| Относительно же перечных деревьев происходит вот что. Инды подходят к горе, срывают доступные им плоды, роют вокруг деревьев ямы и сносят туда сорванный перец, бросая небрежно, словно он не представляет для них никакой ценности. И обезьяны, наблюдая это сверху со скал, ночью начинают подражать действиям людей: срывают с деревьев гроздья, тащат их и бросают в ямы, откуда инды собирают «урожай» без забот и труда Перевалив через гору, они узрели, говорят, плоскую равнину, пересеченную вдоль и поперек полными воды рвами, которые служат границами участков, а во время засухи вода оттуда, заимствованная из Ганга, применяется для орошения. Равнина эта, говорят, лучший край Индии и самый обширный среди тамошних стран, ибо надо идти пятнадцать дней по берегу Ганга и восемнадцать дней от моря до обезьяньей горы, чтобы ее преодолеть. Край этот – сплошной чернозем и родит в изобилии любые плоды, так что там можно увидеть колосья высотою с камыш, бобы втрое больше египетских, а также кунжут и просо необычайных размеров; произрастают там якобы и орехи. А вот виноград там мелкий, вроде лидийского или меонийского; вино от него приятно для питья, а гроздья благоухают как только сорвешь. По словам Аполлония, он нашел там дерево, видом схожее с лавром и на нем почки видом и размером с преогромный гранат, а внутри их находятся яблоки темного цвета как у лепестков гиацинта, вкусом превосходящие все на свете плоды Спустившись с горы, они случайно стали свидетелями охоты на змей, ибо вся Индия кишит большущими змеями; ими наполнены болотистые равнины и горы и от них не свободен ни один холм. Болотные змеи медлительны, длиною в тридцать локтей, не имеют кокуля, чем неотличимы от самок, со спинами черными и менее чешуйчатыми, нежели у других пород. Равнинные змеи превосходят болотных во всем, ибо они длиннее, перемещаются быстрее самых стремительных водных потоков и никто не ускользнет от них. Они имеют кокуль, который едва выдается у молодняка, развит у взрослых и наконец вздувается, окрашиваясь в огненный цвет и приобретая очертаничя гребня. Они бородаты, шею держат высоко, их чешуя сверкает серебром, а в зеницах глаз заключены самоцветы, чья сила якобы чудодейственна во многих таинствах. |
| Подобный ход рассуждения приводит Климента к необходимости сформулировать свой идеал искусства. Такой идеал он усматривает в сфере промежуточной между наукой и искусством, именно в геометрии и в основывающейся на ней архитектуре, которая «чрезвычайно обостряет способности души, особенно ее восприимчивость к пониманию; делает душу более способной угадывать истину, опровергать ложь и вскрывать соотношение между гомологией и аналогией. Благодаря именно архитектуре мы улавливаем сходство и различие, можем находить длину, не зная ширины, - поверхность, не имеющую глубины, - точку, не подлежащую делимости и не имеющую протяженности; наконец, это она от предметов чувственных возвышает нас к вещам только умом постигаемым» (VI, 90, 4) . Таким образом, «идеальное» искусство, по Клименту, должно возводить человека от мира чувственного к миру «умопостигаемому», т. е. должно быть прежде всего интеллектуальным. Эта идея будет затем подхвачена и развита многими представителями византийской и западной средневековой эстетики. Для апологетов она еще не актуальна. Художественная практика поздней античности поставила перед ними с новой остротой вопрос, уже мало волновавший нехристианских теоретиков, - о соотнесении искусства и материальной действительности, и они энергично стремились решить его. Флавий Филострат, автор известного «Жизнеописания Аполлония Тианского», противопоставлял «мимесису» «фантасию». В беседе Аполлония с эфиопским гимнософистом Феспесионом заходит разговор об изображении богов в Греции и Египте. Отстаивая преимущество греческих антропоморфных изображений, Аполлоний вынужден ответить на вопрос Феспесиона о том, на чем же основываются греческие художники, ибо они