| При виде этой картины злоба и зависть закрались в душу Медведева: «ишь грабители, разбойники; все себе забирают». Он нашел на столе какую-то книгу Священного писания; приподнял ее… под ней лежали 60 рублей кредитными билетами десятирублевого достоинства. Эти деньги он потихоньку взял себе. На полу поднял три серебряных колечка с записями на них каких-то молитв и несколько носовых платков и тоже взял и то, и другое себе. Больше ничего сам не брал из Царских вещей, кроме одной пары мужских носков и одной женской рубашки, еще раньше полученных им от Мошкина. Потом Янкель Юровский позволил ему взять маленькую кожаную сумочку Боткина и в ней несколько пустяшных вещиц доктора. Все это он передал 18 июля своей жене, приехавшей к нему по его вызову. В этот же день он получил от Янкеля Юровского 8000 рублей для раздачи их семьям охранников в Сысерти, куда он и уехал вместе с женой. Вернулся Павел Медведев в Екатеринбург 21 июля и в этот день, сняв охрану с дома, распустил ее; кого домой, а кто записался в красную армию — на вокзал. Сам до 24 июля проболтался и пропьянствовал в городе, а вечером вместе со старым своим приятелем комиссаром Мрачковским уехал в Нижний Тагил. Там комиссар Сысертского завода Алексей Яковлевич Сафонов взял его к себе в помощники по выпечке хлеба для армии, и он находился при нем до октября. В октябре его послали «на формировку» в Пермь, но Павел Медведев был уже недоволен властями и служить, как другие, в красной армии он не желал. Он считал себя обиженным, не оцененным. Он причислял себя к сознательным работникам нового режима, не к грабителям, а его, как всякого хулигана, хотели насильно послать в солдаты. У него были большие заручки; он обратился к военному комиссару Исааку Голощекину, и тот помог Медведеву, дав ему какую-то записку в отдел формирования. Там комиссар еврей Гольдберг, сделав какую-то приписку на записке Исаака Голощекина, послал его в определенный вагон на станцию Пермь 2-я. В вагоне Медведев нашел несколько неизвестных ему лиц; они повели Павла Медведева к Камскому железнодорожному мосту, показали ему приспособления для взрыва моста на случай надобности и приказали ему находиться на правом берегу Камы в особой избушке и охранять приспособления для взрыва моста. Медведев под фамилией Бобылева поселился в этой избушке и жил там вместе со своим помощником рабочим Сысертского завода Петром Васильевичем Алексеевым. Специальной же охраной моста ведал особый комиссар по фамилии Колегов, при котором состояла команда мадьяр. |
| Он прошел по коридору первого класса. Народу в купе было немного – только самые храбрые владельцы сезонных билетов так поздно задерживались в Лондоне. Роу заглядывал в каждую дверь, встречая встревоженные взоры синеватых призраков. Состав был длинный, и, когда он дошел до последнего вагона первого класса, носильщики уже захлопывали двери в начале поезда. Роу так привык к неудачам, что удивился, когда, отодвинув дверь, сразу увидел Хильфе. Хильфе был в купе не один. Напротив сидела старая дама, которая, заставив его сложить руки люлькой, наматывала на них шерсть, и теперь на Хильфе были надеты наручники из толстой, сальной и грубой пряжи для матросских носков. Правая рука не сгибалась, – запястье было забинтовано и положено в самодельный лубок, и на все это старая дама наматывала и наматывала шерсть. Зрелище показалось Роу нелепым и жалким, он видел оттопыренный карман, где лежал револьвер, а во взгляде, который бросил на него Хильфе, не было ни дерзости, ни насмешки, ни злобы, в нем читалось только унижение. Ничего не поделаешь, Хильфе всегда пользовался успехом у старых дам. – Пожалуй, нам приятнее будет поговорить в другом месте, – сказал Роу. – Она глухая, – сказал Хильфе, – глухая