| За короткое время в селекции были достигнуты невиданные результаты, узнаваемо обозначился облик советского учителя, советского врача, советского партийного работника, но наибольшего успеха передовое общество добилось в выведении породы, пасущейся на ниве советского правосудия. Здесь чем более человек был скотиноподобен, чем более безмозгл, угрюм, беспощаден характером, тем он больше годился для справедливого карательного дела. Сидящие в клубе ждали явления квадратного в плечах громилы с головой, стриженной под ежик, прямо на плечах сидящей. У этого громилы всегда загорелая иль непромытая кожа лица, спина, минуя ворот гимнастерки, переходит прямо в затылок, дровяным колуном взнимающимся к тупому острию, острие это, минуя то место, где быть лбу, сваливается прямо в переносье, переносье же, не успев организоваться в нос, завершается двумя широкими дырами, из которых щетиною торчит волос, срастаясь с малоприметными усами, нависающими над щелью безгубого рта, коий не имеет ни начала, ни конца, расползается от уха до уха. Такой безразмерный рот, способный заглотить жертву шире себя, бывает только у змей. Самое выдающееся на этом лице, самое приметное — подбородок с ямой посередине, напоминающий обвислую бабью жопу. Но природа же не терпит однообразия и делает иногда снисходительные поблажки тому или иному обществу, льстя роду человеческому, и в правосудие вводит нечто особенное. Совсем противоположное тому типичному, устрашающему облику скоточеловека на сцену клуба двадцать первого стрелкового полка после крика секретаря трибунала: “Встать! Суд идет!” — мелконько перебирая ножками в хромовых сапогах, в гимнастерке, почти достающей подолом до сапог этих, украшенное медалью и красивыми, начищенноблестящими знаками, ступило улыбчивое, румяненькое, как бы даже и кланяющееся народу существо, у него и военное-то звание отступало в сторону, замечалось не вдруг. Мимолетным прикосновением расчески существо это в звании полковника, имеющее совсем мирное, свойское прозвание — Анисим Анисимович, тронуло седую прядку, спадающую на лоб, которая, впрочем, расческе не подчиняясь, снова упала сверху вниз. |
| Григорий держал бакалейную лавочку, но это только для вида, на самом же деле торговал водкой, скотом, кожами, хлебом в зерне, свиньями, торговал чем придется, и когда, например, за границу требовались для дамских шляп сороки, то он наживал на каждой паре по тридцати копеек; он скупал лес на сруб, давал деньги в рост, вообще был старик оборотливый. У него было два сына. Старший, Анисим, служил в полиции, в сыскном отделении, и редко бывал дома. Младший, Степан, пошел по торговой части и помогал отцу, но настоящей помощи от него не ждали, так как он был слаб здоровьем и глух; его жена Аксинья, красивая, стройная женщина, ходившая в праздники в шляпке и с зонтиком, рано вставала, поздно ложилась и весь день бегала, подобрав свои юбки и гремя ключами, то в амбар, то в погреб, то в лавку, и старик Цыбукин глядел на нее весело, глаза у него загорались, и в это время он жалел, что на ней женат не старший сын, а младший, глухой, который, очевидно, мало смыслил в женской красоте. У старика всегда была склонность к семейной жизни, и он любил свое семейство больше всего на свете, особенно старшего сына-сыщика и невестку. Аксинья, едва вышла за глухого, как обнаружила необыкновенную деловитость и уже знала, кому можно отпустить в долг, кому нельзя, держала при себе ключи, не доверяя их даже мужу, щелкала на счетах, заглядывала лошадям в зубы, как мужик, и всё смеялась или покрикивала; и, что бы она ни делала, ни говорила, старик только умилялся и бормотал: – Ай да невестушка! Ай да красавица, матушка… Он был вдов, но через год после свадьбы сына не выдержал и сам женился. Ему нашли за тридцать верст от Уклеева девушку Варвару Николаевну из хорошего семейства, уже пожилую, но красивую, видную. Едва она поселилась в комнатке в верхнем этаже, как всё просветлело в доме, точно во все окна были вставлены новые стекла. Засветились лампадки, столы покрылись белыми как снег скатертями, на окнах и в палисаднике показались цветы с красными глазками, и уж за обедом ели не из одной миски, а перед каждым ставилась тарелка. Варвара Николаевна улыбалась приятно и ласково, и казалось, что в доме всё улыбается. И во двор, чего раньше никогда не было, стали заходить нищие, странники, богомолки; послышались под окнами жалобные, певучие голоса уклеевских баб и виноватый кашель слабых, испитых мужиков, уволенных с фабрики за пьянство. Варвара помогала деньгами, хлебом, старой одеждой, а потом, обжившись, стала потаскивать и из лавки. Раз глухой видел, как она унесла две осьмушки чаю, и это его смутило. |