не могут воспользоваться главным принципом искусства - подражанием, так как нельзя же предположить, что они бывали на небе и видели богов. Аполлоний на это резко противопоставляет подражанию «фантасию»: «Фантасия совершила это, более мудрый художник, чем мимесис; ибо подражание формирует только то, что оно видит, фантасия же и то, что она не видит» (Vit. Apol. VI, 19) . Уже здесь наметилась важная тенденция к отходу от миметического (в узком смысле этого слова) принципа изобразительного искусства , что особенно важно будет для христианского художественного мышления и эстетики. У Филострата. кроме того, φαντασα тесно объединена с поэтическим постижением мира; она часто выступает синонимом «мудрости» и «представления» (γνμη), связанного с глубинными движениями человеческого духа . Апологеты не углубляются в эти проблемы, но ясно сознают кризис «миметического» искусства и его духовную ограниченность. Художественная практика ранних христиан приступила к решению этой задачи значительно раньше теоретической мысли. |
| Путешественники упоминают также маленький островок по имени Библ, где водятся улитки, устрицы, ракушники и прочие обитатели прибрежных скал – все вдесятеро крупнее греческих. Там же добывается из белых ракушек камень маргарит, скрывающийся в их сердцевине Они достигли также по их словам Пагады в стране оритов, где камни и песок медные, где реки несут медные блестки. Медь эта настолько благородная, что ориты считают свою страну золотоносной Они говорят также, что случайно попали к ихтиофагам, чей город называется Стобира. Жители там одеваются в чешую больших рыб. И овцы в тех краях похожи на рыб, ибо питаются ими, потребляя странную пищу. А вот инды–карманы племя довольно цивилизованное. Море возле их берегов настолько богато рыбой, что у них даже нет рыбных садков, ибо они имеют ее сколько хотят и не засаливают впрок Автор говорит, что они причаливали также к Валаре; этот эмпорий утопает в миртах и пальмах, лаврах и садах с разнообразными растениями. Напротив лежит священный остров Селира. На его стороне, обращенной в открытое море, имеется на дне громадная впадина, где водятся устрицы, заключенные в белые раковины, внутри которых масса жира, но никакого камня. Туземцы выжидают, когда море утихнет или успокаивают его сами, вылив туда масла. Тогда пловец ныряет за добычей, снаряженный как резчик губок, однако снабженный ещё железной плитой и ёмкостью с благовониями. Приблизившись к моллюску, он выпускает благовоние для приманки; тот открывается и аромат опьяняет его: тотчас он пронзается железным острием и из его раны выходит жидкость, которую ныряльщик собирает в круглые углубления, выдолбленные в железной плите. Там эта влага затвердевает и приобретает вид природного жемчуга, который и есть белая кровь Красного моря. Море в тех краях кишит стадами китов и чтобы их отогнать, корабли имеют на корме и на носу колокола, звон которых пугает этих тварей. Наконец путешественники доплыли до устья Евфрата и направились по их словам вверх по реке в Вавилон В четвёртой книге Филострат рассказывает одни мифы и выдумки во славу и для похвалы Аполлония. |
| Филострат не был очевидцем, он получил задание написать такую книгу от Юлии Домны, жены римского императора Септимия Севера, спустя 120 лет после смерти Аполлония. Священнописатели же Нового Завета были современниками, если не всегда очевидцами событий (см. Новый Завет: историческая достоверность). Возможным мотивом создания книги было стремление противостоять растущему влиянию Иисуса. Как говорит один историк: «Именно она (Юлия Домна) вдохновила Филострата составить жизнеописание Аполлония Тианского в качестве противовеса Иисусу» (ibid., 51), ещё один историк говорит, что она, поскольку собиралась стать высшей жрицей эллинистического политеизма, «осознавая потребность найти историческую фигуру, способную противостоять подрывной пропаганде Евангелия, особенно стремилась возродить