как тетерев. – Добрый вечер, – сказала дама, – Говорят, что уже подняли желтый. – Да, – подтвердил Роу. – Безобразие, – сказала дама, продолжая наматывать шерсть. – Отдайте негатив, – сказал Роу. – Анна должна была задержать вас подольше, Я же просил ее дать мне время. В конце концов, это было бы лучше для нас обоих – добавил он с унынием. – Вы слишком часто ее обжуливали, – сказал Роу. Он сел рядом и стал смотреть, как нитки ложатся друг на друга. – Что вы собираетесь делать? – Подожду, пока поезд пойдет, а потом дерну стоп-кран. Вдруг где-то поблизости грохнули орудия – один, два, три раза. Старая дама глянула вверх, словно услышала какой-то невнятный звук, вторгнувшийся в ее тишину. Роу сунул руку в карман Хильфе и переложил револьвер к себе. – Если вы хотите курить, мне это не мешает, – сказала старая дама. |
| Господин строгой, но благородной наружности подошел прямо к Семену Ивановичу, пощупал его, сделал гримасу, вскинул плечами и объявил весьма известное, именно, что покойник уже умер, прибавив только от себя, что то же со сна случилось на днях с одним весьма почтенным и большим господином, который тоже взял да и умер. Тут господин с благородной, но недовольной осанкой отошел от кровати, сказал, что напрасно его беспокоили, и вышел. Тотчас же заместил его Ярослав Ильич (причем Ремнева и Зимовейкина сдали кому следует на руки), расспросил кой-кого, ловко овладел сундуком, который хозяйка уже пыталась вскрывать, поставил сапоги на прежнее место, заметив, что они все в дырьях и совсем не годятся, потребовал назад подушку, подозвал Океанова, спросил ключ от сундука, который нашелся в кармане пьянчужки-приятеля, и торжественно, при ком следует, вскрыл добро Семена Ивановича. Всё было налицо: две тряпки, одна пара носков, полуплаток, старая шляпа, несколько пуговиц, старые подошвы и сапожные голенища, — одним словом, шильце, мыльце, белое белильце, то есть дрянь, ветошь, сор, мелюзга, от которой пахло залавком ; хорош был один только немецкий замок. Позвали Океанова, сурово переговорили с ним; но Океанов был готов под присягу идти. Потребовали подушку, осмотрели ее: она была только грязна, но во всех других отношениях совершенно походила на подушку. Принялись за тюфяк, хотели было его приподнять, остановились было немножко подумать, но вдруг, совсем неожиданно, что-то тяжелое, звонкое хлопнулось об пол. Нагнулись, обшарили и увидели сверток бумажный, а в свертке с десяток целковиков. «Эге-ге-ге!» — сказал Ярослав Ильич, показывая в тюфяке одно худое место, из которого торчали волосья и хлопья. Осмотрели худое место и уверились, что оно сейчас только сделано ножом, а было в пол-аршина длиною; засунули руку в изъян и вытащили, вероятно, впопыхах брошенный там хозяйский кухонный нож, которым взрезан был тюфяк. Не успел Ярослав Ильич вытащить нож из изъянного места и опять сказать «эге-ге!» — как тотчас же выпал другой сверток, а за ним поодиночке выкатились два полтинника, один четвертак, потом какая-то мелочь и один старинный здоровенный пятак. |
| Что же касается обостренного чувства опасности, которое маскируется ленью, — вот простой пример. Девятилетний Павлик, живя на даче, ни в какую не хотел ходить на соседский участок за козьим молоком. Бабушке было некогда, она как раз в это время готовила завтрак, но ни уговоры («Если каждое утро пить парное козье молоко, появляется богатырская сила»), ни упреки, ни, даже угрозы ничего не давали. Павлик оставался тверд в своем нежелании пить целебное козье молоко. По вечерам на дачу приезжали родители, бабушка жаловалась им на сына-лентяя, на свои больные ноги, на то, что она выбирается к соседке за молоком только в середине дня и оно уже не такое парное и, следовательно, не такое целебное… Родители