| В ведомство этого нового учреждения был отдан город Скопин, а потом город Раненбург с несколькими волостями и селами; в последующие годы в губерниях Нижегородской, Казанской, Воронежской и в провинциях Алатырской, Тамбовской, Севской и Курской положено отвести пустопорожние земли для основания конских заводов; в дворцовых волостях, лежавших более всего около Москвы, велено выписывать немецких и датских лошадей и обучать конюхов и коновалов. Всем остзейским обывателям вменено в обязанность разводить у себя в крае лошадей и дозволялось беспошлинно торговать ими на двух конских ярмарках, учрежденных в Риге и в Киеве. В 1739 году положено завести конские заводы в Малороссии и в Слободской Украине – раздать по полкам маток и выписывать для них немецких заводчиков. В том же году указано то же сделать во всех имениях церковного ведомства. До самой своей кончины Анна Ивановна оказывала большое попечение к успеху коннозаводства в России. Рыбный промысел, процветавший тогда преимущественно в низовьях Волги, составлял государственное достояние и отдавался на откуп за 3500 рублей в год. Достоянием казны при Анне Ивановне, как и в предшествовавшие ей времена, были: селитренное и поташное производства, ревень и пенька. В 1736 году заведены были близ Саратова на старом Увекском городище селитренные заводы, и с этою целью туда отправлялись офицеры с солдатами для производства казенных работ. Но потом правительство стало недовольно тамошним ходом работ и в 1740 году предоставило всем желающим частным людям заниматься селитренным производством, а выработанную ими селитру обязало представлять в казну по установленной цене. Порох в вольной продаже не был допущен; его можно было покупать только из артиллерийского ведомства и притом в количестве не более десяти фунтов в одни руки, но знатным особам давалось дозволение покупать пуда по два и по три. Закон, стеснявший продажу пороха обычным путем торговли, не мог воспрепятствовать, однако, доставать его разбойникам. Казенные поташные заводы были в уездах Нижегородском, Арзамасском, Саранском, Кадомском, Шацком, Верхнеломовском и Нижнеломовском. |
| Впервые напечатано в „Русском Архиве“ 1880, стр. 512–513. Письмо связано с совместным замыслом М. А. Максимовича и Гоголя получить кафедры в Киевском университете. Пушкин помогал Гоголю в осуществлении этого замысла. — Уваров, Сергей Семенович (1786–1855), впоследствии (с 1846 г.) граф. В молодости был членом Арзамаса (арзамасское прозвище: „Старушка“) и был настроен умеренно-либерально. Занимался классической филологией, отчасти и современной литературой; библиография его работ — в „Русском Архиве“ 1871, стр. 2106–2107. С 1818 г. — президент Академии Наук. В 1832 г. назначен товарищем министра народного просвещения. В своем известном докладе того же года провозгласил самодержавие, православие и народность как „истино-русские охранительные начала“ и тем самым пустил в ход эту формулу николаевской реакции. С 21 марта 1833 г. — управляющий министерством народного просвещения. В 1834 г. утвержден министром и занимал эту должность до 1849 г., когда был отставлен за недостаточно „твердую“ политику. В 1833 г. отношения между Пушкиным и Уваровым еще не обострились, и Пушкин мог быть посредником между Гоголем и Уваровым. Позднейшее отношение Пушкина к Уварову характеризуется записью в дневнике Пушкина от февраля 1835 г. („Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении“ и т. д.) и стихотворением Пушкина „На выздоровление Лукулла“, представлявшем собою памфлет на Уварова. В гоголевской характеристике Уварова нужно учесть специфическое назначение письма, рассчитанного, может быть, на то, что выдержки из него будут министру прочитаны или пересказаны. Из работ Уварова Гоголь упоминает: 1) речь Уварова о Гете, прочитанную в общем собрании Академии Наук 22 марта 1833 г. и изданную в том же году на французском языке (Notice sur Goethe lue à la séance générale de l’Académie impériale des sciences de St. Petersbourg le 22 mars 1833, par M. le Président de l’Académie. St.