| И Шуйский заботился о населении Сибири разными средствами: отправлено было в Пелым из московских тюрем восемь человек в пашенные крестьяне, но они оттуда бежали, подговоривши с собою в проводники двоих старых крестьян; вследствие этого царь писал в Пермь: «Вперед в Перми на посаде и во всем уезде велеть заказ учинить крепкий: кто поедет или пешком пойдет из сибирских городов без проезжих грамот и подорожных, таких хватать, расспрашивать и сажать в тюрьму до нашего указа». В то же время в Перми велено было набирать для Сибири пашенных крестьян из охочих людей, от отца – сына, от братьи – братью, от дядей – племянников, от соседей – соседей, а не с тягла. Постоянные неудачи русского войска, превосходство иностранных ратных людей над русскими, сделавшееся очевидным при соединении полков Скопина со шведами, необходимость, какую увидал этот воевода, учить своих при помощи шведов, – все это заставило подумать о переводе с иностранных языков устава ратных дел, чтоб и русские узнали все новые военные хитрости, которыми хвалятся чужие народы. Переводчиками были Михайла Юрьев и Иван Фомин. Печатание книг продолжалось в Москве: им занимались Анисим Родишевский (волынец), Иван Андроников Тимофеев и Никита Федоров Фофанов псковитянин; в предисловии к Общей Минеи, напечатанной последним, говорится, что Шуйский велел сделать новую штанбу, еже есть печатных книг дело, и дом новый превеликий устроить. Относительно нравственного состояния русского общества мы видели, в каком ходу было чародейство; о Шуйском прямо говорится, что он сильно верил ему; царь объявлял в своих грамотах народу, что Лжедимитрий прельстил всех чародейством, но легко понять, как распространение подобных мнений должно было вредно действовать на нравственные силы народа. При таких убеждениях народ должен был походить на напуганного ребенка и лишиться нравственного мужества: где же спасение, когда какой-нибудь чернокнижник, с помощью адской силы, так легко может всех прельстить? Надобно представить себе это жалкое положение русского человека в описываемое время, когда он при каждом шаге с испуганным видом должен был озираться на все стороны: вот злой человек след выймет, вот по ветру болезнь напустит. Гибельно действует на нравы отсутствие общественной безопасности, когда нет защиты от насилий сильного или злонамеренного, когда человек, выходя из дому, не имеет уверенности, дадут ли ему благополучно возвратиться домой; но еще гибельнее должна действовать на нравы эта напуганность, это убеждение, что повсюду против человека направлены враждебные невещественные силы. Если правительство уверяло народ, что расстрига прельстил всех ведовством и чернокнижеством, то нет ничего удивительного, что в Перми в 1606 году крестьянина Талева огнем жгли и на пытке три встряски ему было по наговору, что он напускает на людей икоту. |
| - постройка своих культовых и коммерческих сооружений в исторических центрах российских городов с обязательным доминированием их над культовыми сооружениями традиционных конфессий - подкуп и коррупция, вовлечение в свои ряды ведущих бизнесменов, чиновников, криминальных лидеров для осуществления своей деятельности - серые финансовые схемы в своей экономической деятельности и при взымании десятины с членов церкви - политическая деятельность, заключающаяся в прямых выборах в органы власти, членство в оппозиционных партиях, создании «правозащитных» структур, финансируемых из-за рубежа, создание и участие различных молодежных организаций, от религиозных до военно-охотничьих Наибольшего результата на постсоветском пространстве мормоны добились на Украине и в Армении. На Украине они построили свой храм, который, как и во всем мире, пользуется правом экстерриториальности, и традиционно выше любого православного Храма в Киеве. После обращений к президенту Кучме со стороны иерархов Украинской Православной Церкви, последний ограничил деятельность мормонов на Украине. Однако Украину тут же внесли в «черный список» ФАТФ, что очень больно ударило по промышленности Юго-Востока. Ющенко снял ограничения, и мормоны смогли построить в Киеве свой храм и начать работу в архивах Запорожья и Днепропетровска по копированию личных данных всех умерших и ныне живущих людей. Подкупая должностных лиц и насаждая коррупцию, мормоны получали архивные анкетные данные по 10 центов за