вздохнул по-старчески капитан с лёгкими молодыми усиками: – Да, Теличенко. Ни думать, ни говорить не хочется. Кто-то за нас надумал и сделал. Взял фейерверкер телефон под мышку – да действительно проверять надо было или он предлог искал? – А вы, вашвысбродь, всё одно отдыхать не лягете, по вас видно. А приходить к нам на батарею. Вместях сподручней и вам и нам разобраться. И тронуло и резануло Клементьева это «к нам», так и занозилось после его ухода. Они – звали. Им, и правда, хотелось и потребно было от своего привычного капитана услышать, что к чему. Но – к нам уже отделяли они. Уже несомненно было для них, что протянулся какой-то шнур разделительный: мы – и вы. Но и Клементьев же хотел – поближе к ним. Но и он – без них существовать себе не мыслил. Батарея была – одно его детище. Нельзя было допустить, чтоб отречение Государя разрубило их. А тут вскоре пришёл, – из батарейного резерва прикатил на бричке, – фельдфебель Никита Максимыч. Пахнуло от него движеньем и решительностью: он и скрывать не скрывал, что новые порядки осуждает и доброй руки к ним не приложит. С ним было как со своим, даже своей, чем с молодыми офицерами, тем же Гулаем: сейчас они все офицеры, а в студентах, небось, прокламации раздавали. Угольная борода Никиты Максимовича, укороченная, но буйно густая, не старила его, а молодила, ещё больше выражала его привычную власть. На большую теперь кручину, сидеть и вздыхать, у него не было времени и терпения. А приехал он вот с чем: – Что ж, ваше высокоблагородие, войны нет, а лошади у коновязей обамуниченные, маются. Иному коньку и соломки подстелешь, попонкой прикроешь – а стоит, не лягет. Уж ноги в наливах, голова к земле гнётся, а стоит. Потому – амуницию сознаёт. А дозвольте – разамуничить? Хоть на денную пору? |
| О семье Волеговых никаких сведений не было, вплоть до одного незабываемого дня, когда я взяла телефонную трубку и услышала: «Здравствуйте, Галина Игнатьевна, я Ваша племянница Елена Колесникова, а Ваша двоюродная сестра, моя мама Августа Клементьевна Колесникова, урождённая Волегова, живёт в Москве». Я была потрясена такой новостью. Ведь я по наивности думала, что на мне заканчивается род Волеговых, а сейчас узнаю, что у меня целая плеяда родственников, и таких близких, как двоюродная сестра! Лена Колесникова вышла замуж за американца, живёт в Бостоне, и по интернету нашла мою книгу «Минувшее развёртывает свиток», из предисловия к книге, написанного священником Игорем Филяновским, она нашла телефон его приходского храма, телефон секретаря, которым была моя дочь Марина, и вышла прямо на меня. Стоит ли говорить о той, радости, которая охватила меня, узнав, что я не последняя в роду Волеговых. Теперь мне предстоит встреча и знакомство с Волеговыми. Сейчас с радостью предоставлю читателю письмо моей двоюродной сестры. Это было первое письмо, обращение на «Вы», а потом в моих поездках в Россию мы регулярно встречались и с ней, и с её сыном Павлом, и племянницей Таней, а Леночка приезжала к нам в Мельбурн из Америки со своим американским мужем Чарльзом. Колесникова Августа Клементьевна, май 2006 год. «Здравствуйте, наши далёкие по растоянию и близкие по крови вновь обретённые все родственники: Галя, Вадим, Марина, Василий, Елена, Тамара, Сергей! Получили 22 мая бандероль из Иркутска, а 25 мая получили от Вас, Галя. Мы, особенно я, Вам безмерно благодарны. 5й номер журнала «Сибирь» я, как говорится, не отходя от кассы, прочла на одном дыхании. Мне очень всё понравилось. Даже не то слово. Я с упоением читала «Минувшее развёртывает свиток». Из этой повести я узнала и о жизненном пути родного дяди, которого мы считали погибшим, и о всей его семье, а также познакомилась с жизнью наших россиян, иммигрировавших за границу; не просто со слов и описаний писателей и журналистов, а из уст своей двоюродной сестры. Спасибо Вам, Галя, за Ваши старания и за Вашу любовь к России, многострадалице нашей. Письмо моё будет, вероятно, сумбурным. Вы уж простите. Мне так о многом хочется говорить с Вами, мысли скачут у меня в голове, но сегодня я постараюсь познакомить Вас с большой волеговской плеядой. |
|
|