память о герое языческой агиологии, Аполлонии Тианском» (Cook, 613). Истории о чудесах Аполлония противоречивы. Одни говорят, что он умер в Ефесе, другие – что в Линде или на Крите, и его видели после смерти. Филостратом Флавием отмечено только одно такое явление. Это было видение во сне, Аполлоний приснился некоему человеку почти через 150 лет после времени своей жизни (в 230-е гг. по Р. X.). Другие говорили, что он не умер, но превратился в божество, потому что он просто исчез. И наконец, существует важное различие между утверждениями о том, что Аполлоний превратился в божество, и о том, что Иисус был Богом. Превращение Аполлония в божество обозначается термином «апофеоз», это процесс, в ходе которого человек становится богом. Воплощение Христа было процессом, в ходе которого Бог стал человеком. Далее, различны концепции «Бога». Христос был Богом в теистическом смысле слова. Заявления относительно Аполлония могут претендовать лишь на провозглашение его богом в политеистическом (см. политеизм) смысле. Заключение. Не существует никаких подтверждений исторической достоверности труда Филострата об Аполлонии. Имеются все признаки того, что это беллетристика. В отличие от Евангелий, здесь нет очевидцев, нет воскресения и нет подтверждений. И напротив, для Евангелий в изобилии имеются свидетельства их подлинности и исторической достоверности. Показания очевидцев в Новом Завете удостоверяются многочисленными рукописями (см. Новый Завет: рукописи) и другими источниками (см. Христос: внехристианские источники). Словом, никакое реальное сравнение Аполлония и Христа невозможно. Иисус провозглашал Себя Сыном теистического Бога и доказал это исторически верифицируемыми чудесами, в том числе Своим воскресением из мёртвых (см. чудеса в Библии; чудеса: значение для апологетики). Аполлоний подобных заявлений не делал и не располагает такими свидетельствами в подтверждение какого бы то ни было из 56 своих предполагаемых чудес. Напротив, единственное его свидетельство – позднее, безосновательное и характеризующееся всеми признаками мифа, а не исторического документа. |
| Сам же для себя и для подобных себе Порфирий все-таки оставлял путь чистого умозрения, подчиняя и все религиозные обряды и всю практическую мораль чисто духовному восхождению» ( А. Ф. Лосев . Порфирий. – Философская энциклопедия, т. 4, с. 323). Широкая известность Порфирия в средневековье, как в Византии и у западных схоластов, так и в исламской традиции, связана главным образом с двумя его трактатами по формальной логике, посвященными Аристотелю, – «Комментариями на категории Аристотеля», и «Введением в Категории Аристотеля», известным также под названием «О пяти звучаниях». «Звучания» Порфирия – это признаки понятия в терминах формальной логики, а именно, род, вид, видовое различие, собственный признак и случайный признак. С неоплатонической философией соприкасается биография Аполлония Тианского, жившего в I столетии от Р. Х., вульгарного пифагорейца, своими почитателями объявленного целителем и чудотворцем. Автор этой книги Флавий Филострат, сын поэта и ритора эпохи Антонина Пия и Марка Аврелия, родился около 170 г. на Лемносе, получил образование в Афинах, где давал уроки его отец, и стал потом странствующим софистом, который зарабатывал средства существования публичными декламациями им самим сочиненных речей – подобный промысел процветал в позднеантичном обществе в эпоху «второй софистики». Филострат умер между 244 и 249 г. Заказ апологетической, или если употребить более адекватное жанровое определение, ареталогической биографии Аполлония шел от супруги императора Септимия Севера Юлии Домны, в руки которой попали записки ниневийца Дамида, друга и спутника Аполлония, посвященные его приключениям и сохранившие его изречения и наставления. Юлия родилась в семье жреца из Эмесы, служившего сирийскому богу солнца Элагабалу. В результате искусной и весьма свободной литературной обработки записок Дамида, которую и выполнил Филострат, получилось занимательное повествование. Филострат сделал максимум возможного, переложив неумелые записки в приемлемую для взыскательного греко-римского читателя увлекательную биографию экзотического персонажа, наполненную не лишенными интереса наблюдениями и оригинальными мыслями. |
