| И вот святой представ пред мучителем со связанными позади руками: ибо, во свидетельство истины, так именно должно было ему явиться пред судилищем нечестивых язычников связанным, как бы злодею; но он был свободен душою и обратил ее к небу, откуда ждал помощи. Мучитель приказал принести все орудия, употреблявшиеся при мучениях, чтобы, прежде всего, устрашить Анфима одним видом их, рассчитывая, что святой, убоявшись их, согласится исполнить волю царскую. Потом начали спрашивать его: – Ты ли тот Анфим, который, заблуждаясь относительно одного простого человека, по имени Христа, приводишь в то же заблуждение и простой народ, обманывая его и возбуждая противиться нашему царскому повелению, а наших богов бесчисленными ругательствами хуля и укоряя? Анфим же, посмеявшись над принесенными орудиями мучений и над словами царскими, сказал: – Знай, царь, что я совсем бы не отвечал на этот твой вопрос, если бы не советовал мне того Божественный Апостол, наставляющий нас быть готовыми «всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ» ( 1Пет.3:15 ), ибо обещал Бог дать «уста и премудрость, которой не возмогут противоречить ни противостоять все, противящиеся» нам ( Лк.21:15 ). И я первый насмеялся над вашими идолами, которых вы называете богами; теперь же я смеюсь над твоим великим безумием, что ты надеялся отторгнуть меня от Создателя моего, Который и тебя, неблагодарное создание, почтил Своим образом. За что ты меня привел связанным на свой суд и положил пред моими глазами орудия мучений? Не хочешь ли ты ими устрашить меня, чтобы я, убоявшись, повиновался твоему безбожному повелению? Но этим ты не в состоянии устрашить того, кто сам желает умереть за Господа своего. Предлагай это вниманию тех, которые малодушны и трусливы, для которых сия временная жизнь представляется великим утешением, а потеря временной жизни – великою скорбью: устрашай их, а не меня. Для меня же сие бренное тело и сия временная жизнь суть как бы тяжкие узы и темница, не позволяющие моей душе перейти к вожделенному Богу; твои же угрозы, казни мучения для меня тем приятнее всякого земного наслаждения, что за ними последует смерть, которая, освободив меня от телесных уз, переселит туда, куда устремлено всё мое желание. |
| Да это дело будущего, хотя, как кажется, и не особенно далекого. Против нынешнего патриарха ведется на месте сильная интрига, которая разыграется, как только возвратят им доходы с бессарабских имений, что, мне кажется, не замедлит. В последнее время вышел в Иерусалиме такой казус. Анфим вифлеемский написал письмо к графу Путятину, в котором, жалуясь на патриархию, добивался, чтобы все деньги присылались непосредственно ему. Это письмо перехватили в патриархии и Иерофей сослал его в лавру Св. Саввы, как полагаю, по наущению Епифания, его теперешнего alter ego, и которому хочется быть вифлеемским владыкой. Имел ли на эту ссылку право Иерофей – не знаю, мне кажется, да, между тем на деле выходит нет. Анфим тотчас отправился в Лавру, а в братстве поднялся шум. Тут еще вмешался Кожевников, не знаю с какой стати, принявший сторону Анфима. Патриарх растерялся и составил задним числом постановление синода о ссылке Анфима, но подписал его лишь владыка севастийский. Увидав, что дело не хорошо, послал Анфиму приказание вернуться в Вифлеем, но тот ответил, что вернется лишь через Иерусалим и то по постановлению синода. Братство же, воспользовавшись этой распрей, составило конституцию, главные статьи которой были, что патриарх не имеет права распоряжаться ни деньгами, ни местами, и эту конституцию поднесли патриарху. Тот уж окончательно растерялся: принять – значит отказаться от всякой власти, не принять – низложат. В таком положении оставил я Иерусалим... На русских постройках я нашел относительную тишину. Оба наши представителя друг друга боятся и соблюдают все формальности, предписываемые вежливостью, но в душе, внутри сердца, не имеют друг к другу никакого доверия и живут отдельными жизнями. Кожевников – идеал мелочного человека, никогда не в состонии различать важного от мелочного: вопрос патриархии или местных православных и сплетня смотрительницы какого-либо приюта для него имеют одинаковую важность, в особенности, когда затронуто его самолюбие. Далее стены русских построек он не видит. |
