| братства, ибо чужие патриархи приведут с собой новые лица и новые правила? – Уже решено, сказал князь Ханжерли, первый драгоман миссии, что святогробцы должны избрать патриарха из своего братства. Мы надеемся, что Порта не переменит своего решения. После сего он рассказал, как он отстоял иерус. престол, перед тур. министром, и как сей министр струсил, услышав от князя, что иерус. патриарх некотор. образом есть патриарх всего христианства и что Росс. синод имеет право избирать его наравне с здешним синодом. «Но султан не терпит архиеп. фаворского», прибавил князь. – Не султан, а партия враждебная России, – возразил я . Я слышал..., молва говорит, что некоторые из членов здешнего синода и из архонтов греч. народа, одни подкуплены Англией, а другие Францией, и что обе партии, кальвинская и католическая, бьют теперь в одну цель, – стараются уронить Фаворского именно за его россианство. Посланник прервал меня вопросом: «Не знаете ли вы, на кого падет жребий избрания в Иерусалиме?» – На архимандрита Никифора, отвечал я. Он так же, как и архиепископ фаворский, есть ученик и любимец первого секретаря иерус. синода, простого монаха Анфима, который есть руль сего синода и которого палицы боятся все архиереи. – Да и здешние святогробцы метят на него в случае падения г. архиеп. Иерофея. Но этот архимандрит очень молод, лет 30, мягок, не опытен в делах; впрочем знает арабский и турецкий языки очень хорошо. – Ежели фаворский есть любимец Анфима, то, конечно, этот грозный секретарь предпочтет его Никифору? – Это естественно. – Не обидятся ли выбором Никифора прочие иерус. Архиереи? – Это еще естественнее. Но их усмирит толстая палица Анфима. (Засмеялись). – Кто бы из иерус. архиереев, по-вашему мнению, мог достойно занять патриарший престол? – Первый наместник патриарший петро-аравийский митрополит Мелетий – ленив и не имеет своего мнения; второй наместник, – архиепископ лиддский Кирилл – деятелен, но его деятельность крайне мелочна; притом во время его патриаршества коконы возобладали бы монахами и деньгами; архиепископ неаполийский очень горяч и не захочет быть патриархом; прочие архиереи больны и слабы духом; митрополит вифлеемский Дионисий, как человек строгой жизни и умный, мог бы достойно управлять церковью палестинской, но его не терпят также за то, что он, когда был наместником патриаршим, выгонял всех кокон из монастырей. |
| Иерия часто бывала в общине, и когда Феврония была опасно больна, она прислуживала ей со всем усердием любви, не отходила от нее до ее выздоровления. В таком состоянии была эта святая община, когда имп. Диоклетиан послал (в 310 г.) в провинцию второй Сирии Лизимаха, сына знаменитого Анфима, и Селения, брата Анфима, для преследования христиан. Селений был человек в высшей степени жестокий и ненавидящий христиан столько же, как и сам император. Лизимах был совсем другой человек. Мать его, христианка, на смертном одре завещала ему со всей настойчивостью покровительствовать христианам. Диоклетиан, очень уважавший Анфима, не хотел по уважению к отцу лишить сына его почетного места, но вместе, подозревая его в благосклонности к христианам, дал место в виде испытания; Селений был назначен более в руководителя, чем в товарища Лизимаху. С ними послан был еще граф Примус, также родственник их. Город скоро узнал об ожидавших его ужасах. Низибийцы услышали о жестокостях, совершенных Селением в Месопотамии и Сирии пальмирской; там Селений истреблял огнем и мечом столько христиан, сколько попадалось в его руки, оставшихся от пламени и железа предавал на растерзание диким зверям. Лизимах терзался от этих жестокостей. Он не раз говорил наедине Примусу: «Тебе известно, что мать моя была христианка и сильно склоняла к своей вере; я удержался лишь из боязни прогневать императора и отца, но на смертном одре я дал слово не предавать смерти ни одного христианина и обращаться с ними дружелюбно. Но