| Мы узнаем что-то знакомое. Может ли быть, чтобы на дельфийском храме было написано то, что считается одной из главных или главной формулой восточной мысли? Такое во всяком случае не исключено. В «Житии Аполлония Тианского» Филострата, кн. 2, написано: Дионис (ипостась Аполлона, первоначально оба эти лица сливались) «по нашему мнению… из Фив пошел на Индию военным и вакхическим походом, о чем свидетельствует, в числе прочего, и пожертвование его в Пифийское святилище, хранящееся в тамошней сокровищнице, — это индийское серебряное блюдо с надписью: «Дионис, сын Семелы и Зевса, от индусов — Аполлону Дельфийскому»» (перевод Елены Георгиевны Рабинович) . Не будет во всяком случае лишним, если известное прежде всего из Упанишад mahavakya, «великое слово» tad tvam, это ты, придет на память по поводу тоже знаменитого, но пока только своей неразгаданностью, одинокого эпсилона на храме Аполлону Пифийскому в Дельфах. Лучше говорить осторожно: придет на память, чтобы избежать необходимости решать вопрос, попало ли изречение из Индии на Запад или наоборот, «у индусов и святость, и устроение на пифийский лад» . Для tad tvam, похоже, проще, по крайней мере буквальнее редакции Сыркина («Ты — одно с Тем» ), вводящего лишнюю фигуру «единства», оставить перевод Шеворошкина : «Эта тонкая часть (для примера берутся зернышки инжира, растворившаяся соль) есть весь этот мир, это — истина, это — атман, это ты, Щветакету» (в Чхандогья–упанишаде формула повторяется от VI 8 и дальше). Щветакету значимое имя, луч света, Lichtung, просвет, озарение. В озарении открывающееся это ты именно должно быть неуловимо простым. Минимальный жест, односложное однобуквенное указание, эллиптическое, на границе языка, отвечало бы широте озарения. Если читать дельфийское Ε как это ты, восстанавливается уровень, на который приглашает другое изречение Аполлона Пифийского, узнай себя. В обоих указаниях тогда не фиксированы заранее некие субстанции, например личность или божество, чтобы потом наладить между ними связь, а прорисовывается простейшая априорная, опережающая структура, которую можно было бы обозначить как «то самое». |
| Истоки Гифаса, к которым, как говорит автор, Аполлоний прибыл после того как он перешел Гидраот и посетил многие народы, начинаются в долине и там судоходны, но дальше кораблям не проплыть, ибо, торчащие из воды то тут то там остроконечья скал вместе с воронками вокруг них делают реку непригодной для навигации. По ширине Гифас сравним с Истром, крупнейшей из рек, протекающих в Европе. Деревья, занимающие берега и Гифаса, и Истра, также почти похожи; только индийские источают смолу, из которой местные изготавливают свадебные благовония. Только в Гифасе и больше нигде водятся рыбы–павлины; их называют так соименно с птицами потому, что плавники у них голубые, чешуя пестрая, а хвосты золотистые и по желанию сворачиваются и распускаются. . Еще в реке обитает тварь, похожая на белого червя; его варят для получения масла, горящего настолько сильным огнем, что пламя можно удерживать разве что в стекле. Тварей этих ловят только для царя, который применяет их для взятия твердынь, ибо когда зажженный жир соприкасается с крепостной стеной, вспыхнувший пожар нельзя погасить никакими известными людям огнетушительными средствами Ловят в этих болотистых долинах также диких ослов с одним рогом на лбу, которым рогом они храбро бодаются совсем как быки. Инды делают из их рогов кубки для вина, и выпивший оттуда в тот день уже не заболеет, и от раны не пострадает, и из огня выйдет невредим, и никакой яд его не отравит. Однако пить из