| Если вы спросите, какая причина заставит безверного иметь на смертном одре столь ужасные рассуждения? Та, ответствую, что он находится в сомнении‚ и никогда не может быт совершенно уверенным‚ что нет Бога‚ нет наказаний, которых должно бояться после смерти. Как сомнение о каком-нибудь происшествии не отнимает еще возможности, что бы оное не могло приключиться, и сия возможность против того неразлучно сопряжена с сомнением, то понятие о возможности, которую имеет Бог, определить наказание нечестивым, довлеет к тому, чтобы поразить нечестивого сильнейшим ужасом, потому наиболее, что сомнение нечестивых есть произвольное и нарочитое. Когда кто искренно любить истину и тщательно старается познать ее; тот противным тому сомнением сколько беспокоится, досадует, печалится, столько все возможные употребляет усилия дабы вывести себя из оного. Но что касается до безверных‚ они покамест наслаждаются совершенным здоровьем, и все имеют по желанию своих страстей: сомнения о законе почитают всеприятнейшею забавою‚ и ничего не забывают к утверждению себя в оных. Они ищут тьмы, а ненавидят свет. Если на предложенные против закона трудности сделанные ответы кажутся слабыми, они торжествуют победу, и радость их изображена на лицах их. Если же сии ответы суть твердые и сильные, они, жестокую чувствуя досаду, от ярости приходят в бешенство‚ и часто не хотят их слушать, боясь противных для себя решений, каковых никогда бы не желали слышать. Наконец, если в продолжение сомнения должно останавливать свое рассуждение, и не приставать решительно ни к одной из противных сторон, то, когда отвергает кто одну сторону, находясь еще в сомнении‚ должно ли оную отвергнуть, не явственно ли через то открывает сердечную склонность к противной стороне? Неверующие сомневаются о законе христианском, к удалению от которого, не имеют другой возможности, кроме сомнений. Но в продолжение сея неизвестности останавливают ли они свои рассуждения, остаются ли нерешимыми в своих поступках, отрицаются ли наслаждаться тем, что запрещает закон? Нет! Они отвергают закон, который им делает запрещения‚ а предаются нечестию и разврату, им благоприятствующему. Таким образом, показывают свое отвращение от закона и свою склонность к нечестию. Когда же нечестие влечет за собою наказание, то и должно узнать, справедливо ли то‚ что нечестивые будут наказаны. Если есть Бог и будущий суд‚ то безверным не остается никакой надежды, кроме страха и боязни. Сие следствие естественное и необходимое. Безверный легко оное чувствовать может на смертном одру, если только не отнят будет у него рассудок. |
| Известно также и то‚ что человек‚ который имеет о благочестии познание поверхностное и наружное, не стараясь познать его внутренность, и как бы сердце и который наблюдает одни видимости благочестия, а силу его отвергает‚ такой‚ говорю, человек достоин осмеяния. Ему не делают никакого оскорбления‚ издеваясь над его набожностью; и если он делаемые над ним насмешки почитает поруганием для своей чести, то не ошибается. Ибо сколько бы безумно было воображать, что, скрывая себя под личиной ложного благочестия, можно обмануть самого Бога! И есть ли что ненавистнее, как, когда видимости добродетели ложно употребляют для покрова своих злодеяний? Но если то справедливо (сие можно однако доказать), что действительное и постоянное благочестие есть единственное основание истинного достоинства человеческого, то почитать его за предмет посмеяния есть судить человека достойным презрения‚ по мере той, сколько он благоразумен и заслуживает почтение. Но сколь несправедливое, сколь смешное, если только было когда, такое рассуждение! Вы страшитесь осмеяния как бесчестного пятна для вашего имени, и вы удаляетесь от благочестия, которое, по вашему мнению, может вас подвергнуть сему бесчестию; но куда же прибегаете, дабы совершенно укрыться от сего бича? К какой вы пристаете стороне для укрытия своего от насмешек? Везде тебя сыщет своенравная и злобная критика; везде она нападать станет на тебя своими осмеяниями справедливыми или напрасными. Если добросовестный христианин бывает обращаем в смех, для чего почитать благочестие христианское за достойное смеха, когда оно заслуживает всякое уважение и почтение? Для чего удаляться от оного, когда нигде нельзя укрыться от презрения и хулы? Наконец, несмотря на все делаемые насмешки, которые суть страшилище для всех имеющих много тщеславия, а мало разума и мужества, скажем с одним разумным мужем: что сколько бы люди ни были злые, они не смели казаться врагами добродетели. И когда они хотели ее гнать‚ то всегда или под тем предлогом, что она ложна‚ или приписывали ей злодеяния. |