присоединялись к бабушкиному возмущению, папа в наказание лишал сына воскресной прогулки за грибами. И эта история продолжалась до тех пор, пока мама, однажды выйдя за калитку, не увидела следующую сцену: соседская коза, выпущенная на улицу и привязанная к колышку, мирно щиплет придорожную траву, а ее сын застыл как вкопанный несколько поодаль. — Павлик, ты чего стоишь? Иди домой! — крикнула мама. — Пусть ее сначала уведут,— откликнулся Павлик,— а то веревка длинная, — а то в она до меня может достать и забодает… Итак, будьте внимательней. Иному ребенку (особенно мальчику) легче прослыть лентяем, чем признаться в трусости. А еще важно знать, что и дети-невротики, и дети-психопаты обладают повышенной нервной истощаемостью, поэтому в тот день, когда была та или иная, пускай самая незначительная, психическая перегрузка (к примеру, поход к врачу или в гости, просмотр остросюжетного фильма и т. п.), вполне естествен отказ от выполнения каких-то привычных обязанностей — уборки игрушек, стирки своих трусиков или носков, даже умывания на ночь. К такой реактивной лени в результате усталости тоже следует относиться снисходительно, а не требовать армейской дисциплины. Ведь семья — не армия. В медлительности же самой по себе нет ничего страшного. Несуетный, неторопливый, раздумчивый склад характера, если будет не подавлен, а, наоборот, правильно угадан, может развиться в талант исследователя или даже философа! Вы, конечно, уже поняли, что псевдо-лень никак не может считаться патологической доминантой. |
| Чернобровов, Краснощеков и Покатилов были настоящие столбовые, имели приличные и благосклонные манеры, хранили предания дворянской изнеженности и любили пофрондировать. В древности таких губернаторов ценили и называли «хозяевами». В частности, Чернобровов славился открытою физиономией, с помощью которой так искусно управлял вверенным краем, что только через двадцать лет понадобилось отправить туда сенаторскую ревизию. Краснощеков славился пылкостью. Наскочит совсем не на того исправника, на которого нужно, обругает, но, как рыцарь, первый сознает свою ошибку и скажет: «Ну-ну, ничего! вперед пригодится!» Покатилов — был умница, и рапорты его приводили сенат в восхищение (один из местных садоводов даже одну разновидность георгины в честь Покатилова назвал «утешение сената»). Так что когда их в ту пору разом, в числе двадцати генералов, обидели и он приехал в Петербург объясниться: за что? — то ему только одно слово и сказали в ответ: «так». С этим он и отъехал. Все трое были женаты на родных сестрах: Прасковье Ивановне, Лукерье Ивановне и Людмиле Ивановне, вследствие чего и губернии, которыми управляли их мужья, назывались их именами: Парашина, Лушина и Милочкина. Гвоздилов был происхождения темного, характер имел угрюмый и вступал в собеседование урывками, как будто знал за собой какое-то необыкновенно постыдное дело и боялся проговориться. Был слух, будто он с откупщиком повздорил. Он утверждал, что откупщик ему фальшивую десятирублевую бумажку всучил, а откупщик говорил, что отдал всё по чести как следует, а сам-де губернатор свою собственную фальшивую бумажку всучить хочет. Тогда Гвоздилов нагрянул на откупщика в подвале, а откупщик в Петербург уехал, и через месяц — Гвоздилова обидели. В древности о таких губернаторах говорили: «У нас губернатор и на губернатора-то не похож». Пучеглазов и Фрол Терентьич Балаболкин были выслужившиеся кантонисты аракчеевской школы , которые вместо носков носили онучи, а деньги прятали за голенище; впрочем, под старость, из всего губернаторского прошлого они помнили только одну фразу: «Направляй кишку в огонь! направляй!» В древности о таких губернаторах совсем ничего не говорили, а только ожидали, что еще немножко — и ось земная либо переломится, либо покривится. |