что делает дядя с христианами, попадающимися в его руки? Умоляю тебя — не предавай их ему, а, сколько можешь, помогай тому, чтобы спасались они бегством». Примус склонился на сторону добрых чувств, сдерживал преследование и давал знать христианским общинам, чтобы бежали, кто куда может. Мучители приближались к Низибии. При вести об их близости пресвитеры, отшельники, сам епископ скрылись, где кто мог. Инокини монастыря Вриенны хотели последовать примеру их и просили ее дозволения. «Враг далеко, — говорила Вриенна, — вы еще не видели его, и уже хотите бежать. Борьба не началась, а вы уже падаете духом. Бедные дети мои! Будьте тверды. Останемся здесь, примем смерть из любви к Тому, Кто за нас пострадал и умер». |
| «Я закончил эту книгу и прибавил, что сам испытал и чему сам был очевидцем», 2109 сообщает он в предисловии. Труд Анфима излагает во всех подробностях события 1819–1828 гг., «последнее преисполненное треволнениями десятилетие», как он это назвал. 2110 Анфим жил в эпоху, когда Палестина стала вполне доступной и безопасной для иностранных путешественников, иные из которых упоминают его в своих записках. Так, А.С. Норов , описывая патриаршее книгохранилище, замечает: «Библиотека находится под ведением первого секретаря, ученого и любезного иеромонаха Анфимоса. он знает французский язык». 2111 А.Н. Муравьев приложил к первому изданию своих записок о путешествии в Св. землю составленную Анфимом статистику православного народонаселения. Порфирий Успенский был, впрочем, невысокого мнения об этом статистическом описании, полном ошибок. По мнению въедливого архимандрита, «автор никогда не ездил по Палестине, не имел ясного понятия о местоположении, расстоянии, народонаселении православных деревень». 2112 Порфирий в 1840-е гг. не раз лично встречался с Анфимом и оставил довольно колоритные его описания: древний старец, уже ушедший на покой, но сохранивший интерес к церковной политике и бурный темперамент; тяжелого посоха Анфима боялось все святогробское духовенство. 2113 Самым плодовитым писателем первой половины XIX в. был Неофит Кипрский († после 1844 г.), секретарь патриархии, одно время, в начале 30-х гг. XIX в., – игумен лавры св. Саввы. Среди его трудов выделяется «Рассказ Неофита Кипрского о находящихся в Иерусалиме христианских вероисповеданиях и о ссорах их между собой по поводу мест поклонения» – история Палестины от основания Иерусалима до 1843 г. – и хроника «Двадцатилетие, или продолжение всего случившегося в православной Иерусалимской церкви с 1821 до настоящего 1841 года». Из всех летописцев своего поколения Неофит был наиболее творческой личностью. Он оказался единственным, кто не был «раздавлен» авторитетом «Истории» Досифея и не стал ее переписывать. Неофит, конечно, использовал этот источник, но наряду с ним задействовал множество других документов, в частности, копии османских судебных решений, хранившиеся в архиве патриархии. |
| Но, и не показываясь никому, Феврония привлекала всех умным рассуждением о смысле свящ. Писания. По всему городу распространились слухи об уме молодой толковательницы, и все спешили слушать её. Между прочими· особенно заинтересовалась ею Иерия, знатная женщина, молодая вдова сенатора; она была язычница, но ум её стремился к истине, а сердце жаждало добра. Услышав о Февронии, она пожелала познакомиться с ней и побеседовать, так как она нуждалась в разумном и искреннем совете. Не без труда умолила она Вриенну допустить её к Февронии, не показывавшейся до сих пор никому из светских людей и не видавшей даже никогда светских нарядов. Иерия познакомилась с Февронией под видом странницы-послушницы и была принята ею, как сестра о Христе. После краткой беседы Феврония начала читать, и Иерия слушала чтение и беседу её с такой жадностью, что всю ночь провели они в этом Божественном занятии и на другой день даже с большим трудом могли уговорить её