| В марте 1936 года отец Ардалион прибыл к митрополиту Сергию в Москву. Он рассказал, что приходский совет желает иметь своего епископа с жительством в Каслях и как кандидата выдвигают его. Митрополит сказал, что он неоднократно возбуждал перед гражданскими властями вопрос о создании епархиального управления в Челябинской области, но власти не отреагировали на его предложения. Он благословил отца Ардалиона быть настоятелем Вознесенской церкви и тогда же, по-видимому, возвел его в сан архимандрита. С приездом отца Ардалиона в Касли в приходе оживилась религиозная жизнь; как свидетельствовал впоследствии один из священников на допросе, архимандрит Ардалион призывал священников быть более активными, вливал в них «дух бодрости, бичевал за пассивность . Требовал усиленно отстаивать религию, привлекать больше верующих». В то время некоторые еще надеялись, что после принятия новой конституции будет если не полное прекращение атеистической пропаганды и репрессий, то хотя бы некоторое смягчение позиции государства по отношению к Церкви. Отец Ардалион первоначально также надеялся, что государство предоставит Церкви какие-то свободы, однако, изучив внимательно проект новой конституции, он понял, что государство еще жестче закрепляет закон об отделении Церкви от государства и оставляет лишь за собой право на антирелигиозную пропаганду. 21 декабря 1936 года уполномоченный районного отделения НКВД выписал постановление об аресте десяти человек – священников, диакона, псаломщика и среди них архимандрита Ардалиона. 22 декабря, в тот день, когда начались аресты, отец Ардалион отправился навестить сына, служившего псаломщиком в Невьянске. 25 декабря отец Ардалион выехал в Верхний Уфалей, чтобы подать в финансовом отделе декларацию о доходах. Здесь он узнал, что священники Вознесенской церкви арестованы, и вернулся в Невьянск. 4 января 1937 года архимандрит Ардалион был арестован и заключен в челябинскую тюрьму; на следующий день начались допросы. Отец Ардалион отрицал предъявляемое ему следователем обвинение – участие в контрреволюционной организации, о существовании которой он даже и не знал. Тогда ему были предъявлены показания арестованных священников, в которых они оговаривали и себя, и его, но все их он категорически отверг. |
| Где ж девалася Речь высокая, Сила гордая, Доблесть царская? Где ж теперь твоя Мочь зеленая?.. – Как же это, Ардалион Михайлыч, – начал я, – отчего ж эти деревья на другой же год не срубили? Ведь за них теперь против прежнего десятой доли не дадут. Он только плечами пожал. – Спросили бы тетушку, – а купцы приходили, деньги приносили, приставали. – Mein Gott! Mein Gott! – восклицал на каждом шагу фон-дер-Кок. – Што са шалость! што са шалость! – Какая шалость? – с улыбкой заметил мой сосед. – То ист как шалко, я спасать хотеллл. (Известно, что все немцы, одолевшие наконец нашу букву «люди», удивительно на нее напирают.) Особенно возбуждали его сожаление лежавшие на земле дубы – и действительно: иной бы мельник дорого за них заплатил. Зато десятский Архип сохранял спокойствие невозмутимое и не горевал нисколько; напротив, он даже не без удовольствия через них перескакивал и кнутиком по ним постегивал. Мы пробирались на место рубки, как вдруг, вслед за шумом упавшего дерева, раздался крик и говор, и через несколько мгновений нам навстречу из чащи выскочил молодой мужик, бледный и растрепанный. – Что такое? куда ты бежишь? – спросил его Ардалион Михайлыч. Он тотчас остановился. – Ах батюшка, Ардалион Михайлыч, беда! Что такое? – Максима, батюшка, деревом пришибло. – Каким это образом?.. Подрядчика Максима? – Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит… Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось. Как вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы кричим ему: беги, беги, беги… Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги… заробел, знать. Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился, – Господь его знает… Разве сердцевина гнила была. – Ну, и убило Максима? – Убило, батюшка. – До смерти? – Нет, батюшка, еще жив, – да что: ноги и руки ему перешибло. Я вот за Селиверстычем бежал, за лекарем. Ардалион Михайлыч приказал десятскому скакать в деревню за Селиверстычем, а сам крупной рысью поехал вперед на осечки… Я за ним. |
