| Ушаков смахнул слезу. Все эти жители: торговцы, моряки, врачи, рыбаки, повинуясь единому чувству, запели. Они пели какую-то греческую песню, сохранившуюся, может, из Древней Эллады, когда провожали аргонавтов, или ходили с ней из варягов в греки, или пели её бесстрашные купцы, вглядываясь в горизонт. Это была песня прощания и грусти . Это была песня дальних дорог . Ушаков понял это и шагнул в шлюпку. Военная песня Армия . Вот помню, с каким восторгом мы, мальчишки, сопровождали курсантов в Омске, которые шли уверенным шагом и пели: «От тайги до британских морей Красная армия всех сильней». Как, казалось, здорово и размашисто: «Красная армия всех сильней!». Правда, когда началась война, ругали за излишний пафос в фильме «Если завтра война», за шапкозакидательство. Хотя там и правильно пелось: «Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов». Вот мы и оказались не готовы, хотя песня в этом не виновата. В Сибири, где я жил до войны, нам ближе был восток, его оборона: «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят, у высоких берегов Амура, часовые Родины стоят». Тут же звучал и вальс «Амурские волны» и песни гражданской войны. После «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд, чтобы с боем взять Приморье, белой армии оплот». Так вот в 1969 году я первый раз был в Америке и, конечно, представился послу Анатолию Федоровичу Добрынину. Он был из той школы отечественных дипломатов, которые много читали и хорошо понимали книгу. Я привозил ему книги издательства «Молодая гвардия». Он просил рассказать о новых авторах, спрашивал, что пишет М. Шолохов, К. Симонов, а потом спросил: хочу и я встретиться с американскими издателями. Хочу, конечно, но и боязно. «Но сначала сходи, тут рядом в «Магазин русской книги», который организовал наш эмигрант Камкин. Увидишь много интересного». Конечно, я нашёл россыпи редких книг всего мира, вышедших на русском языке. Хозяин присматривался: кто мы и, наконец, спросил: не из Занзибара ли? «Мы из Советского Союза?» Он как бы пропустил название страны и спросил ещё: «Чем вы занимаетесь в России?» Я ответил: «Издатель, директор издательства «Молодая гвардия» в СССР». |
| Парни только завывали: ну, молодец! Ну, и нам бы так! Колька изнывал от зависти, от лихости, от ревности. А Руль поучал: – Вот так, ребята, когда женитесь – своим бабам не верьте. Холостой всегда близ них поживится. Не стойкие они. И ведь – не сказала Мокею, нет. 46 В шитой рубахе и пузырчатых брюках, как офицерские, встретил Плужников Благодарёвых на переднем крыльце, пожал руку ещё раз отцу, ещё раз сыну, повёл в долгие сени. Тут они раздевались перед дверью в горницу, и сюда ж из избяной двери вышла им поклониться – Агафья бы Анастасьевна, коли б не попросту Агаша, не многим-то старше Катёны, на одни поседки с ней ходили. За ней и детишки из избы выглёдывали. Но хозяин приглашал гостей в горницу. Там знакомили с приезжим гостем, городским, ручку мягкую бережно подавал: – Анатоль Сергеич… Благодарёвы пока на диван, Плужников к им кресло развернул, сел нога за ногу, и городской сел. А Агаша другою дверью, прямо из избы, носила на стол: забрякала блескавыми ложками, высыпала вилок с костяными чёрно-белыми ручками, городских ножей с посвёрком, расставила поставки тяжёлые глазированные, стакашки да рюмки, несла кувшины, графины и на вытянутом блюде залом, и кажись заливную стерлядь, и другое холодное, и помидорное, и грибы всех видов, сыр самоделковый, – как на дюжину человек. И уж кажется – едено, едено эти дни, некуда больше и толкать, а глаз между разговором всё замечает сам, и легчает беседа, распокладывает к хозяину. Агаша – в праздничном голубом сарафане-суконнике с белыми тонкими рубашечными рукавами врасфуфыр. Туга, крепка, и в руках не перетончена. Ходит с подносами полными – спины не скривит, и не склонит головы с толстыми соломенными косами, закрученными вкруг лба, быстро ходит – а не спешит-семенит, быстро ходит – а в галошиках неслышно. Плужников – приветливо и в открытую: де, таких молодцов, как Арсений, побольше бы нам в Каменку, война не бесконечная, а вот окончится – и все головы, и все руки, и весь тот нагляд, что в дальних странах добывается, – нам пригодится тут. Что, мол, после войны не прежняя жизнь и не по-старому пойдёт, а как после смертной болезни сдюжавший человек весь наскрозь новеет, и многое ему по-новому видится и по-новому он делает, – так и нам достанется. |