| Мы хорошие христиане, но мы не философы, а чтобы противопоставить своё чужому, воровски вошедшему в нашу жизнь, нужно не только тепло чувствовать, но и ясно мыслить и точно выражаться. Греки умеют это делать. Возьмите их даже современные толкования св. писания (П. Анфима Цадоса и Анфима Иерусалимского): вы здесь видите творчество религиозной мысли, как у древних отцов, а в толкованиях русских либо средневековую схоластику, либо плагиаты с бездарных, безыдейных немецких диссертаций, где говорится о шрифте, и разночтениях – и никогда о религиозном смысле Божиих речей» (ср. т. II, стр. 35). Я протестую против этой лицемерной мысли преосв. Антония, который наспециализировался на оплевании русских богословов. Русское богословие уже теперь не ниже греческого, включая сюда святоотеческое, оно лишь другого типа. У нас уже есть своя духовная философия, своё христианское миропонимание 734 . Если мерить нашу богословскую мысль по масштабу греческого богословствования, – да, наше богословие окажется ниже греческого, так же, как и греческое богословствование окажется ничтожным по типу русской религиозной мысли. Suum cuique. Нам нет —219— нужды забывать тех услуг, которые греческий гений, греческая философия оказали «задаче православного выражения христианской истины», нет нужды забывать «о подвиге греческого народа», о подвиге его национального самоотречения в покорности вселенской истине (см. О. хр. т. III). Мы лишь не смешиваем вселенской догматической мысли с национально-греческой концепцией христианства, и полагаем, что национально-греческая концепция христианства есть один из типов религиозной мысли, тогда как другие народы имеют право каждый на свою христианскую философию, и русский народ призван сказать своё слово. Никто не смеет преградить нам доступ к первоисточнику христианской истины и к самобытному пониманию её. Проповедь русского самоунижения пред греческой традицией я считаю позором для русского дела. Я присоединяюсь к Ивану Грозному, который сказал Поссевину: «на греков нам не указывай: они для нас не евангелие. |
| Над Анфимом стали смеяться и сами раскольники, когда огласилась история его мнимого рукоположения; а некоторые из них, более серьезные, размышляя об Анфиме и вообще, о том, что делается в старообрядчестве, пришли в изумление и страх: „многих смех на себе привлаче, – пишет об Анфиме раскольнический историк, – разумным же страх, яко тако скорыми ногами к подложному епископу притече 36 . Досада и стыд принудили Анфима бежать с берегов Сожи, где, неподалеку от Ветки и Стародубья, хотел он утвердить свою епископскую кафедру. Стопы свои он направил за реку Днестр и дальше – в пределы Молдавии и нынешней Буковины, в Добруджу и за Кубань, – все с тою целию, чтобы основаться где-нибудь в звании старообрядческого епископа. В то же время, чувствуя нужду исправить как-нибудь свое странное, столько смеху наделавшее, посвящение в епископы, он обращался к нескольким православным архипастырям – Мисаилу Радоуцкому, проживавшему в Драгомирнском монастыре, Иакову Ясскому, Даниилу Браиловскому, – просил у них или „навершения“ прежнему поставлению, или нового рукоположения. Хотя и трудно поверить, чтобы мог он достигнуть этой цели, но сам он утверждал, что один из упомянутых архиереев, именно Даниил Браиловский, будто бы действительно рукоположил его, даже назвал „епископом Кубанским и Хотинские Раи“, а впоследствии „архиепископом всего православия“. В разных местах, то в Добрудже, то на Кубани, раскольники действительно принимали его в качестве епископа и дозволяли ему ставить попов, доколе, заподозрив в обмане, не изгоняли с бесчестием. Так странствовал он из места в место несколько лет, пока свою бурную, исполненную приключений, жизнь не кончил бедственно: раскольники бросили Анфима в Днестр с камнем на шее. Таким образом, в половине XVIII столетия, вскоре один за другим, явились у раскольников три епископа. Все они поставляли попов, вообще совершали архиерейские действия, и были приветствованы старообрядцами как первоначальники столь желаемой ими, собственной, самостоятельной иерархии; но сами же старообрядцы весьма скоро убеждались горьким опытом в непригодности, в самозванстве каждого из этих епископов, а двух последних признали даже позором для старообрядчества, так что и самую память об них желали бы изгладить из своих летописей 37 . |