-P. 1833) и в русском переводе И. И. Давыдова в „Ученых записках Московского университета“ 1833, I, также — отдельно, и 2) статьи Уварова в „Чтениях в Беседе любителей русского слова“ 1813 и 1815 гг. (письмо к Н. И. Гнедичу и ответ В. В. Капнисту), где доказывалось, что Гомера следует переводить гекзаметрами, а не александрийским и не „русским“ стихом (так назывался четырехстопный хорей с дактилическим окончанием). Вообще же Уваров как ученый и критик остался дилетантом и возлагавшихся на него научных и литературных надежд не оправдал. Гизо, с которым сравнивает Уварова Гоголь, — известный французский историк и государственный деятель (1787–1874), — в 1833 г. был министром народного просвещения, чем и объясняется сравнение. |
| Так, раз постаралась она отправить дочь свою с арзамасскими же богомолицами в Задонск и Воронеж к святителям Тихону и Митрофану, думая, авось исцелится она. Прибыв в Воронеж, Арзамасские богомолицы пошли с нею к преосвященному Антонию, столь известному в то время святостью жизни своей и даром прозорливости. Ласково принял их владыка, благословил и отпустил, а к почитаемой ими дурочкой Пелагее Ивановне обратился со следующими словами: «А ты, раба Божия, останься». Три часа беседовал он с нею наедине. Бывшие тогда с нею спутницы, как впоследствии сами они рассказывали, весьма разобиделись на это и толковали между собою: «Что уж больно он занялся с нею? Чай, и мы не беднее ее; тоже можем сделать пожертвование. Не Бог весь, кто она, такая же нам равная». Прозорливый владыка узнал их завистливые и нечистые мысли и, провожая Пелагею Ивановну, говорил ей: «Ну, уже ничего не могу говорить тебе более. Если Серафим начал твой путь, то он же и докончит». Затем, обратившись к ее спутницам, сказал: «Не земного богатства ищу я, а душевного». И всех отпустил с миром. Вторичное посещение матерью старца Серафима Увидев, что и святые угодники как бы не помогают Пелагее Ивановне, и услышав, что преосвященный Антоний упомянул о старце Серафиме, измученная Прасковья Ивановна решилась еще раз сама съездить в Саровскую пустынь. Прибыв к старцу Серафиму, она говорила ему: – Вот, батюшка, дочь-то моя, с которой мы были у тебя, замужняя-то, с ума сошла, то и то делает и ничем не унимается; куда-куда мы не возили ее; совсем отбилась от рук, так что на цепь посадили. – Как это можно? – воскликнул старец. Как это могли вы? Пустите, пустите, пусть она по воле ходит, а не то будете вы страшно Господом наказаны за нее, оставьте, не трогайте, оставьте. Стала было оправдываться напуганная мать: – Ведь у нас вон девчонки замуж тоже хотят, ну зазорно им с дурою-то. Ведь и ничем-то ее не уломаешь – не слушает. А больно сильна без цепи-то держать – с ней и не сладишь. Возьмет это, да с цепью-то по всему городу и бегает; срам да и только. |
| Продолжим повествование Прасковьи Дмитриевны Арвонатаки. «Многие в обители говорят про Пелагею Ивановну, что «она мне много говорила, а что именно, теперь припомнить не могу»; даже прошедшее рассказывала каждому, кому нужно было убедиться в ее прозорливости и на пользу души. Мне самой сказала она, что было со мной в жизни, и прибавила такие слова: «Умнее бы была, если бы своим умом жила». «Я вам могла бы, – продолжает писать Прасковья Дмитриевна своему духовному отцу, – о ее предсказаниях, собственно ко мне относящихся, написать несколько листов, а также относящихся к моему сыну, и все они сбылись; но теперь печаль и скорбь подавляют меня. Что могла, то собрала и посылаю к вам... Отец Агафодор, саровский иеромонах, всегда уважал и чтил Пелагею Ивановну и однажды приехал посетить ее. Увидав, что она уж очень слаба, говорит ей: «Пелагея Ивановна, какая ты стала плохая! Ты скоро умрешь». Она взглянула на него да и говорит ему в ответ: «А ты впереди меня пойдешь». И что же? Он был у нее в