| В семнадцатилетнем возрасте, Павел всерьёз осознал, что без веры, без тех высших знаний, что преподаны в Сверхъестественном Откровении, Истину не постичь. В этот период он испытал серьёзный психологический кризис. В 1899 году, ночью, во время сна, он, вдруг, почувствовал себя словно бы заживо погребенным в рудниках, ощутил невозможность выйти из тьмы. Это ощущение длилось до тех пор, пока некий таинственный луч не принёс ему имени «Бог». Павел воспринял ночное явление как указание, что спасение — в Боге. Другой загадочный случай произошёл несколько позже. Тогда он был разбужен силой какого-то необычного духовного толчка. Выскочив от неожиданности во двор, он услышал звук громкого голоса, дважды произнесший его имя. На пути к священнослужению В 1900 году Павел, повинуясь воле родителей, поступил в Московский университет, на физико-математический факультет, а в 1904 году с отличием окончил его. Наряду с изучением специальных дисциплин, он увлекался и философией, и историей искусств. По окончании Московского университета ему было предложено остаться при нём, но он, вопреки предложению и протесту родителей, поступил в Московскую духовную академию. Этому событию предшествовало знакомство со старцем, епископом Антонием (Флоренсовым). Желая скрыться от мирской суеты и соблазнов, посвятить себя Богу, Павел стал испрашивать у него благословения на вступление в монашество. Как ни велик и спасителен монашеский путь, но старец, зная как угодить Богу, посоветовал Павлу не следовать за душевным порывом, но получить надлежащее образование, поступив в Московскую духовную академию. В том же году он послушно исполнил эту рекомендацию. За время обучения в академии с П. Флоренским произошёл и такой случай. В марте 1906 года, когда страна была охвачена бунтарскими настроениями, он выступил в храме при академии с призывом к народу не становиться на путь кровопролития, братоубийства. При этом он не преминул указать на смертную казнь как на дело безбожное. Ввиду того, что эта речь была издана, не имея предварительного согласования с цензором и имея политический окрас, действия студента Флоренского оценили как незаконную политическую акцию и заточили на три месяца в тюрьму. Лишь вмешательство духовного начальства, выступившего с ходатайством, избавило его от участи узника. |
| – Вот отыщите мне игумена, – вдруг обратился он ко мне. – А как же у вас с Феодосием, Ваше Преосвященство, – спросил я. Дело шло о хлопотах Владыки по открытию Соловецкой Пустыни возле Симбирска. На Феодосия он сильно надеялся, видя в этом имени нечто провиденциальное, так как первый игумен Соловецкой Пустыни был тоже Феодосий. – Не отпустил его Вениамин, – сказал Владыка; – самому, говорит, нужен. Что ж, я покорился. У меня и не дрогнуло ничего. Да будет Его святая воля. Может быть даже это и лучше. Мне нужен образованный человек, а Феодосий, кажется, дальше городского училища не пошел. – Я вам сейчас опишу какой мне нужен игумен. У меня к нему два требования: У Апостола Петра (здесь Владыка начал говорить медленно, раздельно, с некоторым усилием, как всегда, когда он говорил что-либо особенно важное); у Апостола Петра есть место: «Будьте готовы всякому дать ответ в уповании вашем». («Будьте готовы всегда всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением» – 1Пет. 3:15 ). Я проанализировал это место по греческому тексту. Так вот мне и нужен такой, чтобы всякому мог дать ответ, защититься, веру свою доказать, чтобы умел сдачи дать всякому, так, чтобы в ушах зазвенело. Недавно ко мне приходила одна католичка, недовольна своим ксензом. Ну, я как психолог сейчас же начал рыбу ловить. Говорю ей: «Ваши ксензы такие ученые, благочестивые». А она мне тут и стала рассказывать; даже имена назвала. Ну так вот с ней как быть. Ведь ей надо суметь объяснить все, что она станет спрашивать о католицизме, православии, лютеранстве. А второе свойство игумена – я тоже беру его из Евангелия. Когда Господь посылал на проповедь своих учеников, он им дал дар исцелять болезни и изгонять бесов: «Уверовавших будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов, будут говорить новыми языками, будут брать змей и если что смертоносное выпьют, не повредит им, возложат руки на больных, и они будут здоровы» ( Мк. 16:17–18 ). Так, мне нужны два из этих свойств: первое и последнее. Игумен должен бесов гонять. Их теперь много развелось. Никогда ко мне не приходило столько бесноватых, как теперь, после революции. А для того, чтобы иметь силу изгонять бесов и исцелять, надо быть бессребрениками. |