| Слепорожденные! Не скажете ли подобно и вы, что нельзя поверить, чтобы были цветы, и не почтете ли вы вздором, когда вас уверять станут о приятностях, приносимых цветами, кои вашему взору никогда не представлялись, и вы никогда не чувствовали их красоты; все сие для вас совершенно безвестно. Но безверные в рассуждении вас должны постыдиться. Они почитают за басню уверение о высочайшем благе, которого на земле сыскать не могут, но желать оного запретить сами себе не сильны. Не понимают оного, ибо и нет? Глупое заключение! Что же касается до нас, мы следуем другим началам; мы говорим, что невозможность понять благо, обещаемое верою христианскою, никакого не предполагает следствия к отрицанию его существования ибо из того, что душа наша в сей жизни чувствует только некоторые удовольствия, да и те несовершенно, не следует заключать, чтобы она по естеству своему не была способною чувствовать другого рода удовольствия, и чувствовать несравненно живее, нежели как приятности сего мира. Слепорожденный не имел никакого понятия об удовольствиях зрения, сколь бы несправедливо рассуждал о способности своей души, если бы он по сей одной причине поверил, что душа его по естеству своему не может вкушать приятности, происходящие от зрения. Сей, говорю, пример, удерживает нас полагать безрассудно предел способностям нашей души, потому только, что мы не знаем, где утвердить их границы. Творец нашей души есть Бог: не знает ли он способностей ее, сколь далеко они могут простираться в наслаждении добром? Творец души нашей есть преблагой и всемогущий: не может ли он даровать нам удовольствия несравненно совершеннейшие, нежели каковы чувствуем в сей жизни? А сие сделать столько же не трудно Богу, сколько и то, что он одарил нас познанием и желанием добра, приносящего нам на земле некоторые удовольствия, возбуждающие нас искать больших и совершеннейших удовольствий. Не можно не удивиться здесь благости и премудрости Божией. Он благоволил существовать человеку на сем земном Круге, но не обитать на нем вечно. Земля есть место странствования его. Он ему предлагает счастье, но счастье, достойное человека. Блага земные могут дать ему познание о том, что есть быть счастливым, но не могут сделать его совершенно таковым. Бог , не довольствуясь тем, чтобы дать человеку разум и силы к приобретению сего совершенного счастья, наипаче одарил его таковым к счастью желанием, что все земные блага совершенно удовольствовать его не могут. И сие с тем намерением, чтобы человек, чувствуя несовершенство земного счастья, был побуждаем не разумом только, но естественною склонностью и желанием к исканию того благополучия совершенного, которое Бог по врожденному человеку желанию хочет даровать. |
| Если истинный христианин находит в себе какую склонность, Евангелием осуждаемую, он, не повинуясь ее беспорядочному стремлению, всевозможные употребляет меры, дабы ее преодолеть. Первые сражения обыкновенно жестокие, но сильное желание сделаться победителем облегчает его подвиги и приносимое победою удовольствие довольно вознаграждает все борения и труды его. Он поздравляет себя счастьем, восторжествовав над врагом собственного его благополучия или благоденствия того общества, коего он член. Ибо христианин, исследуя все страсти, осуждаемые Евангелием, находит, что они все противны или частному его счастью, или общему благу‚ которое он хранить желает от всего сердца своего. Истинный христианин больше чувствителен к приятностям духовным, нежели к чувственным, и, находя оные более истинными, благородными и достойными человека, всегда имеет, чем себя довольствовать. Природа есть для него первый учитель. Она беспрестанно открывает глазам его новые совершенства высочайшей премудрости, кои тем больше уверяют его в бытии беспредельно совершенного существа‚ и утверждают его в приятной надежде наслаждаться некогда верховнейшим благом. Таким образом, природа всякий день представляет ему новые предметы удивления и радости. Ибо по