ноябре и 2 декабря скончался, a Пелагея Ивановна умерла 30 января рано утром». Поясняя повествование Анны Герасимовны о том, как Пелагея Ивановна незадолго до своей смерти посетила келью матушки игумении, Прасковья Дмитриевна говорит в письме к своему духовному отцу: «Вот вам еще событие. Всему монастырю известно, что когда матушке-игумении заболеть, то Пелагея Ивановна, давно уж не выходившая из своей кельи, тут во время обедни приходит в матушкины комнаты, проходит прямо в ее спальню (хотя совсем не знала расположения комнат), ложится на ее постель, довольно долго лежит на ней, охает и стонет и много делает указаний и примет на болезнь, потом встает с постели и хочет уходить. Келейницы матушкины предложили ей чаю, она выпила две чашки и ушла прежде, чем матушка возвратилась от обедни. Матушка-игумения действительно скоро занемогла и была близка к смерти, и шесть месяцев не выходила из кельи». «Еще вам одно напишу, – продолжает Прасковья Дмитриевна. Ваш арзамасский житель, родной племянник Пелагеи Ивановны, Дмитрий Андреевич, приезжал к ней три раза и с тремя невестами, чтобы она благословила его жениться, но она все не благословляла, а потом, когда в четвертый раз приехал, то она его встретила, подала красное яблочко и благословила жениться. |
| Схимонахиня Марфа теперь сама стала просить Ольгу Васильевну отправиться с нею вместе к родителям: «я страшусь, говорила она, раздражить твоего родителя столь славного и знатного мужа, известного и любимого самим императором; он может не только многие неприятности сделать нам, сиротам, но и разорить наше место за укрывательство своей дочери. Я уверена, что, если есть Божие звание быть тебе, друг мой, в обители, то силен Бог преклонить сердца родительские не только простить тебя, но и наградить родительским благословением. Если что и случится, как я сама на себе испытала, оставляя, Бога ради, дом родителя моего, то огради себя терпением и верою в Промысл Божий». Ольга Васильевна, не имея возможности противиться воле настоятельницы, должна была ехать обратно в дом родительский. Радостные слезы и полные любви упреки встретили Ольгу Васильевну при свидании с родителями. Все здесь слилось в одно: и радость, и горе, и слезы, и строгие выговоры за нанесенное побегом оскорбление фамилии. Родители потребовали, чтобы Ольга Васильевна тотчас же оделась в приличное платье, потому что они не могли видеть ее в таком рубище, и, чтобы она, забыв о монастыре, осталась в родном доме. Но Ольга Васильевна с твёрдостью возразила, что, раз посвятивши себя Богу, она никогда не решится изменить своему непреклонному намерению, и, что простое платье для нее приятнее пышных нарядов. Родители оставили дочь дома; они надеялись победить ее непреклонность своей родительской властью. Но эта надежда не сбылась: в течение 8-месячного пребывания в дому родителей, Ольга Васильевна не снимала с себя простого своего одеяния, пребывала в беспрестанных молитвах днем и ночью, строго постилась и всегда посещала храм Божий. В таких подвигах благочестия она не встречала препятствия со стороны родителей; напротив, мать ее и сама уже не вкушала скоромной пищи и каждый день неопустительно присутствовала при Богослужении. Наконец, после сильной борьбы любви родительской, сама мать ее начала убеждать своего супруга отпустить ее со всем приличием их звания в обитель, ею избранную, и наградить отеческим благословением. Согласился и родитель. И вот, 17 марта 1793 года на 20 году от рождения Ольга Васильевна приехала в Алексеевскую обитель, где настоятельница схимонахиня Марфа и сестры приняли ее с радостью. |