расстаться с своей молодой наставницей. Возвратясь домой, она передала родным впечатление, которое произвело на неё Евангельское учение, и стала убеждать их покинуть язычество и принять христианскую веру. Сама же она, как только услышала о Христе, так и постигла, что Он есть та истина, которой искала она, и немедленно приняла христианство и сделалась ревностной его исповедницей. Вслед за ней и все домашние её приняли крещение. После того Иерия большую часть времени проводила в общине, дорожа своим сближением с Февронией, которой предалась всей душой; со всем усердием ухаживала за ней, когда она опасно заболела и – сама смерть не разлучила этих сестёр о Христе... Между тем надвигалась грозная туча, наступало великое испытание для всех этих подвижниц общины: под жестоким гонением Диоклитиана предстояло сокрушиться её лучшему цветку, но вместе с тем предстояло ему и просиять в мире во всём своём блеске. В 310 г. Диоклитиан отправил на Восток для истребления христианства – брата умершего епарха Анфима – Селения и при нём – Лизимаха, сына Анфима, которому он обещал, если тот успешно исполнит возложенное на него поручение – назначить его епархом вместо покойного отца. |
| Константинопольский патриарх и сам начал разыскивать исчезнувшего митрополита и, видимо, узнав о его появлении в Белокриницкой митрополии, 12 марта 1847 г. заявил, что, оставив патриархию без разрешения, Амвросий " не может иметь от церкви никакого дозволения на отправления архиерейских обязанностей» 1650 . Русское правительство придавало большое значение каноническому положению Амвросия и его отношениям с константинопольским патриархом, и старалось добиться осуждения митрополита Вселенской патриархией. Это было важно в силу как официального статуса церкви в австрийской и русской монархиях, так и казуистического, педантичного и формалистического отношения старообрядцев к церковным проблемам. Церковный суд над Амвросием, которого желали митрополит Филарет и царь, мог бы подорвать положение митрополита в глазах старообрядческой паствы. Но, несмотря на давление со стороны Петербурга, константинопольский патриарх Анфим ограничился выговором Амвросию за уход из своей юрисдикции и посвящение в епископы лиц неясного благочестия 1651 . Конечно, он подразумевал под этим принадлежность обоих посвященных Амвросием епископов, Кирилла и Аркадия, к старообрядчеству. Но ни суда над Амвросием, ни его запрещения в служении, чего так добивался Филарет, со стороны Константинополя так и не последовало. Вполне вероятно, что, официально осуждая Амвросия за уход из своей юрисдикции, патриарх Анфим в душе сочувствовал ему и считал справедливым, что такие ревностные православные, как старообрядцы, наконец, получили епископат и священство. Во всяком случае, мирная позиция Анфима и неосуждение им Амвросия дали старообрядцам полное право считать свою иерархию, происшедшую от Амвросия, канонической. Так же, видимо, отнеслись в душе к этому вопросу и австрийцы. Примирительная позиция патриарха Анфима помогла Амвросию найти удовлетворительное объяснение своего отъезда из Константинополя. Амвросий – вернее, его венские советники Павел и Дворачек – отвечал, что, хотя и не имел разрешения патриарха, но считал своим долгом отозваться на призыв старообрядцев " для спасения лишенных пастыря овец» и что лично он ни в какие сношения со старообрядческими организациями России не входил. |