кубков, как и охотиться на ослов дозволено одному царю. Что это басни, доказывается тем, что индийские цари болеют и умирают. Но увидеть этих ослов в описываемом виде можно Оттуда Аполлоний перешел в ту часть Кавказа, которая простирается до Красного моря; она покрыта различными видами ароматов; на вершинах гор произрастает киннамон, который внешне похож на молодые побеги виноградника. Распознать это растение можно благодаря козе, которой если протянешь щепоть киннамона, она поведется за рукой как собака и побежит за уходящим, тычась носом ему в ладонь, а если отгонит ее пастух, будет стонать, словно у нее отобрали лотос. На крутых обрывах растет горный ладан и множество других деревьев, в том числе и перечное дерево, которое обихаживают обезьяны; похожее на греческую иву, оно растет на отвесных утесах, недоступных человеку; в тех местах, говорят, обитает обезьяний народ, населяющий все тамошние пещеры и расселины. Обезьяны в почете у индов, для которых они собирают перец, и поэтому люди отгоняют от них львов с помощью луков и собак. Занемогший лев нападает на обезьян с целью излечиться, ибо их мясо врачует его болезнь, а состарившийся ловит их ради пропитания, ибо став неспособными к охоте на оленей и кабанов, он пожирает обезьян, которых одних в состоянии настигнуть из последних сил. |
| Повинуясь оракулу, влюбленные покидают Дельфы с помощью египетского пророка Каласирида, прочитавшего тайну рождения Хариклии по записи на повязке, оставленной при ней матерью. Теперь беглецов ждет обычная серия злоключений, из которых самое опасное вызвано страстью жены египетского сатрапа к. Феагену. В отличие от прямолинейного повествования Харитона, у Гелиодора экспозиция сдвинута. Изложение открывается картиной: пустой корабль у устья Нила, усеянный трупами берег и девушка на скале, склонившаяся над раненым юношей. Раскрытие этой таинственной ситуации происходит постепенно, в несколько приемов, а завязка действия становится известной читателю только к середине романа. То разлучая, то вновь соединяя своих героев, автор приводит их после ряда приключений в Эфиопию, где им грозит заклание на алтарях Солнца и Луны и где роман завершается тем, что родители «узнают» Хариклию и соединяют ее браком с Феагеном. В основной рассказ вводятся вставные новеллы псевдоисторического и бытового содержания. Война персов с эфиопами, тяжелая драма в зажиточной афинской семье, разлад между сыновьями Каласирида, из которых старший становится «благородным разбойником», все это – события, с которыми оказывается переплетенной судьба Феагена и Хариклии. Действующие лица резонерствуют на психологические темы и произносят декламации в стиле трагедии. Автор не без иронии подчеркивает свою любовь к экзотике и театральным трюкам. Ему удаются пышные описания торжественных празднеств, церемоний, процессий. Вместе с тем роман пронизан религиозной философией неопифагорейцев в духе Аполлония Тианского. «Нагие мудрецы» эфиопов – идеальные образцы мудрости и благочестия. Целомудрие главных персонажей окрашено в аскетические тона, и образ девственной Хариклии приближается к типу христианской «мученицы». Мудрое божественное провидение ведет героев сквозь все испытания к предназначенному им уделу, а верховным божеством является Аполлон-Гелиос (Солнце), к потомкам которого причисляет себя и сам автор, «финикиец из Эмесы, из рода Гелиоса, сын Феодосия Гелиодор», принадлежащий, очевидно, к какому-то роду наследственных жрецов Гелиоса. |