| Это стремление к характерности было обусловлено в византийском искусстве ремесленной постановкой художника, необходимостью выработать для обихода мастерской схему фигуры, сцены, красок и пр. Вот почему византийское искусство сразу выделяется своею специальной манерой, а впоследствии так страдает от схематичности, условности, казенности типов и композиций. Как скоро мастер в известном представлении нашел характеристическую его сторону, он разрабатывает исключительно ее и подчиняет ей все остальное. Нельзя же думать, напр., что византийский миниатюрист, умея нарисовать фигуру, не мог затем никак ее поставить как следует – внутренняя причина этих недостатков та, что он не заботился и не думал о них; для него было достаточно, если кончики носков этой фигуры прикасаются к земле: таким образом, недостатки византийского искусства суть скорее результаты китайской привычки, нежели детского бессилия. Иначе говоря, для живописца, исполнившего сцену в изящной античной композиции и наполнившего ее блеском и гармонией разнообразных красок, было почти безразлично, не страдают ли фигуры неправильностью рисунка, устойчиво ли поставлены они на ногах и действительно ли они посажены на стулья и кресла или только прислонены к ним. Все недостатки этого рода и все достоинства находим мы в Диоскориде, который дает нам уже полную византийскую манеру в рисунке и технике; мы находим здесь и густую гуашь, которая по сочности красок превосходит эмаль, но сильно лупится и потому была причиной сильного разрушения миниатюр; слои светов (пепельных, красных, розовых) по коричневому телу и лицу; золотой хитон шраффируется мелко золотом по коричневому полю, как бы в эмали; по белой одежде идут голубоватые и зеленые тени. Содержание миниатюр, в римском античном вкусе, – внешнее, показное. На выходном листе находится изображение павлина – древнего символа бессмертия и смены времен года, который встречается уже в катакомбах Каликста: известна привязанность христианской литературы к этой эмблеме. За этим выходным следуют листы с другими миниатюрами: 1) Семь древних медиков сидят, расположившись триклинием, и рассуждают о медицине: Хирон Гиппокентавр (с лошадиными формами тела от пояса; на плечах шкура), Махаон и др.; беседа крайне живая, горячая, с сильными драматическими жестами. |
| Очень долго, может быть более часа, продолжался обыск. Наконец, обыскивающий стал собирать трофеи: подтяжки, резиновые держалки для носков (он ещё раньше объявил Иннокентию, что те и другие не разрешается иметь в тюрьме), галстук, брошь от галстука, запонки, кусок стальной полоски, два обломка карандаша, золотое шитьё, все форменные отличия и множество пуговиц. Только тут Иннокентий допонял и оценил разрушительную работу. Не прорезы в подошве, не отпоротая подкладка, не высовывающаяся в подмышечных проймах пальто вата — но отсутствие почти всех пуговиц именно в то время, когда его лишали и подтяжек, из всех издевательств этого вечера почему-то особенно поразило Иннокентия. — Зачем вы срезали пуговицы? — воскликнул он. — Не положены, — буркнул надзиратель. — То есть, как? А в чём же я буду ходить? — Верёвочками завяжете, — хмуро ответил тот, уже в двери. — Что за чушь? Какие верёвочки? Откуда я их возьму?.. Но дверь захлопнулась и заперлась. Иннокентий не стал стучать и настаивать: он сообразил, что на пальто и ещё кое-где пуговицы оставили, и уже этому надо радоваться. Он быстро воспитывался здесь. Не успел он, поддерживая падающую одежду, походить по своему новому помещению, наслаждаясь его простором и разминая ноги, как опять загремел ключ в двери, и вошёл новый надзиратель в халате белом, хоть и не первой чистоты. Он посмотрел