мере успехов его в познании вселенной он в ней открывает взаимный союз, удивительное согласие частных концов, справедливое избрание и мудрое расположение средств к достижению оных, и во всем естестве прекраснейший и непременный порядок. Он примечает‚ что звезды столько же необходимы для земли, сколько земля для произведения растений, а сии для питания животных, из которых большая часть служит для людей, а люди без взаимных соотношений обойтись не могут. Он рассматривает удивительное в теле человеческом число частей, некоторых из них чрезвычайную нежность‚ их правильный союз, распоряжение и различные употребления. Он удивляется непременному и постоянному течению времени, произрастанию трав и созреванию плодов, рождению животных и продолжению их видов и родов. Произведения естества кажутся глазам невежества самыми презренными, но они своим удивительным строением и другими открываемыми в них премудрости следами привлекают на себя все внимание мудрого христианина. Все примечания, делаемые им в природе, суть для него наипервейшие, и он преднаслаждается надеждою иметь по смерти своей яснейшее познание о сих бесконечных чудесах‚ заключающихся во вселенной, из коих он познает ныне малейшую частицу в сравнении с бесчисленными творениями мира. Таким образом, знания и науки услаждают душу христианина и утверждают его в вере. |
| Непременно нужно узнать, должно ли какого несчастья опасаться после смерти? В рассуждении сего члена учение христианское не имеет никакого сомнения. Оно под различными видами представляет нам картину последнего несчастья. Огонь и горящая сера, истребившие Содом; горесть дней времени потопа Ноя; суд, производимый Богом над народом в юдоли Иосафатовой; ужасная тьма, покрывавшая Египет; плачь и вопль детей, приносимых в жертву Молоху; озеро огненное и серное и проч. Все сии различные изображения будущего, но известного несчастья, не к другому чему предложены, как чтобы дать некоторое понятие о жребии нечестивых. Но как христианское учение решительно и без всякого сомнения величайшим несчастьем угрожает преступникам Божьих законов, то не требует ли наша польза того, чтобы испытать, Божественное ли есть христианское учение. Но как, скажут, может душа по разлучении от тела терпеть болезнь? На сие не отвечая вдруг, скажу, что нельзя не удивляться, каким образом душа чувствует болезнь, когда обожжена будет рука? Ибо не можно ни понять, ни поверить, чтоб огонь мог действовать собственно на душу, производя в ней чувство болезни. И удивительно, что человек по отрезании больной руки чувствует равную болезнь, какую чувствовал прежде отсечения оной, так что ему кажется, будто отрезанная уже у него рука еще причиняет ему боль. Если душу отличного естества от тела Бог соединил с телом, весьма не трудно поверить, что после разделения души от тела тот же Бог , который ее сотворил, может сделать ее способною чувствовать болезнь или радость посредством другого какого вещества или саму по себе. Глава четвертая. Предыдущих рассуждений заключение Погибнуть совершенно; нет совершенного счастья на земле; естественное отвращение от горестей: се убеждения, пред коими должны пасть безверие и несчастье. Сии убеждения суть самые естественные и самые справедливые. Естественные, ибо они состоят в той чистой к самому себе любви, с которою мы рождены, и которая нераздельно соединена с нашим естеством; самые справедливые, ибо кто не желает себе добра? Кто не желает добра совершенного? Для доказательства сего можно употребить слова некоего философа. Он говорит, «что сам Бог вечно вызывает в нас сию к самим себе любовь, подобную своей; ибо как его единая воля действует и управляет нашей разумно свободною волею; так он один в нас рождает любовь к жизни, и любовь к благополучной жизни, которая, не завися от нашего выбора, нас естественно побуждает к сохранению нашего бытия, и к исканию совершенного добра или верховнейшего блага.» Откуда следует, что любовь к самому себе есть сама в себе весьма истинная, потому что Бог есть ее и Творец, и блюститель. Весьма бы глупо было предлагать, что естественная к самому себе любовь, независящая от нас, которую истребить из сердца человеческого невозможно, противна разуму. Всякий закон, воспрещающий иметь самому себе добро, был бы закон беззаконный, потому что он повелевал бы подавлять самые внутренние чувства природы и делать невозможное. |