| Ярко выраженный ареталогический характер имеет вся древнехристианская повествовательная письменность, многочисленные «евангелия» и «деяния апостолов». Лишь очень незначительная часть этой литературы была принята затем церковью в состав «канонических» священных книг; все прочее стало «апокрифами», т. е. «скрытыми», потаенными книгами, из которых многие продолжали, однако, иметь хождение в массах. Часть этих апокрифических «евангелий» и «деяний апостолов» сохранилась. Впоследствии, когда христианский «канон» уже установился, ареталогия приняла форму так называемой «агиографии» (литературы о «святых»), т. е. всевозможных «деяний мучеников», «житий святых», легенд о монахах и т. п. Сфера распространения ареталогии не ограничивается, однако, христианской письменностью. Упомянутая уже нами (стр. 248) «Жизнь Аполлония Тианского», составленная Филостратом, представляет собой ареталогию со всеми ее характерными особенностями, вплоть до псевдомемуарной формы, литературно обработанную в софистическом стиле. Другой герой «языческой» ареталогии – Пифагор, о котором также создавались всевозможные легенды. Интерес к «чудесному» был настолько значителен, что фантастические и сказочные повествования попадали даже в труды, претендовавшие на серьезную «ученость». Вольноотпущенник императора Адриана (117 – 138), историк Флегонт составляет сборник «Удивительных историй». С «точной» хронологической датировкой он рассказывает достойные пародии Лукиана небылицы о великанах, уродах и привидениях. Одна из сохраненных им фантастических новелл вошла в мировую литературу. Это – рассказ о любовной связи между призраком умершей девушки и гостем ее родителей, сюжет знаменитой баллады Гете «Коринфская невеста», переведенной А. К. Толстым. Богатый сказочный материал об умственных и нравственных качествах животных мы находим в трактате софиста Элиана (III в.) «О природе животных»; материал Элиана попал в византийский и древнерусский «Физиологи»; тому же автору принадлежит сборник исторических новелл и анекдотов под заглавием «Пестрая история». |
| Если бы в этом деле все утверждалось только на субъективном влечении к прославлению, то пред нами в настоящем случае открылись бы совсем другие явления. Положим, что исторический образ Христа овладел тем или иным субъектом особенно склонным к идеализированию, как например лице Аполлония Тианского-Филостратом, и из этого образа означенный субъект создал нечто особенное; допустим, что такая же именно склонность, в роде мономании, обуяла и еще многих других, и вот они по общеизобретенному типу образовали твердый догмат о Христе. Но очевидно, что из такого исходного пункта никогда не раскрылось бы столь высокое и разностороннее развитие жизни, какое мы находим в христианстве и никогда не произошла бы вера человечества, все более и более захватывающая в свою область разные народы земли. Мы видим, что идея исключительного достоинства Христа была решительно общею верою первохристианства, что ее восприняли и усвоили люди самых различных индивидуальностей и, хотя в несколько различной форме, однако все вполне согласно по существу, по её основным мыслям. Это ведет нас к признанию объективной и абсолютной необходимости её образования, утверждавшейся, во-первых, на свидетельстве Христа о самом Себе и своем отношении к Богу, во вторых, на необычайной силе впечатления, произведённого Его личностью и жизнью на лучшие сердца окружавших Его лице и, наконец, на безусловном соответствии исторического образа Христа лежащему в глубине человеческого духа первообразу высочайшего и совершеннейшего вообще, каковой именно первообраз в явлении Христа и достиг полного воззрения для человечества, или чрез Него пришел в последнем к ясному сознанию. Далее, говорим: если бы влечение к прославлению Христа и действительно находилось в первом христианском обществе, то несомненно уже в самой первоначальной своей силе было бы более или менее ослаблено другим, противоположным ему влечением, а в своих дальнейших действиях непременно уступило бы место развитию последнего. Допустим, что те, кто лично знал и любил Христа, питали сильную наклонность к идеализированию Его личности; но эта наклонность даже в самую первую пору её не могла существовать в них без некоторого противодействия, а впоследствии как в них, так особенно в других, должна была все более и более препобеждаться этим противодействием. |
|
|