| Анатолий Соболев Огненные вёрсты 1. 655 артиллерийский полк после ожесточённых боёв в приграничной зоне (наступление немцев в районе Львова), выходил из окружения. Не было фронта, враг был всюду. И только благодаря умелому командованию офицерского состава, стойкости личного состава, полк уходил из-под ударов немцев, и сам наносил врагу ощутимые удары. В батареях были в основном кадровые солдаты и офицеры. Немцы, видя перед собой крепкую часть, мешавшую их быстрому продвижению, принимали все меры, чтобы уничтожить полк. Но полк выходил из-под ударов и появлялся там, где его не ждали, вновь уничтожая мелкие части немцев. Тогда немцы бросили танки. Измученным, потерявшим счет дням, солдатам нужно было за короткую ночь сменить боевые позиции, соорудить ложные позиции, приготовиться к бою. После артиллерийской и авиационной подготовки немцы бросили танки и пехоту на ложные позиции. А наши хорошо замаскированные батареи жгли немецкие танки с флангов, били с дальних огневых позиций... 2. Так продолжалось много дней и ночей. Когда немецкая пехота прорывалась к батареям, у орудий оставалось лишь необходимое количество людей, остальные - рядовые и офицеры - брались за винтовки. Отбивали атаки, переходя в рукопашную, которой немцы не выдерживали. Тогда немцы, стянув крупные силы, решили уничтожить полк одним ударом. От захваченного разведкой немецкого полковника узнали, где намечалось нанести удар. Перед нами было огромное болото. Приняли решение прорываться на лежневую дорогу через болото. Солдаты понимали в каком положении они находятся - оборванные, оглохшие, с кровоточащими, обмотанными бинтами ногами. Оставалось погибнуть или прорваться. Мы вырвались на лежневку и оторвались от немцев. Следом за нами шли немецкие танки, машины полные солдат, цистерны с горючим. Они понимали, что мы не успеем перейти болото и развернуть орудия. Но мы успели... Пропустили мотоциклистов, чтобы немцы не чувствовали опасности, и когда вся эта масса была в двух десятках метров стали в упор расстреливать. Сначала били по первым и последним танкам. |
| 37. Но отец наш Феодор не переставал и после того писать письма одни за другими и возбуждать к мужеству близких и дальних, желая таким образом еще сделать себя явным пред неистовым защитником ереси и показать, как он не ставит ни во что угрозы его и не боится смерти за благочестие. Разгневавшись на это еще сильнее, злонравный Лев осуждает и его на изгнание. Священный отец наш и непостыдный проповедник Православия по получении этого вожделенного для него и давно ожидаемого приговора призывает к себе общество учеников и поставляет над ними семьдесят два начало вождя, предложив братству разделиться под их власть по добровольному избранию, и дает им заповедь, чтобы по его удалении не оставался там никто из них, хотяй истинный живот и любяй дни видети благи, как поет святой Давид ( Пс. 33:13 ); а сам, быв взят посланным от царя, с радостью отводится в крепость, лежащую близ Аполлониева озера и называемую Метопа. Впрочем, и там, содержимый под стражею, узник Христов не прекращал такой же богоугодной деятельности, но опять своими посланиями укреплял решившихся держаться благочестия по всей земле и ободрял ко благу. Снова узнав об этом, жестокий Лев посылает другого придворного, по имени Никита, сына Алексия, вполне благочестивого и христианнейшего, но неизвестного зверю [императору] с этой стороны, и чрез него переселяет священнопроповедника в другую крепость в Анатолийской феме, по имени Вонита, объявив чрез своих слуг приказание отцу, чтобы он ни с кем не виделся и посредством писем не учил вере. Но апостольский по уму и жизни муж отвечал следующими апостольскими словами: аще праведно есть пред Богом вас послушати паче, нежели Бога, судите: не можем бо мы, яже видехом и слышахом, не глаголати. Повиноватися подобает Богови паче, нежели человеком ( Деян. 4:19–20; 5:29 ). Исполняющие должное не оставляются Богом 38. Император, услышав об этом и сделав выговор христолюбивому Никите как не совершившему тогда же возмездия за его императорскую власть, посылает его вторично, приказав дать преподобномученику сто ударов ремнями. |