| – А пусть их себе! – совершенно равнодушно отвечал Анфим. Он и в самом деле не страшился никаких угроз, но все-таки они заставляли его отдаляться от людей. Кому же приятно бывать там, где можно встретить к себе одну только ненависть и вражду? Анфим вначале, когда только еще поступил лесником, мучился одиночеством, искал сближения с конезерскими крестьянами, но, встретив отпор, махнул на них рукой, да так и зажил своей совершенно обособленной от всего остального мира жизнью. Жил Анфим со своей молодой женой Дарьей в глухом лесу, верстах в трех от Конезерья. Глушь там была непроходимая. Сосны да ели кругом стояли высокие, стройные, но безмолвные. Избушка лесника на прогалине ютилась далеко в глубь от опушки. Тут у Анфима с Дарьей все хозяйство было: огородик, птичник, сараюшки, хлев, так что лесник мог жить, ни за чем в Конезерье подолгу не обращаясь, – все у него было. Случилось в доме Анфима и Дарьи событие, обычное в каждой семье, но всегда вносящее новую струю в заурядный распорядок жизни: родился ребенок – сын… Это было первое дитя у сурового лесника. Когда Анфим увидал сморщенное красное личико младенца, услыхал его первый жалобный писк, которым тот заявил о своем появлении на свет Божий, словно просветлело его обычно сумрачное лицо, глаза увлажнились слезами радости, а губы, что бывало очень-очень редко, сложились в довольную счастливую улыбку. – Живи, расти большой, – тихо-тихо проговорил Анфим, – вырастишь, я тебя на всякого зверя научу ходить, весь лес, каждую тропку в нем, покажу тебе. Как помру – ты за меня лес береги… Анфим чувствовал себя в эти мгновения счастливым, безконечно счастливым. Как и всегда, когда его сердце бывало полно каким-то чувством, Анфим быстро оделся, засунул за кушак топор, взял ружье и пошел из избы в лес, который он любил всеми силами своей чуткой простой души. Так и теперь поспешил он в лес пережить в его чудном одиночестве свое чувство кроткой радости. – Анфимушка, – как-то тихо и вместе с тем робко позвала мужа Дарья, в то время, когда он был уже на пороге. |
| Эта обедневшая семья несчастного лжеепископа не могла оставаться в Ветрянке: там все смеялись над ними, и нельзя было поручиться, чтоб участь Анфима не постигла рано или поздно и его приверженцев. Собрав остатки расхищенного имения, они уехали в ветковские пределы и жили там в Боровицах. Раскаялась ли Елизавета в том, что растеряла все свое богатство на Анфима, и долго ли горевали хорошенькие дьякониссы по своем милом архиепископе, — не знаем. VII. Искание архиерейства в конце XVIII столетия Соблазн, произведенный между старообрядцами в пятидесятых годах прошлого столетия лжеепископами Афиногеном и Анфимом, не охладил ревнителей «древляго благочестия» в искании архиерейства. Они по-прежнему собирались на соборы, по-прежнему толковали о необходимости иметь своего епископа и по-прежнему пытались добыть его. Иван Алексеев говорит, что в 1755 году, то есть когда Анфим еще был в чести у некрасовцев и принимал сан «архиепископа всего православия», ветковские и гомельские жители, вместе с старообрядцами стародубских слобод, после долгих рассуждений о необходимости иметь епископа для поставления попов и освящения мира и антиминсов, решились подать просьбу о том, чтобы великороссийские архипастыри рукоположили им выборного от них человека. Алексеев не знает, чем кончилось это дело, что отвечали на челобитную старообрядцев. Мы тоже не знаем, ибо не встретили в архивных делах упоминания об этой просьбе. Без сомнения, старообрядцам было отказано в их ходатайстве. Не такое было время. С кончиною императрицы Елизаветы Петровны настали новые, лучшие для старообрядцев времена. Ее преемник, Петр III, тотчас по вступлении на престол издал относительно старообрядцев такое узаконение: «никакого в содержании закона, по их обыкновению, возбранения не чинить, ибо во всероссийской его императорского величества империи и иноверцы, яко магометане и идолопоклонники, состоят, а те раскольники-христиане, точию во едином застарелом суеверии и упрямстве состоят, что отвращать должно не принуждением и огорчением их, от котораго они, бегая за границу, в том же состоянии множественным числом проживают безполезно, и для того его императорское величество высочайше указать соизволил, о том сочиня сенату обстоятельное учреждение предложить к высочайшей апробации». |
| Угол спальни скашивала кафельная печь с изразцовым, до потолка не доходящим карнизом. В кухне припасены были дрова, вязанок десять. Юрий Андреевич решил ограбить Лару охапки на две и, став на одно колено, стал набирать дрова на левую руку. Он перенес их в спальню, сложил у печи, ознакомился с ее устройством и наскоро проверил, в каком она состоянии. Он хотел запереть комнату на ключ, но дверной замок оказался в неисправности, и потому, приперев дверь тугой бумажной затычкой, чтобы она не отворялась, Юрий Андреевич стал не спеша растапливать печку. Накладывая поленья в топку, он увидал метку на брусовом срезе одной из плах. С удивлением он узнал ее. Это были следы старого клеймения, две начальные буквы К и Д, обозначавшие на нераспиленных