| Иерия часто бывала в общине и, когда Феврония была опасно больна, она прислуживала ей со всем усердием любви, не отходила от неё до её выздоровления. В таком состоянии была эта святая община, когда император Диоклитиан послал (в 310 г.) в провинцию второй Сирии Лизимаха, сына знаменитого Анфима, и Селения, брата Анфимова, для преследования христиан. Селений был человек в высшей степени жестокий и ненавидевший христиан столько же, как и сам император. Лизимах был совсем другой человек. Мать его христианка на смертном одре завещала ему со всей настойчивостью – покровительствовать христианам. Диоклитиан, очень уважавший Анфима, не хотел по уважению к отцу лишить сына его почётного места, но вместе, подозревая его в благосклонности к христианам, дал место в виде испытания; Селений был назначен более в руководителя, чем в товарища Лизимаху. С ними послан был ещё граф Примус, также родственник их. Город скоро узнал об ожидавших его ужасах. Низибийцы услышали о жестокостях, совершенных Селением в Месопотамии и Сирии Пальмирской; там Селений истреблял огнём и мечом столько христиан, сколько попадалось в его руки; оставшихся от пламени и железа предавал на растерзание диким зверям. Лизимах терзался от этих жестокостей. Он не раз говорил наедине Примусу: тебе известно, что мать моя была христианка и сильно склоняла к своей вере; я удержался лишь из боязни прогневить императора и отца, но на смертном одре я дал ей слово не предавать смерти ни одного христианина и обращаться с ними дружелюбно. Но что делает дядя с христианами, попадающимися в его руки? Умоляю тебя – не предавай их ему, а сколько можешь, помогай тому, чтобы спасались они бегством. Примус склонился на сторону добрых чувств, сдерживал преследование и давал знать христианским общинам, чтобы бежали, кто куда может. Мучители приближались к Низибии. При вести о их близости, пресвитеры, отшельники, сам епископ скрылись, где кто мог. Инокини монастыря Вриенны хотели последовать примеру их и просили её дозволения. «Враг далеко, говорила Вриенна, вы ещё не видели его, и уже хотите бежать. Борьба не началась, а вы уже падаете духом. Бедные дети мои! будьте тверды. Останемся здесь, – примем смерть из любви к Тому, Кто за нас пострадал и умер». |
| Так неужели нам нужно греков, чтобы понять свое Православие? Да, непременно нужно! Православие многие из нас вмещают в своем сердце лучше греков, но вмещают как молитву, как подвиги смирения и милосердия, как устроение благолепия церковного, – а православного сознания, выраженного в ясных определениях в противовес заблуждениям Запада, православной гражданственности, то есть форм общественной и школьной жизни, согласованных с неповрежденным пониманием христианства, у нас нет в русском обществе и почти нет в русских академиях. Мы хорошие христиане, но мы не философы, чтобы противопоставить свое чужому, воровски вошедшему в нашу жизнь; нужно не только тепло чувствовать, но и ясно мыслить, и точно выражаться. Греки это умеют делать. Возьмите их даже современные толкования Священного Писания (П.Анфима Цадоса и Анфима Иерусалимского): вы здесь видите творчество религиозной мысли, как у древних отцов, а в толкованиях русских – либо средневековую схоластику, либо плагиаты с бездарных, безыдейных немецких диссертаций, где говорится о шрифте, о разночтениях – и никогда о религиозном смысле Божиих речей. «Но ведь богословие – это не то, что народная культура», – возразят нам. Конечно, одним богословием не возродишь народную жизнь, да и самое-то богословское возрождение гений эллинов не может нам дать в два года. Но нам необходимо приложить все усилия к воссозданию Византийской империи (а, конечно, не пакостной Афинской конституции), для того чтобы поставленный в условия мирного процветания греческий гений и в богословии, и в философии, и в праве, и в гражданских и общественных обычаях дал бы всестороннее освещение жизни сознательно воспринятым Православием, то есть неповрежденным христианством, а не тою смесью его и с римским язычеством, какую содержат европейские народы со времени Ренессанса доныне, причем христианские начала у них все тускнеют, а языческие крепнут. От языческого Рима нам вот чему надо поучиться. Это железное государство, распространяясь все шире и шире по известному тогда миру, или вселенной, не спешило поглощать и уничтожать культуры и государства, а, напротив, где