| Представьте вы безверного, лежащего на смертном одре, который может еще рассуждать, но не имеет уже надежды встать с оного. Тогда прошедшее, настоящее и будущее, все споспешествует к соделанию его несчастным‚ а отрада к утешению его не представляется ни с какой стороны. Он жалеет о прошедшем, настоящем мучится, а будущее его поражает ужасом. Чины, богатства, роскошь! Но должно ему проститься со всеми прелестями, которые пленяли его сердце, со всем тем счастьем, которое очаровывало его душу. Должно проститься со всем. Все для него окончилось‚ и окончилось навеки. Остается только одна для него несносная печаль, причиняемая всесовершенною потерей сих удовольствий, которыми наслаждался в мире; сих выгод, коих изобилием обладал, пользовался, гордился. Какое терзание для сердца! Какое отчаяние! Да и что может безверного нечестивца утешить на смертном одре? Откуда он получит средство к облегчению своего несчастия? Приближающееся будущее состояние представляет ему одни ужасы и отчаяние. Воображает ли он об уничтожении своей души, но сие воображение, будучи ужаснее того зла, которым действительно мучится, может ли его утешить? Ибо когда его сердце уже более не наполнено миром, когда мысли его не рассеяны по различным предметам света, когда восторги его ушли и очарование исчезло тогда безверному уму понятие об уничтожении души представляется во всем ужасе своем. Но сколь ни ужасно сие понятие, оно одно есть прибежище, отрада и утешение безверных, а другого не имеют. Могли мы говорить, и сбить нас не могли: Вот в чем довольствие мы все свое нашли. Жестокое утешение! И можно сказать, что одно для них спасение: не иметь никакой отрады. Довольно сих размышлений, чтобы душе безверного погрузиться в глубочайшее отчаяние. В самом деле, сожалеть о времени прошедшем, чувствовать горести, причиняемые настоящим, взирать со ужасом на будущее, не видеть ни с какой стороны ничего, кроме одних предметов лютейшей печали, да и то без малейшего утешения! Если все сие не есть истинное отчаяние и отчаяние ужасное, то, что уже будет значить отчаиваться? Наипаче если душа и сердце безверного уже более не находятся в той беспечности, какою прежде усыплены были. |
| Такие удовольствия, такой конец истинного христианина! Но удовольствия суть и существенные, и чистые, и постоянные. Существенность их утверждается вожделеннейшим опытом‚ который истинные христиане собою представляют. Сие их свидетельство должно быть принято, потому что нельзя доказать сего для тех, кои сами в себе не чувствуют подобных удовольствий, хотя разум их внушает им‚ что они должны бы оные чувствовать. Если неверующие утверждают, что сии удовольствия для них неизвестны, мы-то им удобно уступаем. Однако сие не дает им никакого права отвергать их действительность. Иначе слепорожденные должны отвергать, что нет прекрасных цветов, а глухие имеют причину почитать за привидение и мечты приятность мусикийских гласов. Удовольствия, производимые христианским благочестием, суть чистые. Ибо они не сопровождаются ни малейшим совести угрызением; потому что сообразны суть закону самой совести и закону Божию, что умножая безмерно приятность их удовольствий‚ поставляет их превыше всех приятностей, вкушаемых нечестием, кои обыкновенно оканчиваются мучительною горестью и раскаянием. Наконец, удовольствия христианского благочестия суть тверды и постоянны. Они самою преклонностью к старости лет человеческих не ослабляются, не уменьшаются‚ но более умножаются, потому что благочестие, которое их производит‚ день ото дня сильнее утверждается в сердце истинного христианина‚ который, приближаясь к старости, уверен, что приближается к получению верховнейшего блага. Таким образом, истинный христианин вкушает в сей жизни удовольствия столь чистые, столь приятные, столь существенные и постоянные, каковые нечестивым неизвестны, и оканчивает дни свои мирно и спокойно вместо того, что кончина нечестивых видимым часто бывает предначатием адских мучений. Но без сомнения в возражение нам на сие скажут‚ что из исповедующих христианский закон‚ из самых тех‚ кто почитаются лучшими христианами, весьма много есть таких‚ которые описанными выше удовольствиями не наслаждаются, и не умирают с радостью и спокойствием. На сие отвечаем‚ что это бывает