| Узнав, что он умер, Владыка был сильно поражен, начал креститься и молиться. В начале 1909 года Владыка был болен, слаб, очень боялся простуды и принимал свои меры: заперся в своих комнатах до весны, не подпускал близко пришедших с воздуха, а разговаривал, стоя на пороге приемной, закрыв рот рукою. Его прямая, высокая фигура, исхудалое лицо, неулыбающиеся темные глаза производили на меня немного жуткое впечатление. У меня в это время было тягостное литературное судебное дело, его отложили рассмотрением, и я пришел 25 февраля посоветоваться с Владыкой о дальнейшем. Я сидел довольно долго в приемной-гостиной и с томлением слушал, как Владыка тяжело с раздумьем вздыхал в соседней комнате. Мне было немного страшно: неужели это он обо мне. Вышел он, против моего ожидания, веселым, бодрым и сейчас же благословил меня. Оказывается он не выходил, ожидая пока не восстановится равновесие температуры, нарушенное моим приходом. Он уселся в кресло, как всегда держась прямо и после коротких вопросов о деле (он почему-то очень был рад, что дело отложили) начал говорить, глядя в сторону и иногда улыбаясь. – Непременно, непременно займитесь чем-нибудь. Вы человек молодой, способный, – рано вам в отставку, на мое место. Да и тяжело это: не всякий выдержит – других это озлобит, исковеркает. Вот наши архиереи – чуть в отставку, он и не знает что с собой делать, хандрит, скучает, а то возьмет и умрет. Я не понимаю этого, я никогда не знал, что это за штука такая – скучать. Куда меня ни кинь, я найду себе дело. – А все оттого, что есть у меня одно качество. Он немного помолчал, а потом совсем просто, как будто говоря самую обычную вещь, продолжал: – Качество это – мое золотое сердце. Это моя способность погружаться до дна в каждое положение, входить в душу каждого, кто приходит ко мне, и говорить с ним как с самым дорогим человеком. А потом есть у меня еще занятие – греческое Евангелие. Сегодня я как только встал, сейчас же взялся за него. Я не знаю высшего удовольствия, как говорить с Ним, разбираться в Его словах: ведь греческий язык был общепринятым в то время во всей Палестине и возможно, что и Он и ученики Его говорили теми же звуками, которые мы читаем в Евангелии. |
| В 1918 году в Донском монастыре в Москве скончался Преосвященный Антоний Флоренсов, бывший епископ Вологодский. В Москве и провинции многие знали Владыку, как мудрого и благодатного духовного руководителя. Он был настоящим православным «старцем» – руководителем людей и в их практической жизни и на их путях к спасению. Но вместе с тем он имел свои особенности, отличавшие его от наших старцев и приближавшие его к нашей современности. Во-первых, он был епископ, с необычайно сильным сознанием в себе силы и власти епископа Вселенской Церкви: во-вторых, он очень широко смотрел на условные формы современной ему церковной обстановки и, хотя часто принужден был подчиняться этой обстановке, но внутренне всегда был от нее свободен; наше синодальное управление, обер-прокуратура, архимандриты и консистории никогда не казались ему вечными и неизменными категориями. Он был свободен и широк и в своих суждениях о науке, языческой древности, которую он очень чтил, природе, семье. Я имел счастье личного общения с Владыкой в течение 1908–1910 гг. Последующее имеет задачей познакомить читателя с его образом, поскольку он отразился в нескольких его беседах, которые я тогда же с буквальной точностью записывал. Этим записям я предпосылаю небольшое введение, где попробую собрать все то немногое, что уцелело у меня в памяти о Владыке. Он жил в Донском монастыре «на покое» с 1898 года, занимая точно то самое помещение, которое впоследствии было отведено Святейшему Патриарху Тихону, – от ворот сейчас же направо, в монастырской стене. Пройдя под обширными массивными сводами ворот, посетитель поднимался по узкой лестнице во второй этаж. В годы моего знакомства с Владыкой при нем жил все тот же келейник Ж.; но часто Владыке самому приходилось подходить к двери на робкий звонок (колокольчик) посетителя. После обстоятельных расспросов через запертую дверь, посетитель через маленькую переднюю приглашался в небольшую приемную, которая обычно служила и столовой – диван с подушками, овальный стол, кресло, несколько стульев, дверь в кабинет и спальню. Комната эта нисколько не характерна для хозяина: настоящие комнаты его, с его образами, книгами, большим сундуком биографических материалов – записей о его беседах с посетителями – все это было дальше – в кабинете и спальне Владыки, куда он допускал немногих, как особую милость. |