на Иннокентия как на давно знакомую вещь, всегда находившуюся в этой комнате, и отрывисто приказал: — Разденьтесь догола! Иннокентий хотел ответить возмущением, хотел быть грозным, на самом же деле из его перехваченного обидой горла вырвался неубедительный протест каким-то цыплячьим голосом: — Но ведь я только что раздевался! Неужели не могли предупредить? Очевидно — не могли, потому что нововошедший невыразительным скучающим взглядом следил, скоро ли будет выполнено приказание. Во всех здешних больше всего поражала Иннокентия их способность молчать, когда нормальные люди отвечают. Входя уже в ритм беспрекословного безвольного подчинения, Иннокентий разделся и разулся. |
| Один заключённый, инженер Ромашов, которому оставалось до конца срока шесть месяцев (он уже отбухал девятнадцать с половиной лет) открыто вёз большую папку многолетних вырезок, записей и расчётов по монтажу гидростанций (он ждал, что едет в Красноярский край и очень рассчитывал работать там по специальности). Хотя эту папку уже просматривал лично инженер-полковник Яконов и поставил свою визу на выпуск её, хотя майор Шикин уже отправлял её в Отдел, и там тоже поставили визу, — вся многомесячная исступлённая предусмотрительность и настойчивость Ромашова оказалась зряшной: теперь майор Мышин заявил, что ему ничего об этой папке неизвестно, и велел отобрать её. Её отобрали и унесли, и инженер Ромашов остывшими, ко всему привыкшими глазами посмотрел ей вслед. Он пережил когда-то и смертный приговор, и этап телячьими вагонами от Москвы до СовГавани, и на Колыме в колодце подставлял ногу под бадью, чтоб ему перешибло бадьёю голень, и в больнице отлежался от неизбежной смерти заполярных общих работ. Теперь над гибелью десятилетнего труда и вовсе не стоило рыдать. Другой заключённый, маленький лысый конструктор Сёмушкин, в воскресенье так много стараний приложивший к штопке носков, был, напротив, новичок, сидел всего около двух лет и то всё время в тюрьмах да на шарашке и теперь крайне был перепуган лагерем. Но несмотря на перепуг и отчаяние от этапа, он пытался сохранить маленький томик Лермонтова, который был у них с женой семейной святыней. Он умолял майора Мышина вернуть томик, не по-взрослому ломал руки, оскорбляя чувства сиделых зэков, пытался прорваться в кабинет к подполковнику .(его не пустили), — и вдруг выхватил Лермонтова из рук кума (тот в страхе отскочил к двери), с силой, которой в нём не предполагали, оторвал зелёные тиснёные обложки, отшвырнул их в сторону, а листы книги стал изрывать полосами, судорожно плача и крича: — Нате! Жрите! Лопайте! — и разбрасывать их по комнате. Шмон продолжался. Выходившие со шмона арестанты с трудом узнавали друг друга: по команде сбросив в одну кучу синие комбинезоны, в другую — казённое клеймёное бельё, в третью — пальто, если оно было ещё не истрёпано, они одевались теперь во всё своё, либо же в сменку. За годы службы на шарашке они не выслужили себе одежды. И это не было злобой или скупостью начальства. Начальство было подведомственно государственному оку бухгалтерии. |
| После одного совместного визита к отуреченным родичам Нэда, лесникам Белградского леса, Савва получает возможность реализовать одну из своих старых задумок о способе передачи зашифрованных сообщений при посредстве тайников, расположенных в городе, минуя непосредственный контакт с людьми. Дупло в стволе старого гнилого дуба, глубоко в лесу вдали от дороги, превращено было в тайный «почтовый ящик». Агенты сети Владиславича, облачённые в рубища нищих, терпеливо ожидали, пока патруль конных янычар завершит регулярный обход леса, чтобы можно было спокойно добраться до тайника. Наименее рискованно было сделать это перед рассветом или в сумерках, поскольку в это время