| Даже в период Большой реабилитации, связанной с именем Хрущева, когда возврат в обыденную жизнь сотен тысяч отверженных принял характер социально значимого процесса, общество воспринимало их как несчастных, пострадавших ни за что, не за дело. О тех, кто сознательно сражался за человеческое достоинство, кто боролся с режимом, кто пытался в СССР жить по законам совести, – о них молчала пресса времен «оттепели». Епископ Варнава принадлежал к тем немногим, кто после поражения вооруженных антикоммунистических восстаний, участвовал в мирном религиозном Сопротивлении. Таких, как правило, не реабилитировали. После 1956-го к нему не приходили с извинениями, не вручали жалкую материальную компенсацию в размере двойной зарплаты, бывшей у него перед арестом 89 (да и не имел он, арестованный в подполье, оклада). Не подавал «дядя Коля» и прошений о пересмотре приговора. В дыму благоухающего ладана Поддерживали его несколько старых лагерников, несколько скромных служащих из «бывших», оставшихся в «старом мире» и при старых моральных представлениях. Это – из близких; из «дальних» –простые люди, соседи, работяги, обитавшие в «частном секторе», которые как-то по-своему понимали его и не «стучали» (что уже много значило в той жизни) 90 . Хатка, которую он снимал, располагалась в саду, раскинувшемся на пологом спуске одного из киевских холмов, оканчивавшегося обрывом над Красным яром. Весной из-за бледно-розового тумана распускающихся деревьев выглядывал золотой крест далекой лавры. Дышала пригретая солнцем земля, звенел прозрачный воздух, преданными глазами смотрели на людей кот Майор и собака Тузик, кудахтали куры, ворковали голуби в голубятне, устроенной во дворе. Это – мир «дяди Коли». Вокруг не было ни державы, ни передового строя. Весь этот кусочек искрящегося мироздания парил во вселенной, похожий то на волшебный пейзаж где-нибудь в Северной Италии, то на селение, укрывшееся в складках древних холмов Греции. Анатолий Ткач, мальчишкой общавшийся с «дядей Колей», вспоминает, что постояльцы в праздники (конечно, церковные, только такие признавались в «частном секторе» и в те годы) «варили травы». |
| Это был о. Анатолий Жураковский , недавно вернувшийся из ссылки, о котором я слышала как о замечательном проповеднике. Я подошла к нему и рассказала о волновавших меня вопросах: о том, что не знаю, как совместить современную науку и религию. Он предложил прийти к нему домой, так как был слишком поздний час для обсуждения столь непростых предметов. В назначенный день я пришла к нему. Батюшка дал мне книги по интересовавшим меня вопросам и предложил познакомить со своей молодежью. А вокруг него собиралась (и постоянно увеличивалась) группа молодых людей, в основном из интеллигенции. Сам о. Анатолий был незаурядным, широко образованным человеком, священником с огромным личным обаянием и даром слова. Его вечерние проповеди по вторникам всегда привлекали много народу. Молодежь объединялась в различные кружки: от философских и до кружков по изготовлению игрушек, цветов и тому подобных изделий на продажу и для сбора средств в помощь больным, одиноким, неимущим. Идеалом для его прихожан стали общины первых веков христианства. Но в круг их интересов также входили и Кант, и Владимир Соловьев, и Достоевский, и Всеволод Иванов. Существовала и группа по изучению богословия. С детьми велись занятия по Закону Божьему. Мой первый духовный отец, священник Димитрий Иванов, напоминал мне всегда древнее святоотеческое изречение о келье души, дверь в которую необходимо держать закрытой, чтобы обучиться премудрости. Но в 19–20 лет мне хотелось совместить два мира: внутренний, церковный, и внешний, светский. И в приходе у о. Анатолия, выйдя из храма, я попадала не в чуждый враждебный мир, а в общинную жизнь, начало которой полагалось в храме. Мы радовались и встречам с о. Анатолием, и встречам друг с другом, между нами царила любовь... Все, кому о. Анатолий еще в совсем юном возрасте помог приоткрыть истину, остались верными ей на всю жизнь» 46 . В силу внутреннего строя своей личности, жаждавшей распространения света истины не только на ближних, но и на дальних (это был своего рода комплекс религиозно трансформированного «шестидесятничества»), о. Анатолий обращался и к современникам, отпавшим от веры. Отпавшим, но мучившимся жестокостью окружавшего «нового» мира. В своих проповедях Жураковский часто словно бы обращается к этим ушедшим из Церкви массам. Среди них – не только толпы трусливых, но и множество честных людей, людей с обостренной совестью. Возможно, они смогли бы преодолеть страх перед миром, если бы в самом храме их встретили неравнодушные служители Бога. Служители, которые знали бы, о чем истосковались души пришедших к ним. |