| Гаврила Ардалионович слушал внимательно и поглядывал на князя с большим любопытством, наконец перестал слушать и нетерпеливо приблизился к нему. — Вы князь Мышкин? — спросил он чрезвычайно любезно и вежливо. Это был очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средне-высокого роста, с маленькою, наполеоновскою бородкой , с умным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие его, был что-то уж слишком пристален и испытующ. «Он, должно быть, когда один, совсем не так смотрит и, может быть, никогда не смеется», — почувствовалось как-то князю. Князь объяснил всё, что мог, наскоро, почти то же самое, что уже прежде объяснял камердинеру и еще прежде Рогожину. Гаврила Ардалионович меж тем как будто что-то припоминал. — Не вы ли, — спросил он, — изволили с год назад или даже ближе прислать письмо, кажется из Швейцарии, к Елизавете Прокофьевне? — Точно так. — Так вас здесь знают и наверно помнят. Вы к его превосходительству? Сейчас я доложу… Он сейчас будет свободен. Только вы бы… вам бы пожаловать пока в приемную… Зачем они здесь? — строго обратился он к камердинеру. — Говорю, сами не захотели… В это время вдруг отворилась дверь из кабинета и какой-то военный, с портфелем в руке, громко говоря и откланиваясь, вышел оттуда. — Ты здесь, Ганя? — крикнул голос из кабинета, — а пожалуй-ка сюда! Гаврила Ардалионович кивнул головой князю и поспешно прошел в кабинет. Минуты через две дверь отворилась снова и послышался звонкий и приветливый голос Гаврилы Ардалионовича: — Князь, пожалуйте! III Генерал, Иван Федорович Епанчин, стоял посреди своего кабинета и с чрезвычайным любопытством смотрел на входящего князя, даже шагнул к нему два шага. Князь подошел и отрекомендовался. — Так-с, — отвечал генерал, — чем же могу служить? — Дела неотлагательного я никакого не имею; цель моя была просто познакомиться с вами. |
| — Пушкин, — сказала Вера. — Наш Пушкин. Папаша велел мне вам поднести. — Как так? Как это можно? — удивилась Лизавета Прокофьевна. — Не в подарок, не в подарок! Не посмел бы! — выскочил из-за плеча дочери Лебедев. — За свою цену-с. Это собственный, семейный, фамильный наш Пушкин, издание Анненкова, которое теперь и найти нельзя, — за свою цену-с . Подношу с благоговением, желая продать и тем утолить благородное нетерпение благороднейших литературных чувств вашего превосходительства. — А, продаешь, так и спасибо. Своего не потеряешь небось; только не кривляйся, пожалуйста, батюшка. Слышала я о тебе, ты, говорят, преначитанный, когда-нибудь потолкуем; сам, что ли, снесешь ко мне? — С благоговением и… почтительностью! — кривлялся необыкновенно довольный Лебедев, выхватывая книги у дочери. — Ну, мне только не растеряй, снеси, хоть и без почтительности, но только с уговором, — прибавила, она, пристально его оглядывая, — до порога только и допущу, а принять сегодня тебя не намерена. Дочь Веру присылай хоть сейчас, мне она очень нравится. — Что же вы про тех-то не скажете? — нетерпеливо обратилась Вера к отцу — Ведь они, коли так, сами войдут: шуметь начали Лев Николаевич, — обратилась она к князю, который взял уже свою шляпу, — там к вам давно уже какие-то пришли, четыре человека, ждут у нас и бранятся, да папаша к вам не допускает — Какие гости? — спросил князь: — По