никто больше в лес не заходил. Два других укрытия были в сарае сгоревшего еврейского дома в Бахчекапи и в дымоходе полуразрушенного склада в Казанджийской махале. В обоих концах города после сильных пожаров и землетрясений было много заброшенных ветхих зданий, куда забредали только бродячие собаки, а также некоторые нищие, спасавшиеся в руинах от зимней непогоды. Одним из ценных помощников Саввы была известная сефардская еврейка, торбарка-мешочница Мириам из Еврейской махалы. Одетая в розовое платье в качестве знака своего происхождения, она целый день болталась по городским переулкам, таская огромную торбу, полную шёлковых рубашек, позолоченных поясов, кашемировых шарфов, женских рубашек, украшенных кружевом, шерстяных носков, а также небольшую сумку с разнообразными украшениями из злата-серебра. При это она оглашала округу пронзительными зазываниями: -Торбаркаааааа! Торбаркаааааа! Она свободно входила во все дома: и в жилища бедноты, и во дворцы, в бани и гаремы. Идеальный для Саввы курьер и шпион. Она получила свою долю товаров прямо от него, что также было наградой за её труды. Турецкие и прочие шпики не обращали на неё никакого внимания, а карманники – даже и избегали, поскольку ходили слухи, что она серьёзно ранила нескольких, обороняясь длинным ножом, с которым не расставалась. Мешочница беспрепятственно входила во двор гарема, доставляя заказы для евнухов, женщин и слуг султана, используя возможность узнать последние сплетни, интриги и события при дворе и вокруг него. Так что в сети Саввиных шпионов была она человеком с наибольшим доверием. |
| - Я к этому привык. Подумаешь, дырки. Спустил носок пониже - и ничего не видно. Если на следующем свидании подарить ему три пары носков, как он обрадуется! Мицу счастливо рассмеялась. «На этот раз поеду к нему домой, постираю кое-что, заштопаю носки». Она представила, как стирает в светлой, залитой солнцем комнатке студента. Совсем как в фильме, который Мицу смотрела месяца три назад. Там девушка тоже стирала студенту рубашки. «Я буду стирать целыми днями, лишь бы он мог заниматься, ни о чем не заботясь». Перед ней снова промелькнули сцены из фильма, и Мицу глубоко вздохнула. - О чем ты там размечталась? Эй, очнись! В окошко стучали. Это был Тагути, рабочий цеха. Он с семьей жил при фабрике и поэтому по совместительству был сторожем. - Разве не знаешь, что оставаться на фабрике после восьми запрещено? Тагути всегда был строг с Мицу и - Но, Тагути-сан... - Ничего не хочу слышать. Вчера ты ушла, не закрыв цеха, сегодня опять осталась на ночь. Если что-нибудь пропадет, кто будет отвечать? Ты, что ли? Тагути любил читать длинные нотации. Он мог говорить без конца, словно резину жевал. «Какой этот Тагути противный». услыхав шаги Мицу в коридоре, отворила дверь. Комната, которую они снимали в доме господина Синто, обучавшего играть на флейте местных школьников, находилась на втором этаже. Раньше в этой комнате была кладовка, поэтому выходила она на север, и даже в ясные дни солнце туда не заглядывало. Лежа в постели, жевала засахаренную сою и листала журнал «Звезды экрана». Она была поклонницей Исихамы. Над ее кроватью висело множество фотографий этого актера. Однажды даже письмо ему написала. «Исихама-сан, - писала она, слюнявя химический карандаш, - как вы живете? Я живу хорошо и работаю хорошо. Я смотрю все картины, в которых вы играете. Работаю на фармацевтической фабрике... Я...» - и т. д. написала правду. Она действительно видела все кинофильмы с участием Исихамы. Иногда для этого ей приходилось ездить в другие районы города. Причем каждый фильм с Исихамой она смотрела два-три раза. Бросив письмо в почтовый ящик напротив фабрики, долго ждала ответа. Но артист так и не написал ей. |
|
|