| Приложения Вступительное слово пред защитою на степень магистра книги: «О Духовной Истине», Москва, 1912 г., сказанное 19-го мая 1914 года Епископу Антонию (Флоренсову) – с сыновнею почтительностию. Ваши Преосвященства и глубокочтимое Собрание! На эту кафедру чаще всего всходят в ожидании суда над своею работою. Нет ничего удивительного поэтому, если попавшему сюда хочется, предупредив приговор, дать свои разъяснения по подлежащей разбору книге и тем предотвратить часть обвинений. Естественно и то, что пунктов, по которым требуется такое разъяснение, оказывается много, – гораздо больше, чем то допустил бы объем вступительного слова. Ведь всякая книга есть часть души ее автора, или, по крайней мере, должна таковою быть, и следовательно, как ни старательно отпрепарирована она, однако же она имеет у себя тысячи все еще живых нервов и кровеносных сосудов, связующих высказанное с оставшимся недосказанным; для авторского сознания всегда мучительно, что орган его души может быть принят за самостоятельное целое и, что еще хуже, противопоставлен другим его же органам, без которых и в данном – нет жизни. И вот, обозревая мысленно все то, что теснилось в моем сознании, когда я думал о предстоящем диспуте, я увидел, что вынужден был бы вдаваться в трудные и сложные вопросы о методах философии и богословия, о задачах современных наук о духе и т. д. А при малейшей попытке высказаться и быть доказательным тут уже требуется особое сочинение. Разумеется, эти темы – не для вступительного слова… К тому же припоминаю и свои настроения – слушателя чужих диспутов. В ожидании «дела», самого обсуждения предлежащей работы, речь невольно выслушивается кое-как. Поэтому, следуя «золотому правилу» нравственности, граничу свой язык и дозволю себе лишь необходимый минимум разъяснений. Уклонился бы и от него, но предчувствую, что Вам все равно пришлось бы выслушать его, – если не во вступительном слове, то в течение самых прений. Начну с подзаголовка своей работы – «Опыт православной теодицеи» , т. е. с содержания работы, чтобы сделать затем несколько замечаний о методе . |
| И здесь, на пути интеллектуального уяснения церковного опыта, руководящим началом для Флоренского остаются усвоенные ранее (до 1904–1905 гг.) платонизм и идеи Владимира Соловьёва 41 . Платоническая трактовка ноуменально-феноменальных связей и соловьёвское «всеединство» заставляют вполне определённым образом интерпретировать и мистический («просвечивание» иных миров в мире видимом) и религиозный («встреча» с Божественной благодатью в Церкви) опыт. И собственно в богословских исследованиях это платоновско-соловьёвское основание у Флоренского остаётся непоколебимым – как в трактовке свидетельств из Священного Писания , так и в трактовке свидетельств из Св. Отцов 42 . В конце августа 1904 г. Флоренский последовал совету епископа Антония (Флоренсова), подал прошение на поступление в Московскую духовную академию и, как окончивший полный курс университета, был принят в академию без экзаменов 43 . Обращение в этот период, в самом первом семестре учебы, к наследию Оригена , конечно, не может быть признано случайным: для Флоренского, поставившего себе целью понятийную разработку «абсолютного» («целостного») мировоззрения, было важно изучить пример неудачной, с его точки зрения, попытки «органически соединить» христианство и метафизику. Поэтому подчёркнутые в данном сочинении «ошибки» Оригена можно рассматривать как намечаемые контуры того, чего нужно избегать в своём собственном творчестве. По мысли Флоренского, Ориген стал христианином, не сбросив с себя «роковое наследие греческой философии», и система его оказалась раздвоенной между тем, чего он хотел достигнуть в своих теоретических построениях, «и тем, что он чувствовал и переживал как христианин» 44 . Древний великий учитель Церкви расколол себя на «два лика, взаимно исключающих друг друга», явил себя как «тоскующий по метафизике христианин» и «неизменно привязанный к христианству метафизик» 45 . « Ориген хотел быть и был сам в личной жизни христианином, и центром личной жизни его был, несомненно, Воскресший. Этого, однако, ещё недостаточно, чтобы построить и христианскую философию» 46 . |