делу, говорят, только ведь они такие, что не пустить их теперь, так они и дорогой остановят. Лучше, Лев Николаевич, пустить, а потом уж и с плеч их долой. Их там Гаврила Ардалионович и Птицын уговаривают, не слушаются. — Сын Павлищева! Сын Павлищева! Не стоит, не стоит! — махал руками Лебедев. — Их и слушать не стоит-с; и беспокоить вам себя, сиятельнейший князь, для них неприлично. Вот-с. Не стоят они того… — Сын Павлищева! Боже мой! — вскричал князь в чрезвычайном смущении. — Я знаю… но ведь я… я поручил это дело Гавриле Ардалионовичу. Сейчас Гаврила Ардалионович мне говорил… Но Гаврила Ардалионович вышел уже из комнат на террасу; за ним следовал Птицын. |
| Между новопостриженными находилась монахиня Алевтина, принявшая схиму с именем Ардалионы. Подвижница, глубоко понимавшая духовную жизнь, дочь бедного священника, Ардалиона с юных лет посвятила себя Богу, проходя подвиг внутреннего делания. Ей-то именно и было суждено стать наставницей Арсении. Мать Арсения давно знала Ардалиону, но общения друг с другом они не имели. Иногда только случалось Ардалионе брать у матери Арсении книги из ее библиотеки. И, возвращая книгу, Ардалиона иной раз высказывала свое мнение о прочитанном, из которого мать Арсения могла убедиться, что понятия у нее духовные. Но дальше знакомство их не шло. Отчасти и сама Арсения избегала этого. Привыкши к деликатному и вежливому обращению, она не могла понять монашеской прямоты и простоты Ардалионы, переходящей подчас в грубость. Однажды мать Арсения высказала ей это. «Ваше слово сильно и правдиво, оно властно действует на меня, но я не люблю вашей грубости: она мне кажется нелюбовью к ближнему», – сказала она. На это Ардалиона ответила добродушным смехом, а потом заметила: «Ну вот ты деликатная, а сама все с сумкой ходишь по монахам с просьбой: «Скажите слово на пользу душе». Будет тебе побираться, имей свое слово, которое бы тебя питало». Эти слова, сказанные в шутливом тоне, запали в душу Арсении, хотя и после этого она все-таки избегала Ардалиону. Когда же после пострига им приходилось подолгу оставаться в церкви между службами и мать Арсения начала обращаться к схимнице с разными вопросами о своих помыслах, то из ответов схимонахини она убедилась, что та глубоко понимала духовную жизнь. Она удивлялась ее ясному определению состояний человеческой души, ее понятию о молитвенном состоянии и других предметах духовных. А схимница с своей стороны, видя у своей слушательницы сильное стремление к возвышенной духовной жизни, охотно пошла ей навстречу: «Ты такие предлагаешь вопросы, – сказала она однажды, – что одним словом отвечать на них нельзя, а в церкви беседовать не всегда удобно. Если игумения благословит, то лучше тебе приходить ко мне в келлию, хотя я никого не принимаю, но тебя приму, не потому, что ты Арсения, а потому, что вижу, ты истинно желаешь спастись». |
| Совсем другое дело, когда мы говорим о жалости к себе. Жалость к себе — это чувство совершенно бесплодное. От того, что человек себя жалеет, он не становится ни здоровее, ни благополучнее, ни счастливее, а, безусловно, несчастнее. Что происходит, когда мы себя жалеем? Мы думаем о том, что есть в нашей жизни плохого, что есть в наших обстоятельствах затруднительного, в чем заключается несправедливость окружающего мира, людей, а тут уже недалеко до мысли о несправедливости Промысла Божия. Все эти мысли в концентрированном виде создают такую нагрузку на сердце человека, на его душу, что тут уже о жизни счастливой говорить не приходится. Человек формирует отношение к жизни как к какому-то огромному глобальному несчастью. Вот почему я говорю о том, что беречь себя обязательно нужно, но жалеть себя не надо. Жалеть нужно друг друга, вот эта вещь совершенно необходимая, но опять с некоторыми оговорками. Была