в христианах по собственному их преступлению. Некоторые из них, будучи христианами умозрительными‚ а не деятельными, желают сохранить вкус и чувства языческие, вести себя так, как вели язычники, да и то не как вели себя язычники мудрые, ибо и сии учреждали жизнь свою больше сходную с разумом. Однако же все сие нимало не ослабляет доказательств наших против склонности к безверию и нечестию, потому что вера христианская делает истинных последователей своих счастливыми внутренне наипаче и заставляет их взирать с радостью на смерть, по мере той, как сердце их было привязано к святому закону; так что человек чем больше имеет христианское сердце, тем совершеннее получает исполнение Евангельских обещаний, и тем меньше черное какое-либо облако появляется для помрачения счастливых его дней. |
| Он сурово обращался с теми‚ кто ему был предан‚ а кого хотел погубить, тем льстил. Он казался веселым, когда был в гневе, а изъявлял сожаление и печаль, когда несчастием другого был доволен. Он отвергал то, что получить весьма желал: и очень удобно соглашался дать то, чего совсем не намерен был давать. Его честолюбие не имело пределов; однако показывал все знаки самой благоразумнейшей умеренности. Он не казался быть чувствительным к почестям, как только по снисхождению; в собрание судей входил обыкновенно без провожатых; не хотел позволить, чтобы именем его нарекли месяц ноябрь как месяц его рождения; чтобы называли его отцом отечества; чтобы при входе в чертоги его положили венец как знак, посвящаемый тому, кто спас жизнь своего согражданина: он все сии блистательные почестей знаки отказывался принять, хотя к получению их пламенело желанием его сердце. Он был чудовище по бесчеловечию своему, однако часто внушал судьям, чтобы они не забывали своих должностей, возложенных религией и законами. Словом‚ он принуждал себя в поступках своих с такой хитростью‚ что Август, пленясь его поступками, несколько раз клялся, что он усыновил Тиверия единственно для блага империи и просил богов принять его в свое покровительство, если только они не отвращаются от Римского народа. Что же? Уже ли один только был в свете Тиверий? Не было ли во всех веках и во всех государствах точных списков из сего подлинника? Итак, что более стоит? Или с крайнею опасностью и всегдашнею осторожностью хитрой политикой скрывать пороки и притворяться имеющим добродетели, которых сердечно не любит? Или на самом деле творить любимые сердечно добродетели и не иметь в политических хитростях нужды для сокрытия исправленных пороков? Я не сомневаюсь делать в рассуждении сего преимущество стороне благочестия. Оно меньших стоит трудов, но полезнейших. Но благочестие, скажете, часто бывает предметом осмеяния; часто за явную приверженность к набожности и благоговению подвергаются насмешкам; а видеть себя обращаемого в смех‚ может ли что быть поразительнее для умного и чувствительного человека? Признаюсь, что основательный и законный над другим смех не может не быть причиною справедливой печали, потому что смех тогда есть пятно для чести имени. |
| Почтение, дружество и доверенность суть дань, принадлежащая истинному достоинству: сею естественною добродетели принадлежностью истинный христианин пользуется без гордости‚ с удовольствием. Без гордости, ибо известно ему, что он всеми добродетелями своими должен Богу, равно как и силою, с которой старался творить их, будучи к тому непременно обязан, и что при всем внимании своем, при всем тщании и осторожности он впадает каждый день в какой-нибудь проступок. С удовольствием, ибо действительное стяжание почтения, дружества и доверенности доставляешь непременно сердцу человеческому ту существенную приятность, какую наилучше приготовленные яства не производят в самом чувствительнейшем вкусе. Сие нежнейшее и приятнейшее удовольствие сердечное может чувствовать всякий благоразумной человек‚ ежели только оно заключается в правилах умеренности, и находится сопряженным с истинною и достодолжною признательностью к виновнику всех благ Богу. Все люди рано или поздно бывают подвержены какому-нибудь огорчению и печали. Самые счастливейшие от участи сей не исключены. Она есть как бы некоторая дань, которую все должны платить природе. Один истинный христианин пользуется в рассуждении сего надежнейшими и особеннейшими преимуществами. Он, в