встречало здоровую и убежденную религию и культуру, так даже усилия прилагало к тому, чтобы даже к себе пересадить те идеи, обычаи, наконец, тех людей, которые могли бы быть полезны всемирному городу и вселенной. Боги этих народностей находили себе место в римском пантеоне, а гениальные люди допускались к высшим чинам и даже к сану императора, если могли государству принести великую пользу. Итак, в интересах правды, в интересах религии и науки, в интересах чисто русских национальных Константинополь должен быть сделан столицей Византийской империи и все греческие провинции Балканского и Малоазийского полуостровов должны быть в нее включены. |
| С соблазнительной историей Афиногена имеет тесную связь история и третьего раскольнического епископа – Анфима. Это был чернец пожилых уже лет, человек быстрого ума и довольно начитанный, но в высшей степени своенравный, упрямый и надменный. Гордость и сгубила его, сделала „посмешищем для всех“. Сначала, к общему удивлению знавших его старообрядцев, Анфим назвался попом и стал отправлять священнические службы в им самим построенной и освященной церкви, в четырех верстах от Ветки („между Гомлею и Веткою, при Соже реке“, по словам Алексеева), в местечке Боровицах, где основал он жительство, прибежав из Москвы с одним купеческим семейством и какой-то слабоумной богатой барыней, которых умел забрать в свои руки 35 . Не довольствуясь тем, что выдал себя попом, он задумал еще, по примеру Афиногена и при его содействии, сделаться епископом. Для поставления в епископы он нарочно ездил к Афиногену: тот поставил его на первый раз только в архимандриты. В этом звании Анфим, нисколько не стесняясь, начал действовать по-архиерейски, и даже поставлял священников; но все-таки он видел нужду, порядка ради, получить архиерейское поставление, за которым и обратился еще раз к Афиногену. Этот последний не отказался поставить Анфима и в архиереи; но озабоченный распространившимися тогда слухами о его собственном самозванстве, не нашел возможным ни сам приехать для этого к Анфиму, ни его пригласить к себе, потому что не имел определенного местопребывания. Условились, чтобы поставление совершено было заочно: в назначенный день, именно в великий четверток, 11 апреля 1753 года, тот и другой должны были служить литургию, и в обычное время Анфим должен был возложить на себя архиерейские облачения, а Афиноген – прочесть молитвы на поставление епископа. Анфим исполнил условие в точности, – в определенное время, за торжественной службой, при большом стечении народа, облекся в архиерейские одежды и затем продолжал литургию по архиерейскому Служебнику; а что касается Афиногена, то в это время он был уже католиком и записался на службу в польские войска: если он вспомнил тогда об Анфиме, облекавшемся в чин архиерейства, то без сомнения только затем, чтобы поглумиться и над Анфимом и над всеми раскольниками... |
| Да и вся вообще история странствований Анфима, как он изложена по упомянутым документам в «Очерках поповщины», представлеятся очень запутанной. Достаточно упомянуть о следующей несообразности. Курьезное поставление Анфима Афиногеном происходило 11 апреля 1753 г. После этого, когда уже история Афиногена огласилась, Анфим уезжает в Молдавию, оттуда, не доехав до Ясс, «… поворотил в хотинский цинут (уезд) и в слободе Ветрянке основал свое пребывание», потом уехал в Дрогомирну, где вошел в сношение с епископом Мисаилом; опять возвратился в Ветрянку; отсюда отправился в Хотин и начал переговоры с Даниилом; получил от него поставление; возвратился в Ветрянку; «… выхлопотал в Порте фирман на построение в этой слободе большой каменной церкви, которую задумал сделать митрополией всех липован, живущих во владениях Турецкого султана»; слух «… о старообрядческом епископе, живущем в Хотинской Рае» доходит до гребенских казаков, даже до крымского Хана, и вот в 1755 г., является к нему посольство звать на Кубань (стр. 204–220). Ужели все это могло произойти в течение каких-нибудь семи-восьми месяцев, если даже предположить, что посольство явилось в декабре? 