| Там и остался он, пригвожденный к земле. Но не сдобровать и Гуске! Не успели оглянуться козаки, как уже увидели Степана Гуску, поднятого на четыре копья. Только и успел сказать бедняк: „Пусть же пропадут все враги, и ликует вечные веки Русская земля!“ И там же выпустил дух свой. Оглянулись козаки, а уж там, сбоку, козак Метелыця угощает ляхов, шеломя того и другого; а уж там, с другого, напирает с своими атаман Невылычкий; а у возов ворочает врага и бьется Закрутыгуба; а у дальних возов третий Пысаренко отогнал уже целую ватагу. А уж там, у других возов, схватились и бьются на самых возах. „Что паны?“ перекликнулся атаман Тарас, проехавши впереди всех: „Есть ли еще порох в пороховницах? Крепка ли еще козацкая сила? Не гнутся ли еще козаки?“ „Есть еще, батько, порох в пороховницах; еще крепка козацкая сила; еще не гнутся козаки!“ А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: „Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!“ И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отшедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру. Балабан, куренной атаман, скоро после него грянулся также на землю. Три смертельные раны достались ему: от копья, от пули и от тяжелого палаша. А был один из доблестнейших козаков; много совершил он под своим атаманством морских походов, но славнее всех был поход к анатольским берегам. Много набрали они тогда цехинов, дорогой турецкой габы, киндяков и всяких убранств, но мыкнули горе на поворотном пути: попались, сердечные, под турецкие ядра. Как хватило их с корабля, — половина челнов закружилась и перевернулась, потопивши не одного в воду, но привязанные к бокам камыши спасли челны от потопления. Балабан отплыл на всех веслах, стал прямо к солнцу и чрез то сделался невиден турецкому кораблю. Всю ночь потом черпаками и шапками выбирали они воду, латая пробитые места; из козацких штанов нарезали парусов, понеслись и убежали от быстрейшего турецкого корабля. |
| Но если «рунический» текст, написанный к тому же изобретенными самим Сулакадзевым буквами, отразил достаточно примитивные представления фальсификатора о признаках древности славянских письменных памятников, то его перевод «Гимна Бояну» вызывает куда больший интерес. Как отметил Лотман, это «произведение, не имеющее сюжета, а состоящее из отдельных отрывочных изречений». С этим можно согласиться в том смысле, что в «Гимне Бояну» нет действия. Однако краткие изречения явно объединяет фигура древнерусского певца Бояна. «Гимн Бояну» представлен как чудом сохранившийся «остаток» «песнотворений» древнерусского поэта и певца. Не случайно фальсификатор озаглавил его: «Песнь, свидетельствующая Бояновы прославления престарелому Славену и младому Умилу, и злому Волхву врагу». В этой песне рассыпаны многочисленные исторические реалии «седой древности», как они представлялись Сулакадзеву. Здесь фигурируют князь Славен и его старшины, мужественные воины, прославившие в сражениях свои мечи еще до легендарного князя Кия, упоминаются некие «Сигеевы дела», Валаам (с ним мы еще не раз встретимся), который «злато хранит», и т. д. И вместе с тем «Гимн Бояну» содержит еще один, пожалуй, основной, пласт информации. Он раскрывает загадочную фигуру «песнотворца Бояна», к которой было приковано общественное внимание России начала XIX в. в связи с очень неясным и единственным упоминанием о нем в поэме «Слово о полку Игореве». Прежде всего в «Гимне Бояну» подробно представлено родословное древо певца. Оказывается, Боян – «Славенов потомок», внук певца Злогора, память о котором «волхвы истребили», сын Буса, «охранителя младого Волхва». Одновременно рассказано и о самом Бояне. Это – старый воин, очевидец многих сражений, едва не погибший от «дальних народов», человек, потерявший в битвах слух, не раз тонувший, а теперь воспевающий «Сигеевы дела». Иначе говоря, «перевод» «Гимна Бояну», несмотря на свою бессюжетность, представлял известную цельность. Подделка вводила в общественный оборот образец творчества реально существовавшего, но малоизвестного и загадочного исторического лица, содержала вымышленные факты его биографии, рассказывала о событиях древней истории. |