| Но так ли уж плоха стилизация сама по себе, что может служить «убийственной» характеристикой религиозного мыслителя? М.М. Бахтин полагает характерным для стилизации то, что «слово здесь имеет двоякое направление – и на предмет речи как обычное слово, и на другое слово, на чужую речь» 823 . Стилизация предполагает существование воспроизводимого стиля, который когда-то имел «прямую и непосредственную осмысленность» 824 . Какой же стиль пытался воспроизвести Флоренский? Он сам не делал из этого тайны: «Свое собственное мировоззрение Флоренский считает соответствующим по складу стилю вв. русского средневековья, но предвидит и желает другие построения, соответствующие более глубокому возврату к средневековью» 825 . Мы не беремся обсуждать здесь сложную проблему: осуществил ли Флоренский в своих трудах стилизацию именно такого типа. По всей видимости, не вполне, хотя бы потому, что его сочинения насыщены и «прямыми словами» (термин Бахтина). He является ли выступление Булгакова против «стилизации» у Флоренского (вслед за Бердяевым) выступлением против стилизаторских поползновений у самого себя (хотя бы в книге «Свет невечерний» (М., 1917), написанной не без влияния Флоренского). Булгаков в качестве примеров стилизации жизни приводит отношения Флоренского с Другом «Васенькой», с женой Анной Михайловной, со старцем Исидором и с еп. Антонием (Флоренсовым). Отношения к друзьям и Другу у Флоренского были настолько непосредственно направлены на предмет дружбы, а не на какие-то придуманные или заимствованные приемы общения, что они зачастую иереходили в особого рода влюбленность. Что означает стилизация отношений в семье, где пятеро детей, трудно и представить. Судить о стилизации отношений со старцем Исидором и духовником Флоренского – еп. Антонием – просто невозможно. Тайна духовного общения велика есть. Можно обсуждать меру стилизации жития старца Исидора («Соль земли...» (1908)), но ведь существуют стили житийной литературы. Самое серьезное обвинение состоит в том, что идея православия Флоренского – это «его собственное православие», отличное от исторического церковного православия. |
| Многие из присутствовавших также знали, что хотя эконом и ушел, однако толку из этого никакого не выйдет, а потому чувствовали себя не особенно ловко. Выручил из беды викарий. Подозвал к себе протодиакона и шепчет ему на ухо: “Уведи ты их, Христа ради, ничего тут у них (т. е. в архиер. доме) нет, и меня-то с голоду заморили”. Протодиакон передал это архимандриту и тот снова стал сбираться, а за ним и другие. Владыка, должно быть, уже сообразил в чем дело и более не удерживал. Так первая попытка Владыки угостить своих новых сослуживцев и не удалась. Что далее было между преосв[яще]нным Антонием и Варсонофием — осталось, конечно, между ними, но только Варсонофий не остался даже ночевать под одной кровлей с епископ. Антонием, в тот же вечер укатил в Устюг. На другой день состоялось представлением городского духовенства. Сидим мы, рассказывал ректор, в гостиной — (л. 100 об.) слышу в зале шелест, движение и сдержанный шепот. Выглянул в дверь — вижу собралось все духовенство с благочинными во главе, один из них с образом, а другой с хлебом и солью на серебряном блюде. Благочинный Лощилов, вижу, делает какие-то знаки, как будто хочет что-то сказать. Выхожу — что скажете? “Сделайте милость, скажите от духовенства приветствие Владыке, собрались вот, а говорить никто не берется”. Хорошо… Вышел и Преосвященный. Сказал ему несколько слов от лица духовенства, а сам отошел к сторонке и стою, интересно послушать. Как и следовало ожидать — архипастырь встретил духовенство речью. Начал с того, что он сын причетника и изложил самым подробным образом свою биографию, причем ясно была проведена одна мысль, что он человек необыкновенный. И родители его — люди необыкновенные. “Отец причетник, но какой это человек? Это был человек умнейший. Он был отличный певец, превосходно читал. Он был художник — играл на гуслях, он был живописец. Я глубоко чту его память. Я так уважаю его, что и теперь всякому причетники окажу более внимания и снисхождения, чем священнику. Отец мой и тем (л. 101) человек необыкновенный, что он бесов изгонял!..” Долго в этом же роде продолжал архиерей, высказал между прочим, что он также обладает даром изгонять бесов, что он прозорлив, что он с первого взгляда может узнать душу человека, что достаточно только ему взглянуть в глаза и он уже будет знать, кого он пред собой видит. |