такая замечательная подвижница игуменья Арсения (Серебрякова), а у нее была старица схимонахиня Ардалиона. Периодически игуменья Арсения приходила к своей старице, когда она еще не была игуменьей, а послушницей. И поскольку схимонахиня Ардалиона была достаточно суровой в том, как она ее вела путем монашеского подвига, в какие-то моменты ей будущая игуменья Арсения говорила: «Пожалей меня, пожалуйста, и похвали меня, пожалуйста». Та и жалела ее, и хвалила, но в тот момент, когда она понимала, что окрепла ее питомица, все возвращалось на круги своя, и вновь она брала ее буквально в ежовые рукавицы и дальше очень-очень строго путем подвижнической жизни и отречения собственной воли вела дальше по пути духовного совершенства. Таким образом, друг друга жалеть, безусловно, нужно. Но когда речь заходит о жалости не только к себе, но и о жалости к другому человеку, нужно очень четко определяться, в каких обстоятельствах мы находимся. Мир, в котором мы живем, постоянно напоминает нам о том, что он падший. Мы сталкиваемся с неблагонамеренными людьми, с несчастными случаями, со стрессовыми ситуациями. Если к этим сложным ситуациям еще жалость приложить вместо того, чтобы действовать, можно потерпеть огромный урон. |
| Одно только можно бы было заключить постороннему наблюдателю, если бы таковой тут случился: что, судя по всем вышесказанным, хотя и немногим данным, князь все-таки успел оставить в доме Епанчиных особенное впечатление, хоть и являлся в нем всего один раз, да и то мельком. Может быть, это было впечатление простого любопытства, объясняемого некоторыми эксцентрическими приключениями князя. Как бы то ни было, а впечатление осталось. Мало-помалу и распространившиеся было по городу слухи успели покрыться мраком неизвестности. Рассказывалось, правда, о каком-то князьке и дурачке (никто не мог назвать верно имени), получившем вдруг огромнейшее наследство и женившемся на одной заезжей француженке, известной канканерке в Шато-де-Флёр в Париже . Но другие говорили, что наследство получил какой-то генерал, а женился на заезжей француженке и известной канканерке русский купчик и несметный богач, и на свадьбе своей, из одной похвальбы, пьяный, сжег на свечке ровно на семьсот тысяч билетов последнего лотерейного займа. Но все эти слухи очень скоро затихли, чему много способствовали обстоятельства. Вся, например, компания Рогожина, из которой многие могли бы кое-что рассказать, отправилась всей громадой, с ним самим во главе, в Москву, почти ровно чрез неделю после ужасной оргии в Екатерингофском воксале, где присутствовала и Настасья Филипповна. Кой-кому, очень немногим интересующимся, стало известно по каким-то слухам, что Настасья Филипповна на другой же день после Екатерингофа бежала, исчезла и что будто бы выследили наконец, что она отправилась в Москву; так что и в отъезде Рогожина в Москву стали находить некоторое совпадение с этим слухом. Пошли было тоже слухи собственно насчет Гаврилы Ардалионовича Иволгина, который был довольно тоже известен в своем кругу. Но и с ним приключилось одно обстоятельство, вскоре быстро охладившее, а впоследствии и совсем уничтожившее все недобрые рассказы на его счет: он сделался очень болен и не мог являться не только нигде в обществе, но даже и на службу. Проболев с месяц, он выздоровел, но от службы в акционерном обществе почему-то совсем отказался, и место его занял другой. В доме генерала Епанчина он тоже не появлялся ни разу, так что и к генералу стал ходить другой чиновник. Враги Гаврилы Ардалионовича могли бы предположить, что он до того уже сконфужен от всего с ним случившегося, что стыдится и на улицу выйти; но он и в самом деле что-то хворал: впал даже в ипохондрию, задумывался, раздражался. Варвара Ардалионовна в ту же зиму вышла замуж за Птицына; все их знавшие прямо приписали этот брак тому обстоятельству, что Ганя не хотел возвратиться к своим занятиям и не только перестал содержать семейство, но даже сам начал нуждаться в помощи и почти что в уходе за ним. |