| Понятно, как все это было стеснительно для торгующих крестьян. Помещик, вроде даже Татищева, при своем несносно-отеческом опекунстве, лишал крестьян всякой воли и домашней самораспорядительности, морил крестьянина трехдневным голодом за то, что он осмелился продать лишние или ненужные ему курицу или поросенка; помещик требовал, чтобы у крестьянина на дворе было столько-то коров, лошадей, овец, оловянных ложек и т. п.; а в противном случае отдавал его в батраки без платежа денег за работу. Не говорим уже о тех варварских ужасах крепостного права в XVIII столетии, про которые едва верится в эпоху освобождения крестьян. Подобное крепостное состояние крестьян хуже было военной, солдатской службы. Почему крепостные дворовые люди и крестьяне, в начале царствования Елизаветы Петровны, уходили от помещиков и сами добровольно просились в солдатскую службу, «согласясь немалым собранием и порознь», подавали самой императрице челобитные о записке их в военную службу. И за то беднягам, по словам указа 2 июня 1742 г., «учинено им на площади с публикою жестокое наказание, а именно: которые подавали челобитные немалым собранием, те биты кнутом, а из них пущие к тому заводчики сосланы в Сибирь на казенные заводы в работу вечно», и проч. При таком бесправии крестьяне естественно должны были выходить из терпения и не на заводах только. С 1719 по 1773 г. в разных местах они начинали уже волноваться. Таковы, например, были крестьянские движения: в феврале 1729 года по поводу распущенного в народе небывалого указа о воле от 19 февраля 1728 г., движения 1741 и 1742 г., когда обнаружилось стремление крестьян записываться в вольницу, движения в 1758 г. в тамбовском и козловском уездах, в Царицыне и по Волге, когда обнаружилось стремление крестьян к вольному самоустройству на новых, ими самими выбранных местах; движение в 1760 г в арзамасском уезде и в галицкой провинции и т. п. Отрицание крепостного права крестьяне по-прежнему выражали бегством, исканием вольного поселения. В указе от 13 января 1758 г. |
| Разница заключалась лишь в том, что первые считали религиозно-нравственную проповедь Толстого почти что преступлением перед отпущенным ему Богом творческим даром, а вторые умилялись тем, что Бог повелел Толстому принести свой художественный дар в жертву за дарованное ему христианское пробуждение. Излагать и анализировать учения Толстого вне тесной связи с его жизнью имеет мало смысла, так как все они во всех своих стадиях и вариантах, со всей эмоциональной напряженностью и логической противоречивостью, представляют собой прежде всего попытки устроения Толстым своей трагической жизни художника и моралиста. Первым актом религиозной трагедии Толстого, подготовленной, конечно, многими мучительными переживаниями и трудными раздумьями, надо считать то, что произошло с ним в 1869 году в Арзамасе, под Нижним, где он остановился переночевать по пути в Пензенскую губернию, куда ехал ради покупки нового имения. О случившемся Толстой сразу же написал Софье Андреевне, думая, что, быть может, происшедшее с ним связано с какими-нибудь тяжелыми событиями в Ясной Поляне. Через пятнадцать лет, все еще мучимый своей арзамасской болезнью, как стали впоследствии называть тот припадок отчаяния, который его охватил в Арзамасе, Толстой все пережитое описал в малоизвестном, но очень существенном для понимания его духовного пути рассказе, озаглавленном «Записки сумасшедшего». «Было два часа ночи, — рассказывает Толстой почти теми же словами в письме и в " Записках " , — я устал, страшно хотелось спать и ничего не болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх, ужас, каких я никогда не испытывал... Зачем я сюда заехал? Куда я везу себя? Отчего, куда я убегаю?.. О чем тоскую, чего боюсь?.. " Меня " , — услышал он голос смерти». Для понимания всего рассказа очень важно дать себе отчет в том, что налетевшая на Толстого боязнь смерти не была трусостью. В Севастополе Толстой проявлял бездумную храбрость. Вряд ли можно сомневаться, что если бы он воевал в 1869 году, он опять проявлял бы ее. Его страх смерти был гораздо глубже. |