Душу. Помимо скупки политических лидеров, мормоны привлекли целый ряд чиновников, бизнесменов и даже уголовных авторитетов. На Юго-Востоке Украины интересы мормонов обеспечивал «смотрящий» криминальный «авторитет» Евгений Анисимов по кличке «Анисим», «Клоун». Помогая Вашингтону через своих людей решать политические задачи на Украине, мормоны имели, как меркантильный интерес в размере десятины от всех поступлений в воровской общак Юго-Востока, так и сакральный интерес в виде архивных данных на всех умерших жителей. Анисимов же взамен отданных 10% получал возможность беспрепятственного вывоза криминальных капиталов на Запад, их легализации и инвестирования в различные активы. |
| «Mais c’est une dame, et très comme il faut», — отдыхал от Анисимова нападения Степан Трофимович, с приятным любопытством наблюдая свою соседку книгоношу, пившую, впрочем, чай с блюдечка и вприкуску. «Се petit morceau de sucre ce n’est rien… В ней есть нечто благородное и независимое и в то же время — тихое. Le comme il faut tout pur, но только несколько в другом роде». Он скоро узнал от нее, что она Софья Матвеевна Улитина и проживает собственно в К., имеет там сестру вдовую, из мещан; сама также вдова, а муж ее, подпоручик за выслугу из фельдфебелей, был убит в Севастополе. — Но вы еще так молоды, vous n’avez pas trente ans. — Тридцать четырес, — улыбнулась Софья Матвеевна. — Как, вы и по-французски понимаете? — Немножкос; я в благородном доме одном прожила после того четыре года и там от детей понаучилась. Она рассказала, что, после мужа оставшись всего восемнадцати лет, находилась некоторое время в Севастополе «в сестрах», а потом жила по разным местамс, а теперь вот ходит и Евангелие продает. — Mais mon Dieu, это не с вами ли у нас была в городе одна странная, очень даже странная история? Она покраснела; оказалось, что с нею. — Ces vauriens, ces malheureux!.. — начал было он задрожавшим от негодования голосом; болезненное и ненавистное воспоминание отозвалось в его сердце мучительно. На минуту он как бы забылся. «Ба, да она опять ушла, — спохватился он, заметив, что ее уже опять нет подле. — Она часто выходит и чем-то занята; я замечаю, что даже встревожена… Bah, je deviens égoïste… » Он поднял глаза и опять увидал Анисима, но на этот раз уже в самой угрожающей обстановке. Вся изба была полна мужиками, и всех их притащил с собой, очевидно, Анисим. Тут был и хозяин избы, и мужик с коровой, какие-то еще два мужика (оказались извозчики), какой-то еще маленький полупьяный человек, одетый по-мужицки, а между тем бритый, похожий на пропившегося мещанина и более всех говоривший. И все-то они толковали о нем, о Степане Трофимовиче. Мужик с коровой стоял на своем, уверяя, что по берегу верст сорок крюку будет и что непременно надобно на праходе. Полупьяный мещанин и хозяин с жаром возражали: |
| Мне ужасно много приходит теперь мыслей: видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, — это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! Out, cette Russie, que j’aimais toujours. Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша… et les autres avec lui, и я, может быть, первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и «сядет у ног Иисусовых»… и будут все глядеть с изумлением… Милая, vous comprendrez après, а теперь это очень волнует меня… Vous comprendrez après… Nous comprendrons ensemble. С ним сделался бред, и он наконец потерял сознание. Так продолжалось и весь следующий день. Софья Матвеевна сидела подле него и плакала, не спала почти совсем уже третью ночь и избегала показываться на глаза хозяевам, которые, она предчувствовала, что-то уже начинали предпринимать. Избавление последовало лишь на третий день. Наутро Степан Трофимович очнулся, узнал ее и протянул ей руку. Она перекрестилась с надеждою. Ему хотелось посмотреть в окно: «Tiens, un lac, — проговорил он, — ах, Боже мой, я еще и не видал его…» В эту минуту у подъезда избы прогремел чей-то экипаж и в доме поднялась чрезвычайная суматоха. III То была сама Варвара Петровна, прибывшая в четырехместной карете, четверней, с двумя лакеями и с Дарьей Павловной. Чудо совершилось просто: умиравший от любопытства Анисим, прибыв в город, зашел-таки на другой день в дом Варвары Петровны и разболтал прислуге, что встретил Степана Трофимовича одного в деревне, что видели его мужики на большой дороге одного, пешком, а что отправился он в Спасов, на Устьево, уже вдвоем с Софьей Матвеевной. |