62 В документах из «… дела об архиеп. Анфиме» упоминается еще Феодосий епископ кубанский и терский («Очерки поповщ.», стр. 231, прим.). По словам автора «Очерков», султан насильно заставил херсонского епископа Гедеона посвятить Феодосия в архиепископы для раскольников (стр. 283). О Феодосии упоминает еще, в своей книге «О промысле», игумен Парфений, писавший по преданиям, сохранившимся у раскольников; но, по его словам, крымский владыка посвятил Феодосия только в священники, а в епископы не посвящал (стр. 185). Если допустить, что Феодосий был действительно поставлен в епископы для старообрядцев, то его можно считать единственным у них архиереем, посвящение которого они могли бы признать несомнительным, разумеется, если потом он подвергнут был у них какому-либо чинопрятию. Но в таком случае у старообрядцев, без сомнения, навсегда сохранилась бы память об епископе Феодосии; между тем и прежнего и позднейшего времени старообрядцы нигде не упоминают о нем, и, что всего важнее, в самой Добрудже, у некрасовцев, где будто бы архиерействовал Феодосий, как видно, о нем не сохранилось никаких преданий: ибо иначе добруджинские раскольники не преминули бы упомянуть о нем, когда шли у них оживленные споры о принятии епископа от Белокриницкого митрополита и когда пример Феодосия для сторонников Белокриницкой иерархии мог бы служить сильным доказательством в защиту этой последней. |
| Причиной же было разделение отечества На два города, которые стали главенствовать над меньшими городами. Души верующих были лишь предлогом, истинной же причиной было властолюбие; Не осмелюсь сказать - сборы и поборы, От которых весь мир жалким образом колеблется. Итак, как правильно было поступить перед Богом? Терпеть? Принять все удары бедствий? Идти, не взирая ни на что? Увязнуть в болоте? Идти туда, где не мог бы я упокоить и этой старости, Всегда насильственно выгоняемый из-под крова, Где не было бы у меня хлеба, чтобы преломить его с пришельцем, Где я, нищий, принял бы в управление нищий народ..? В чем-нибудь другом, если хочешь, требуй от меня великодушия, А это предложи тем, кто поумнее меня! Вот что принесли мне Афины, совместные занятия словесностью, Жизнь под одной крышей, хлеб с одного стола, Один ум в обоих, а не два, удивление Эллады И взаимные обещания как можно дальше отринуть от себя мир, А самим жить общей жизнью для Бога, Словесность же принести в дар единому мудрому Слову! Все рассыпалось! Все брошено на землю! Ветры уносят старые надежды! Куда бежать? Хищные звери, не примете ли вы меня? У них больше верности, как мне кажется. [ 6 ] Итак, горечь обиды не позволяет Григорию видеть в действиях Василия что-либо большее, чем борьбу за власть. Мы не будем вдаваться в подробный анализ мотивов, побудивших Василия развязать войну против Анфима: скажем лишь, что в ту эпоху всякая попытка отстоять православие была в какой-то степени борьбой за власть и влияние. " Рядовые " архиереи, вроде Анфима Тианского, как правило, занимали сторону сильнейшего, когда дело касалось догматических вопросов. Поэтому для Василия представлялось жизненно важным поставить на епископские кафедры твердых сторонников никейского исповедания, способных отстаивать православие. Григорий, очевидно, не видел этой " высокой политики " за житейской реальностью того, что он воспринял как борьбу " за брошенный кусок " . Не пожелав вступать в войну с Анфимом, он вообще не прикоснулся к своей епархии, не совершил там ни одной службы, не рукоположил ни одного клирика. [ 7 ] Нетрудно догадаться, что он сделал немедленно после своей хиротонии: ушел в пустыню и предался безмолвию, на этот раз без Василия. Из уединения Григорий посылает Василию письма, исполненные горечи и желчи: |
|
|