| Бывало, что он прерывал неожиданно беседу и уходил в свой кабинет, явно для молитвы, на несколько минут. Беседы Владыки касались самых разнообразных вопросов: житейских, научных, философских, но было у него несколько излюбленных тем: греческий язык, брак и семья, некоторые психологические вопросы, главным образом из той несуществующей еще науки, которую проф. о. П. Флоренский называл биографикой. Об увлечении Владыки греческим языком в связи с греческим Евангелием я скажу ниже, в связи с его беседами на эти темы. А сейчас – несколько слов о двух последних темах. Вопросы индивидуальной психологии, характерологии и биографики занимали Владыку прежде всего как духовного руководителя множества разнообразных душ: от торговца квасом до профессора Московских клиник. У него был особый вкус и чутье к вопросам человеческой психо-физиологии, к той области, где душевные проявления стоят в связи с физическим складом человека, к вопросам расы, породы, крови, темперамента. Справками из этих областей он часто мудро объяснял и разрешал запутанные положения и сложные вопросы, с которыми к нему обращались его духовные дети. Часто, говоря об определенных людях и их пороках, он говорил: «Это у него – в крови, в самой его физиологии; от этого он избавится только освободившись от тела», и из житий святых приводил примеры прочности и неискоренимости черт темперамента, как, например, гневливости. Не только как духовник, но и как ученый, психолог он всматривался в человеческие характеры, из году в год следил и делал записи за отдельными лицами, давал мастерские психо-физиологические портреты, и, я думаю, не без влияния его о. П. Флоренский пришел к задаче найти законы, по которым строится индивидуальная биография, характеристика возрастов, кризисы, характеристика имени и его влияние, планетные типы и т.д. Обширные наблюдения и выводы в этой области Владыка особенно применял к двум сферам практической жизни: браку и выбору жизненного пути. Отрывочно приведу то, что вспомнилось. Семью, семейную жизнь Владыка ставил очень высоко; у него было очень яркое представление дома, очага, семьи в их первичности, праведности, благословенности. |
| Именно в таком настроении он оставляет университет со всеми открывающимися там для него перспективами карьеры учёного-математика и хочет монашества как идеальных условий для трудов по религиозно-научному синтезу. И примерно за месяц до того, как епископ Антоний (Флоренсов) откажется благословить такое монашество 26 (а взамен этого даст совет учиться в Академии) 27 , в июне 1904 г. Флоренский пишет посвящённую А. Ельчанинову статью-диалог «Эмпирея и эмпирия». Здесь впервые предметно задаётся тема символа и раскрывается его понимание как «органически живого единства» различных «плоскостей» или «слоёв» бытия. В такой концепции ничто в видимом мире (эмпирии) не может быть обесценено; вся «передняя плоскость» мироздания (чувственно воспринимаемое) является носителем иных, высших миров, вплоть до мира Божественного, на что намекается ссылкой на Рим.1:20 («Невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира чрез рассматривание творений видимы»). Конечно, это – всеединство В. Соловьёва , но уже лишённое присущего ему соблазна пантеизма; такой символ у Флоренского призван совместить, казалось бы, несовместимое – живую органическую связь Бога со всем миром при радикальной «несводимости» Бога к миру и мира к Богу 28 . Разъясняемая на примере соотношения чувственного мира и высших, «огненных» миров, концепция символа выражается в трёх взаимодополняющих моментах: низшая реальность «прозрачна» для высшей реальности, является её «носителем» и «смешивается» с ней. Последнее, т. е. смешение, должно приводить к реальности новой, что, собственно, и подчёркивает Флоренский, правда, несколько лет спустя 29 . Но и здесь эта мысль присутствует, что видно из логической связи разговора о символе с предшествующим разговором о таинствах. Фактически, то, что происходит в таинствах, поясняется тем, что имеет место в символе, хотя при этом и остаётся ощущение некоторой неполноты сказанного. Таинство оказывается чем-то иным, чем символ, данный нам по самому факту устройства бытия. В отличие от символа, таинство священнодействуется и, как можно догадываться, представляет собой установление прямого «канала», по которому Божественный мир прямо, минуя все иерархические ступени символических «слоев» бытия, проникает в мир чувственный. |
|
|