| Гимназия Глюка со времени своего учреждения (25 февраяля 1705 г.) состояла в ведении Ижерской (Ингерманландской тож, впоследствии получившей название С.-Петербургской) канцелярии; в ее ведении она находилась и по смерти своего основателя пастора Глюка вплоть до 18 ноября 1710 г., когда заведывание школами перешло в Монастырский приказ (через несколько месяцев, в феврале 1711 г. – в приказ книг печатного дела). После смерти Глюка-отца появляются в ней особые кураторы. Таким прежде всего был переводчик Посольского приказа П. Коет. Ему 10 сентября 1705 г. велено было: 1) «во управлении и надзирании школы чинить всякое вспоможение и тоя школы учителей ни до каких обид не допускать; 2) новых вывезенных из-за моря учителей отпустить в Москву и 3) приискать на Москве из стольников или из приказных людей русского народу доброго человека, который бы мог эту школу употреблять и надзирать вместе с ним». 19 сентября того же 1705 года был уже «приискан» добрый человек: им был стольник Павел Веселовский. На нем главным образом и лежало заведывание школою: в известной зависимости от него находились учителя и ученики: он распоряжался хозяйственною частью, решал вопросы, касавшиеся ремонта или перестройки школьных зданий. Куратором школы Веселовский был все время до перехода ее в ведомство Монастырского приказа (с 15 июля 1706 г. по 1 января 1711 г.). П. Коет помогал главным образом в расходовании денег и в ведении отчетности отпускавшихся на содержание школы сумм и притом только по январь 1706 г., когда он все оставшиеся у него за расходом деньги сдал в Ижерскую канцелярию: он был так сказать казначеем школы (его место, кажется, занял Анисим Щукин). Во втором полугодии 1705 г. Коету помогал «для всяких писем» подьячий Иван Бишов, который в следующем году и принял оставшиеся у него деньги; с 12 февраля 1707 г. на школьном дворе в подьячих состоит Семен Львов по январь 1710 г., вероятно он же был и в 1711 г. (подьячий не называется по имени). Кроме этих должностных лиц в школе были: два работника, 2 сторожа и два солдата; а для надобностей школы и ее учителей куплены были 4 лошади. |
| В прошлых, государь, годех по вашему великого государя указу сиятельнейший князь Александра Данилович Меншиков приказал препозиту Глику ради наук разных язык младым людем в царствующем и великом граде Москве устроить гимназию; и по тому вашему царского величества указу, по полученному в городе Галле при академии, что под державою прусского короля, от него препозита Глика письму в прошлом 1705м году выехал я морем и чрез Архангельской город к Москве приехал. И в том же 1705м году барон Петр Павлович Шафиров учинил со мною письменный договор, дабы при той вашего пресветлейшего царского величества гимназии быть мне учителем до 1708 году, итого три года; а после тех трех годов, буде я похочу ехать в отечество свое, обещал мне свободу и дать мне вашего царского величества подводы. И в прошлом 1708м году в сентябре месяце по вашему великого государя указу и по приказу сиятельнейшего князя Александра Даниловича Меншикова Питербурхской канцелярии президент Анисим Яковлевич Щукин учинил со мною письменной же вновь договор, что быть мне при той гимназии учителем и ректором по прежнему, только не на урочные годы; а буде я пожелаю ехать в отечество свое, и чтоб мне до отъезду моего за полгода учинить доношение. Понеже ныне ради телесные моея немощи не могу школьное учение и правительство снести, аще бы и желал вашему царскому величеству со всяким радением служить, к тому же мя иная всякая нужда во отечество мое позывает, так я в надеянии вашего царского величества высокой милости то доносил в прошлом 1710-м году октября в 1 день и просил о том обещанном милостивом отпуске и в челобитной просил, которую я челобитную подал бывшему нашему комисару Павлу Яковлевичу Веселовскому и вручена вышепомянутому президенту Анисиму Яковлевичу Щукину. И понеже сей полгода окончится в нынешнем марте месяце, то прошу еще уничиженно, дабы ваше царское величество отпустить мя изволил. Всемилостивейший государь! Прошу вашего величества, да повелит ваше высокодержавие по прежнему вашего царского величества милостивому ко мне обещанию в нынешнем 1711 году с апреля месяца из вашей царской гимназии отпустить меня в отечество мое и дать мне вашего царского величества подводы и определить мне проезжей пас. Вашего величества нижайший раб Иоган Христин Битнер. 1711 г. марта в день. Iohann Christian Bütner. |