| Как подчиняемые Риму народы и населяемая ими территория по завоевании входили в состав римского государства, так и боги, правившие этими народами, становились богами государственными и получали доступ в национальную религию. Чаще и естественнее всего этот процесс выполнялся при помощи отождествления нового бога с прежде почитаемыми. Все первобытные религии, как известно, имели много точек соприкосновения, так как истекали из одного источника – из обоготворения сил и явлений природы. Встречаясь с новой религией, римлянин прежде всего схватывал эту сторону сходства и, благодаря отсутствию в своей религий специальной мифологии и выработанной индивидуальности богов, охотно признавал в чужих богах своих собственных, только почитаемых под другим именем. Предполагалось, что когда грек взывает к Зевсу, а египтянин к Озирису, он чтит то же единое высшее существо, какое римляне называли Юпитером. Но этому процессу отождествления поддавались далеко не все боги. С покорением Египта и Малой Азии в национальную религию нахлынула целая масса богов и культов, которых трудно было соединить с прежними греческими и римскими богами. Египет подарил Риму не только Озириса, но Изиду и Аписа с его бычачьей головой, крокодилами и пр. В Малой Азии процветали культы Кибелы, Аттиса и Адониса. На крайних границах Азии царило влияние Персии с ее магами и астрологами, и ее религиозный герой Митра вступил уже на римскую почву. И поклонники этих религий не скрываются в каких-нибудь дальних уголках Империи, а путешествуют по всей Империи, открыто проповедуют свой культ, приобретают себе многочисленных поклонников, и их новые божества восходят на греко-римский Олимп и стремятся получить себе значение, равное древним богам. Магические искусства и астрологические предсказания распространяются повсюду. Суеверие охватывает высшие и низшие классы; на глазах у всех совершаются чудеса; каждый жертвенник и каждый камень дают предсказания, лишь бы они политы были маслом 251 . Нарождаются люди-боги, создают себе культ и – находят почитателей. |
| Доставили в Москву самолетом, срочно определили в Первую Московскую клиническую больницу. Оказалось – рак легких. Оперировали очень удачно. После операции он даже снялся в фильме Вадима Абдрашитова с символическим названием «Остановился поезд». Снимался под наблюдением врача, друга юности. Весь этот печальный год я был рядом с братом. Он угасал, преодолевая мучительные боли А после съемок уже слег. Болезнь длилась год. Приходил прощаться Андрей Тарковский, который уезжал в Италию снимать «Ностальгию». Главную роль должен был играть Анатолий. Сыграл Олег Янковский. Все единодушно говорили, что с Анатолием был бы совсем другой фильм. Весь этот печальный год я был рядом с братом. Он угасал, преодолевая мучительные боли. Я научился делать обезболивающие уколы – тогда одноразовых шприцев у нас не было, приходилось их кипятить. Кадр из фильма «Остановился поезд». Следователь – Олег Борисов, журналист Малинин – Анатолий Солоницын Толя всех приходящих ободрял – мол, сильный радикулит, борется с осложнением. Когда ему становилось легче, мы беседовали. Я записал его голос на магнитофон. Голос ослаб, но это был его голос – человека, не сломленного тяжелейшей болезнью. Он остался верен своим идеалам христианской любви и добра – во имя людей, ближних и дальних. Всех он любил, и простил тех, кто мучил его вольно или невольно. Последние его слова, которые я записал на магнитофонную пленку, были такими: – Понимаешь, я хотел сказать о надежности… Это то качество, которое я стал более всего ценить в людях… У человека должна быть вера, определенность, мне важно знать, какой позиции держится человек. И еще… Если все больше людей будут утверждать нравственный идеал, Земля будет все более и более прекрасной… Это так важно… Памятник на Ваганьковском кладбище. Скульптор А.Быстров Похоронили его на Ваганьковском, очень помогли популярные и узнаваемые Роллан Быков и Владимир Басов. Памятником ему занимался я – выполнил его скульптор Алексей Быстров. Похожий на свечу, беломраморный, в образе преподобного Андрея Рублева, идет он к нам навстречу. Когда приезжаю в Москву, всегда вижу на его могиле живые цветы. Я разговариваю с ним. Рассказал, что в Париже отошел ко Господу Андрей Арсеньевич Тарковский. В своем дневнике он написал: |
|
|