| Хорошо ли хвалить в лицо? Кто-то из отцов сказал, что похвалить есть то же, что ногу подставить спешно идущему. Говорят, что надо уметь себя терпеть. Как этого добиться? Правда, схимница Ардалиона говорила, что нужно поучиться еще, как себя терпеть – Игумения Арсения и схимонахиня Ардалиона. Путь немечтательного делания. М.: Правило веры, 2009.]. Да, и очень надо над этим потрудиться. Например, человек несправедлив бывает к себе и требует от себя победы над своими страстями, и скорбит, волнуется, негодует на себя, когда видит, что его берут во власть те самые страсти, от которых он решил отстать. Но справедливо ли такое негодование на себя? Нет. Человек своей силой никогда не может победить в себе страстей: их побеждает в нас сила Божия. Посему нужно просить в молитве у Господа помощи, нужно смиряться в своих уклонениях, а не негодовать на себя. Говорят, что должно бояться злой привычки более, нежели врагов. Почему? Если привычка потребует сего однажды и требование ее не будет исполнено, то в другой раз найдешь ее слабой. И хорошую привычку, и худую питает время, как дрова питают огонь. Как поступать, когда соблазняешься, если другие вольно выражают свои мысли, или оскорбляешься, когда не видишь у иных кротости в обращении с другими? Уверь себя, что это тебе кажется от невнимательности и нерассуждения твоего. Не должно никого осуждать, ибо ты не знаешь, с какой целью они это делают; равно, как не знаешь, с какой целью и я с кем-либо так, а не иначе поступаю. Старайся более внимать себе, а не разбирать дела, обращение и поступки других. Ты христианин, а потому не имеешь права судить – где, когда и как с кем поступают. Что такое покаяние? Покаяние есть врачевство, грех истребляющее; оно есть дар небесный и сила чудесная, которая, по милости Божией, силу возмездия за преступление закона превозмогает. Вот почему оно не отвергает блудника, не отгоняет прелюбодея, не отвращается пьяницы, не гнушается идолослужителя, не презирает ни укорителя, ни хульника, ни гордого, но всех изменяет, ибо покаяние есть горнило, всецело очищающее грех. Настоящая жизнь наша есть время покаяния. Великая опасность предстоит нам, обремененным грехами, если покаянием не предотвратим вечного наказания, не предварим лицо Его в исповедании и не угасим пожар греховный слезами раскаяния и умиления. Велик огонь греха, но погашается слезами. |
| Ваша матушка, как известно вам, никогда из России не выезжала… В настоящую минуту я не стану читать этих писем. Теперь уже поздно; я только заявляю, во всяком случае, факт. Но если вам угодно, господин Бурдовский, назначить хоть завтра же утром у меня свидание и привести ваших свидетелей (в каком угодно числе) и экспертов для сличения почерка, то для меня нет никакого сомнения, что вам нельзя будет не убедиться в очевидной истине сообщенного мною факта. Если же так, то, разумеется, всё это дело падает и само собою прекращается. Опять последовало всеобщее движение и глубокое волнение. Сам Бурдовский вдруг встал со стула. — Если так, то я был обманут, обманут, но не Чебаровым, а давно-давно; не хочу экспертов, не хочу свидания, я верю, я отказываюсь… десять тысяч не согласен… прощайте… Он взял фуражку и отодвинул стул, чтоб уйти. — Если можете, господин Бурдовский, — тихо и сладко остановил его Гаврила Ардалионович, — то останьтесь еще минут хоть на пять. По этому делу обнаруживается еще несколько чрезвычайно важных фактов, особенно для вас, во всяком случае весьма любопытных. По мнению моему, вам нельзя не познакомиться с ними, и самим вам, может