| (Кн. 105, л. 68. Кн. л. 9 об.). 1712 г. апреля в 7 день. По указу великого государя отпущено из приказу Книг печатного дела в немецкую школу бумаги немецкой две дести для преводу книги с францужского языка на словенской Трава-де-Марс, по указной цене на 5 алтын на полчетверты деньги, из школьных денег прошлого 711-го году, из приему подьячего Петра Волкова. Помета: выдать деньги из школьных с роспискою. – По сему указу школьной ученик Тихон Ловзын для переводу книги взял 2 дести бумаги и росписался. (Кн. 105, л. 113. Кн. 64, л. 16). Лета 1714 августа в 9 день. По указу великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича, в. в. и м. и б. Р. с., тайному советнику графу Ивану Алексеевичу Мусину Пушкину с товарыщи. В доношении инженерной школы надзирателя подполковника фан-Строуса написано: надобно в инженерную школу для учения инженерным учеником 30 книг геометрических, 83 книги Синусов. И великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич, в. в. и м. и б. Р. с., указал оные книги из приказу Книг печатного дела прислать для отсылки в оную школу в Военную канцелярию к тайному советнику генералу пленипотенцыару крикс-комисару ко князю Якову Федоровичу Долгорукому с товарыщи; а по какой цене оные книги о том в Военную канцелярию отписать и по той цене по чему отписано будет, оные деньги из Военной канцелярии в приказ Книг печатного дела присланы будут. И по указу великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича, в. в. и м. и б. Р. с., тайному советнику графу Ивану Алексеевичу Мусину Пушкину с товарыщи учинить о том по указу великого государя. Диак Анисим Маслов. Смотрил Михайло Никитин. Лета 1714 г. августа в 20 день. По указу великого государя (п.) тайному советнику генералу пленипотенцыару крикс-камисару князю Якову Федоровичу Долгорукову с товарыщи. Сего августа 9 числа в указе великого государя из Военной канцелярии в приказ Книг печатного дела к тайному советнику графу Ивану Алексеевичу Мусину Пушкину с товарыщи писано: в доношении де инженерной школы надзирателя подполковника фан-Строуса написано: надобно в инженерную школу для учения инженерным ученикам 30 книг Геометрий, 83 книги Синусов и оные книги чтоб из приказу Книг печатного дела прислать в Военную канцелярию и по которой цене оные книги о том отписать. |
| Хорошо в этом вызывании стариков, что встают они без их ворчанья, обидчивости и жалоб всяких, а будто это вечно молчащие стволы деревьев поднимаются, и мы, нынешние, вьемся вокруг них или трепещем на веточках зелеными листиками. Подумать только, какой я счастливый: десять таких замечательных стариков, русских великих писателей, лежат у меня на полках протягиваю к ним руку, развертываю книгу, подвязываю к ушам очки, и сейчас же я сам уже не старик, а трепещущий зеленый листик под солнечным лучом, принимаю через старый морщинистый ствол соки земли. И опять берет меня грусть за то, что не знал вперед этого счастья долголетия, хотя в свое время и твердили мне, и самому приказывали твердить: «Чти отца твоего и матерь твою, и долголетен будеши на земли». «Экое счастье какое, – думалось тогда, – жить без конца седым стариком!» А вот теперь оказывается, счастье долголетия не в том, что ты стар и сед, а что на тебе зеленый листик трепещет и ты эту прелесть только в долголетии можешь во всем совершенстве понять. Теперь, как о себе так вот раздумаюсь, становится понятным, почему это во время ужасных бедствий войны, таких унижений от голода и страха, жить людям хочется еще много больше, чем во времена полнейшего благополучия: каждый в эти ужасные годы, переживая великие бедствия, становится умным, как старый, и над ним в сокровенной мечте его светятся зеленые листики жизни истинно прекрасной. И вот почему люди, наверно, стали много терпимей и милостивей друг к другу во время войны. Бывало, синичка не той лапкой щечку почешет, и заорут все вороны. А теперь не до того. Вот хотя бы взять в пример Наташу. Не ошиблась она в простоте своей – какая-то совесть у людей оставалась, все ей сочувствовали в беде и помогали ей советом в борьбе с пьяницей и безобразником свекром. Кстати сказать, и правда была на ее стороне, ведь дом-то был ее, девичий, Артюшка в ее дом вошел, а не она в его. И сад редкостный при доме ее отец насадил, и – мало того! – когда в сороковом году хватил мороз в шестьдесят градусов и погубил у нас все сады, один покойник, Анисим Михайлович, мой братеник, догадался поднять в саду своем дым и тем спас свои яблоньки. А теперь дело дошло до того, что свекор Наташи потихоньку стал пропивать эти яблони: ночью выкопает, снесет куда-то, и в саду голое место. |
|
|