деревьях, с какого они склада. Этими буквами когда-то при Крюгере клеймили концы бревен из кулабышевской деляны в Варыкине, когда заводы торговали излишками ненужного топливного леса. Наличие дров этого сорта в хозяйстве у Лары доказывало, что она знает Самдевятова и что он о ней заботится, как когда-то снабжал всем нужным доктора с его семьею. Открытие это было нож в сердце доктору. Его и прежде тяготила помощь Анфима Ефимовича. Теперь стеснительность этих одолжений осложнялась другими ощущениями. Едва ли Анфим благодетельствует Ларисе Федоровне ради ее прекрасных глаз. Юрий Андреевич представил себе свободные манеры Анфима Ефимовича и Ларину женскую опрометчивость. Не может быть, чтобы между ними ничего не было. В печке с дружным треском бурно разгорались сухие кулабышевские дрова, и по мере того, как они занимались, ревнивое ослепление Юрия Андреевича, начавшись со слабых предположений, достигло полной уверенности. Но душа у него была истерзана вся кругом, и одна боль вытесняла другую. Он мог не гнать этих подозрений. Мысли сами, без его усилий, перескакивали у него с предмета на предмет. Размышления о своих, с новою силой набежавшие на него, заслонили на время его ревнивые выдумки. «Итак, вы в Москве, родные мои? – Ему уже казалось, что Тунцова удостоверила его в их благополучном прибытии. – Вы снова, значит, без меня повторили этот долгий, тяжелый путь? Как вы доехали? Какого рода эта командировка Александра Александровича, этот вызов? Наверное, приглашение из академии возобновить в ней преподавание? Что нашли вы дома? Да полно, существует ли он еще, этот дом? О как трудно и больно, господи! О, не думать, не думать! Как путаются мысли! Что со мною, Тоня? Я, кажется, заболеваю. Что будет со мною и всеми вами, Тоня, Тонечка, Тоня, Шурочка, Александр Александрович? Вскую отринул мя еси от лица Твоего, свете незаходимый? Отчего вас всю жизнь относит прочь, в сторону от меня? Отчего мы всегда врозь? Но мы скоро соединимся, съедемся, не правда ли? Я пешком доберусь до вас, если никак нельзя иначе. Мы увидимся. Все снова пойдет на лад, не правда ли? |
| —300— патриарха (от султана). Впереди шло войско в параде, били в барабаны и играла музыка; за войском ехал князь самосский Стефанакий (видное лицо в греческой аристократии) со всеми знатными греками на дорогих лошадях; за ними ехали двенадцать митрополитов, тоже на царских убранных золотом лошадях, в рясах, и клобуках по два в ряд; за ними ехал патриарх на султанском богато убранном коне; за узду вел лошадь молодой паша в богато украшенной одежде. Патриарх сидел в рясе и клобуке и благословлял на обе стороны народ; за патриархом ехали два архимандрита: один держал патриарший жезл, а другой бросал на обе стороны деньги. Потом ехали турецкие воины. И было народу многое множество. Всякому желательно было посмотреть нового патриарха, в такой славе едущего и от самого султана такою честью почтенного. «Я – говорит о себе повествователь – смотря на патриарха, плакал и прославлял Бога, что еще в такой чести от земных царей пребывает вселенский константинопольский патриарх. И не дивно-бы было, если бы такую ему часть воздавали благочестивые цари христианские; но то меня приводило в удивление, что воздает ему такую честь самый враг христианства, магометанин, султан турецкий, хотя не для Бога, но ради его сана и ради мира» (народа греческого). 2254 Отсюда мы видим, что во внешних отношениях к патриарху Порта и в наше время не позабывала заветов, завещанных ей от Магомета II. Тот же повествователь с неменьшим удивлением рассказывает о некоторых обстоятельствах низвержения прежнего патриарха Анфима IV. Когда этот патриарх по воле турецкого правительства лишился своей кафедры и еще не был назначен ему преемник, нашему путешественнику пришлось слышать следующие слова от греческих монахов в Константинополе: «патриарх низложен с престола; за утро как бы не было кровопролития на патриаршем дворе. Ибо здешние обыватели как за Христа и за веру стоят, как и за патриарха. И прежде – добавляли они – когда —301— этого (?) переменяли патриарха, весь двор обагрился кровью: больше двухсот человек убили». После этого повествователь дальше пишет от себя: «поутру в самое отдание пасхи зашумели по улицам Греки: все бегут, один другого перегоняют, все спешат на патриарший двор положить головы за своего пастыря. Вот где – восклицает писатель – благословенных Греков познается любовь и доверенность к своим пастырям, что души свои полагают за пастырей»). 2255 Опять указывается черта, которая дает разуметь, что чем был патриарх для греческого народа в XV–XVI веках, тем же он остается и в настоящем веке. |