быть, приятнее станет, если дело будет совершенно разъяснено… Бурдовский уселся молча, немного опустив голову и как бы в сильной задумчивости. Уселся вслед за ним и племянник Лебедева, тоже вставший было его сопровождать; этот хоть и не потерял головы и смелости, но, видимо, был озадачен сильно. Ипполит был нахмурен, грустен и как бы очень удивлен. В эту минуту, впрочем, он до того сильно закашлялся, что даже замарал свой платок кровью. Боксер был чуть не в испуге. — Эх, Антип! — крикнул он с горечью. — Ведь говорил я тебе тогда… третьего дня, что ты, может, и в самом деле не сын Павлищева! Раздался сдержанный смех, двое-трое рассмеялись громче других. — Факт, сию минуту сообщенный вами, господин Келлер, — подхватил Гаврила Ардалионович, — весьма драгоценен. Тем не менее я имею полное право, по самым точным данным, утверждать, что господину Бурдовскому хотя, конечно, и была слишком хорошо известна эпоха его рождения, но совершенно не было известно обстоятельство этого пребывания Павлищева за границей, где господин Павлищев провел большую часть жизни, возвращаясь в Россию всегда на малые сроки. Кроме того, и самый этот факт тогдашнего отъезда весьма не замечателен сам по себе, чтоб о нем помнить, после двадцати с лишком лет, даже знавшим близко Павлищева, не говоря уже о господине Бурдовском, который тогда и не родился. Конечно, навести теперь справки оказалось не невозможным; но я должен признаться, что справки, полученные мною, достались мне совершенно случайно и очень могли не достаться; так что для господина Бурдовского и даже Чебарова эти справки были действительно почти невозможны, если бы даже им и вздумалось их навести. Но ведь им могло и не вздуматься… |
| Красота — загадка. — Это значит, что вы Аглае загадали загадку, — сказала Аделаида, — разгадай-ка, Аглая. А хороша она, князь, хороша? — Чрезвычайно! — с жаром ответил князь, с увлечением взглянув на Аглаю, — почти как Настасья Филипповна, хотя лицо совсем другое!.. Все переглянулись в удивлении. — Как кто-о-о? — протянула генеральша, — как Настасья Филипповна? Где вы видели Настасью Филипповну? Какая Настасья Филипповна? — Давеча Гаврила Ардалионович Ивану Федоровичу портрет показывал. — Как, Ивану Федоровичу портрет принес? — Показать. Настасья Филипповна подарила сегодня Гавриле Ардалионовичу свой портрет, а тот принес показать. — Я хочу видеть! — вскинулась генеральша. — Где этот портрет? Если ему подарила, так и должен быть у него, а он, конечно, еще в кабинете. По средам он всегда приходит работать и никогда раньше четырех не уходит. Позвать сейчас Гаврилу Ардалионовича! Нет, я не слишком-то умираю от желания его видеть. Сделайте одолжение, князь, голубчик, сходите в кабинет, возьмите у него портрет и принесите сюда. Скажите, что посмотреть. Пожалуйста. — Хорош, да уж простоват слишком, — сказала Аделаида, когда вышел князь. — Да, уж что-то слишком, — подтвердила Александра, — так что даже и смешон немножко. И та и другая как будто не выговаривали всю свою мысль. — Он, впрочем, хорошо с нашими лицами вывернулся, — сказала Аглая, — всем польстил, даже и maman. — Не остри, пожалуйста! — вскричала генеральша. — Не он польстил, а я польщена. — Ты думаешь, он вывертывался? — спросила Аделаида. — Мне кажется, он не так простоват. — Ну, пошла! — рассердилась генеральша. — А по-моему, вы еще его смешнее. Простоват, да себе на уме, в самом благородном отношении разумеется. Совершенно как я. «Конечно, скверно, что я про портрет проговорился, — соображал князь про себя, проходя в кабинет и чувствуя некоторое угрызение. — Но… может быть, я и хорошо сделал, что проговорился…». У него начинала мелькать одна странная идея, впрочем еще не совсем ясная. Гаврила Ардалионович еще сидел в кабинете и был погружен в свои бумаги. |
|
|