| В наступающих сумерках, когда лучшими людьми века овладевает ужас перед будущим и смертельная скорбь, Пушкин один преодолевает дисгармонию Байрона, достигает самообладания, вдохновения без восторга и веселия в мудрости — этого последнего дара богов . Что смолкнул веселия глас? Раздайтесь, вакхальны припевы!.. Ты, солнце святое, гори! Как эта лампада бледнеет Пред ясным восходом зари, Так ложная мудрость мерцает и тлеет Пред солнцем бессмертным ума. Да здравствует солнце, да скроется тьма ! Вот мудрость Пушкина. Это — не аскетическое самоистязание, жажда мученичества во что бы то ни стало, как у Достоевского; не покаянный плач о грехах перед вечностью, как у Льва Толстого; не художественный нигилизм и нирвана в красоте, как у Тургенева; это — заздравная песня Вакху во славу жизни, вечное солнце, золотая мера вещей — красота. Русская литература, которая и в действительности вытекает из Пушкина и сознательно считает его своим родоначальником, изменила главному его завету: «да здравствует солнце, да скроется тьма!». Как это странно! Начатая самым светлым, самым жизнерадостным из новых гениев, русская поэзия сделалась поэзией мрака, самоистязания, жалости, страха смерти. Шестидесяти лет не прошло со дня кончины Пушкина — и все изменилось. Безнадежный мистицизм Лермонтова и Гоголя; самоуглубление Достоевского, похожее на бездонный, черный колодезь; бегство Тургенева от ужаса смерти в красоту, бегство Льва Толстого от ужаса смерти в жалость — только ряд ступеней, по которым мы сходили все ниже и ниже, в «страну тени смертной» . Таким он был и в жизни: простой, веселый, менее всего походивший на сурового проповедника или философа, — этот беспечный арзамасский «Сверчок», «Искра», — маленький, подвижный, с безукоризненным изяществом манер и сдержанностью светского человека, с негритянским профилем, с голубыми глазами, которые сразу меняли цвет, становились темными и глубокими в минуту вдохновенья. Таким описывает его Смирнова. Тихие беседы Пушкин любит обрывать смехом, неожиданною шуткою, эпиграммою. |
| – Да давно ли он в России? и как же он с прежними товарищами разделался? – Э! брат! Это теперь все побоку… Погода, вишь, переменилась… Суханчикову, Матрену Кузьминишну, просто в шею прогнал. Та с горя в Португалию уехала. – Как в Португалию? Что за вздор? – Да, брат, в Португалию, с двумя матреновцами. – С кем? – С матреновцами: люди ее партии так прозываются. – У Матрены Кузьминишны есть партия? И многочисленна она? – Да вот именно эти два человека. А он с полгода скоро будет как сюда воротился. Других под сюркуп взяли, а ему ничего. В деревне с братцем живет, и послушал бы ты теперь… – Бамбаев! – Сейчас, Степан Николаич, сейчас. А ты, голубчик, процветаешь, наслаждаешься! Ну и слава Богу! Куда это тебя несет теперь?.. Вот не думал, не гадал… Помнишь Баден? Эх, было житье! Кстати, Биндасова тоже ты помнишь? Представь, умер. В акцизные попал да подрался в трактире: ему кием голову и проломили. Да, да, тяжелые подошли времена! А все же я скажу: Русь… экая эта Русь! Посмотри хоть на эту пару гусей: ведь в целой Европе ничего нет подобного. Настоящие арзамасские! И, заплатив эту последнюю дань неистребимой потребности восторгаться, Бамбаев побежал в станционную избу, где опять и не без некоторых загвоздок произносилось его имя. К концу того же дня Литвинов подъезжал к Татьяниной деревне. Домик, где жила бывшая его невеста, стоял на холме, над небольшой речкой, посреди недавно разведенного сада. Домик тоже был новенький, только что построенный, и далеко виднелся через речку и поле. Литвинову он открылся версты за две с своим острым мезонином и рядом окошек, ярко рдевших на вечернем солнце. Уже с последней станции он чувствовал тайную тревогу; но тут просто смятение овладело им, смятение радостное, не без некоторого страха. «Как меня встретят, – думал он, – как я предстану? эх. Чтобы чем-нибудь развлечься, он заговорил с ямщиком, степенным мужиком с седою бородой, который, однако, взял с него за тридцать верст, тогда как и двадцати пяти не было. Он спросил его: знает ли он Шестовых помещиц? |
|
|