| IV. Нельзя без глубочайшей скорби помыслить о последствиях, которыми сопровождалось бедственное предложение г. Карафеодори. «Митрополит адринопольский (подсудимый) бросился на митрополита амассийского и схватил его за одежду на груди. Епископы епископам наносили удары. Крики привлекли посторонних». Так поступило собрание, которое составляли высшее духовенство и цвет народа. Что думать о сем? Чего ожидать? Чего надеяться? Закроем глаза. Заградим слух. Но это бесполезно. Они постарались сделать невозможным, чтобы сие печальное зрелище закрыто было завесою молчания. «Крики привлекли посторонних». Что подумает и скажет народ, и народы присные и чуждые? Патриарший местоблюститель нечаянную и невольную горькую гласность превращает в официальную: «надобно донести Порте и испросить ее повелений». Неужели патриарший местоблюститель, закрывая собрание, не мог испросить краткого молчания спорящих, и сказать: «отцы и братия! остановим на время состязание; помыслим о достоинстве нашего собрания, согласитесь взять назад ваши слова и ваши удары, и все сие признать несостоявшимся. Завтра мы соберемся, и рассмотрим дело с большим спокойствием»? V. Геронты, о которых так много было говорено, и за них, и против них, и здесь призывают на себя внимание. В известии 27 сентября сказано, что большинство геронтов накануне собрания 20 сентября обратилось с просьбою к Аали-паше об исключении патриарха Анфима 116 из кандидатов на патриаршество. Геронты, по закону, должны были смотреть на избрание патриарха с церковной стороны и подавать голос в избирательном собрании. Порта имеет право смотреть на избрание патриарха с стороны государственной; и в сем отношении ее дело, а не геронтов, рассуждать, кого исключить из кандидатов. Итак, вот едва составлен закон о избрании патриарха, и уже геронты, оставив законный путь, идут окольною дорогою к своей цели. По известию 4 октября, после смятения в заседании 1 октября, и по закрытии заседания патриаршим местоблюстителем, четыре геронта покушались возобновить заседание под председательством митрополита никейского. Лучше ли удара рукою этот нравственный удар, нанесенный местоблюстителю и закону собрания? |
| При этом граф Толстой присовокупил, что «копии с самых депеш князя Лобанова, из которых сии сведения извлечены, не преминет препроводить, как только они будут возвращены от первенствующего члена Святейшего Синода 72 , у которого находятся». В означенных записках излагались следующие сведения: 1) По удалении из Константинополя бессменных синодальных членов, церковно-народное собрание занялось точнейшим определением доходов патриарших и архиерейских и изысканием источников для сих доходов, и затем приступило к окончательному пересмотру и исправлению прежних своих постановлений. Патриарх александрийский 73 Каллиник, прибывший в сие время в Константинополь, был приглашен принять участие в трудах собрания, и явившись в оное, в заседании 25 сентября–7 октября 1859 года, объявил, что прежде не одобрял действий церковно-народного собрания, но впоследствии убедился, что они согласны и с канонами и с пользою церкви. Сей одобрительный отзыв некоторые лица приписывали желанию блаженнейшего Каллиника привлечь на свою сторону членов собрания и чрез их посредство сделаться впоследствии вселенским патриархом. Когда труды собрания стали приближаться к концу своему, внутри его самого открылось несогласие, и стремление остановить предпринятые им преобразования. Сопротивление сие исходило отчасти от логофета Николаи Аристархи, отчасти от святейшего патриарха константинопольского Кирилла, который перестал действовать единодушно с собранием, с тех пор, как узнал, что члены оного, убедившись в его слабости, непременно желают удалить его тотчас по утверждению Портою новых постановлений. На место святейшего Кирилла есть четыре кандидата: блаженнейший Каллиник, митрополит серрский (deserres), бывшие патриархи константинопольские – Григорий VI и Анфим VI, занимавший престол вселенского патриарха во время войны 1854–1856 гг. В пользу святейшего Анфима склоняется и императорское российское посольство. К сопротивлению логефета и патриарха присоединились скрытые действия удаленных геронтов. Сначала они попытались было подвигнуть к протесту против постановлений церковно-народного собрания живущего на покое патриарха Григория VI (который на сие не согласился, объяснив, что постановления сии ему почти вовсе неизвестны), потом, также, неудачно, членов различных константинопольских корпораций. |
|
|