какое бы ни впал прискорбие, находит в Евангелии неисчерпаемый источник всеприятнейших утешений, который, как целительный бальзам врачует его язвы, и сладостью своей растворяет печалей горесть. Вот как рассуждает истинный христианин: Никакое зло никогда не может поразить верующего без попущения того высочайшего существа, во владычестве коего находятся все события, и которое пресекает зло, когда пресечь оное полагает за полезное. Сие существо бесконечно преблагое не попустило бы никогда верующему быть прискорбием пораженну, если бы в сем попущении не было намерения в пользу верующего. Таким образом, Бог, попуская верующему терпеть какую-нибудь горесть, поступает или как искуснейший врач, который, хотя предписывает жестокое лекарство, когда известны ему спасительные его следствия‚ но оно имеет удивительную некую силу к уменьшению жестокости болезней; или как мудрый отец, который употребляет наказания дабы исправить погрешности сына своего‚ к коему он, имея нежную любовь, хочет сделать достойным наследником своих имений для него определенных; или как государь, который на войну призывает вернейших своих подданных дабы они знаменитым примером верности и мужества своего возбудили ревность в других: но Бог как всемогущий и праведный владыка доставляет верным своим все средства к одержанию победы, и победителям в награду дарует царства. |
| Вас, Христоименитые Герои Победоносцы! Вас вопрошаю: когда исходише вы на брань, ополчаетесь против врага, устроеваете к сражению полки, и уже возносите руку на поражение супостата, простывает ли в жилах ваших кровь, кипящая жаром веры и верности? Останавливает ли биение свое сердце ваше, движимое Геройской неустрашимостью? Ослабляется ли ваше мужество и присутствие бодрого духа, вообразив, что Господь сил поборяет по вас, что всесильная помощь Его есть знамя ваше, есть щит, есть шлем, есть меч ваш? Ежели духом Евангельским, духом Божиим водимые Герои предносят первее мир, а потом карают гордого презрителя мира; ежели щадят побежденных жизнь и свободу; ежели лавры свои посвящают Богу и на жертвенник хвалы и благодарения Господу весь заслуг своих сожигают фимиам, без остатка для гордости и высокомерия: таковые победоносцы, не суть ли удивлением самых небес? Они тогда торжествуют над страстями своими, и, облекаясь сугубою славою победы, делаются превыше всех и настоящих и потомственных похвал. Таковых Героев производит Христианство . Оно соплетает им нетленные венцы, обессмертвивая не имя их, но самые души их геройски-добродетельные. Представим на среду удивления, хвалы и славы: представим того знаменитого мужа, коему свет с беспристрастною признательностью, яко неотрицаемое достояние, посвящает имя Великого. Он Законодавец: законы его начертаны толико же мудрым, как и нежным чувствованием человечества во всех его способностях и недостатках, совершенствах и слабостях, нуждах и избытках – законы его праведно человеколюбивы. Он Судья: его суды истинные не по общей токмо истине законов, но по проницательному снисхождению в разбирательство самых начал, причин, побуждений человеческих деяний, подвергающихся суду – суды его и для добродетели и для порока непререкаемо удовлетворительны. Он Патриот: любовь его к отечеству не ограничена ни пределами Государства, ни народными предрассудками; для просвещения умов, сердец, нравов он с горящим непогасаемым ревности пламенником везде ищет людей, и, нося в сердце своем общего благоденствия незыблемость и совершенство, всего себя для него истощает– любовь его к отечеству преблаготворная. Он Воин: его оружие изощренно не алчностью завоеваний, но твердостью неустрашимой храбрости, в страх и месть дерзновенных ненавистников благоденственного покоя – оружие его не дымится кровью, пролитою невинной. Он Вельможа, знаменитый и родом, и саном, и богатством: его благородство – собственные заслуги, его сан – добродетели ума его и сердца, его богатство – благодетельная ко всем сострадательность, – знаменитость его бессмертна. Он Государь: его Престол составлен из сердец веры, верности и любви; его величество милость и суд, истинна и мудрость, кротость и великодушие; царствование его есть царствование не страха, но совестей, есть царствование радостей каждого о состоянии своем и к присному об общем благоденствии радованию незыблемых надежд. |
|
|
