| I. Католики всех времен, в лице избранных судьбами их, говорили многое в осуждение тех крайностей, в которые вдается католичество, и которыми оно компрометирует себя перед всеми взорами, смотрящими на жизнь трезво и здраво. Вот пред нами сочинение священника Шиники: «Католическая исповедь и женщина», перевод с француз. Изд. 2, Варшава, 1900 г. Стр. 1175. Прежде всего здесь рисуется трагическое положение стыдливых дев и жен, сказать без утайки все свои грехи неженатому человеку, что многих повергает в величайшее затруднение, остающееся у иных до самой смерти. Не раз слышались такие слова: «Я погибла. Всякая моя исповедь и причащение не более, как святотатство, так как я не была в состоянии отвечать как следует на вопросы моего духовного отца. Страшный стыд закрывал мои уста, подвергая погибели мою душу». «О, как тяжко иго Рима». «И плачевнее всего то, что такая ужасная жизнь является уделом большей части женщин и девиц, принадлежащих римской церкви». «Мир не видал борьбы более странной и отчаянной, какая происходит в душе молодой женщины, когда ей надо решить, должна ли она утаить от католического священника то, чего не выскажешь мужчине не унизившись, говорить о вещах, равно позорящих того, кто говорит, и того, кто слушает». Даже одни вопросы бывают возмутительны. «Эти вопросы добили меня. Они впились в меня, как стрелы. Преследуют меня днем и ночью.... Но увы, быстро я привыкла к впечатлению. И я чувствовала даже какое-то скрытое наслаждение, что буду разговаривать с мужчиною о развратных вещах, и что узнаю что-нибудь новенькое». «Полунамеками он сделал мне предложение, и почти целый год мы жили с ним во взаимном грехе». (стр. 18). «Новый выбор пал на духовника, который был очень молод. Он влюбился в меня.... Я замечала, что мои слова падали на его сердце, как расплавленный свинец на тело». Так каялась молодая девица пред духовником. А он передал это своему духовнику, а именно относительно безнравственных вопросов. И что же? Его духовник (Канадский Архиепископ) ответил ему письменно, что «начиная с малозначительных грехов следует доходить (в вопросах) постепенно, незаметно, до крайних степеней безнравственности». Не должно смущаться, если в отправлении исповеди встречаете священников, которые впадали в блудодеяние с духовными дочерьми... Спаситель знал легкость искушения... Он также установил таинство покаяния и для них» (стр. 23). «Св. Лигуори советует нам не скупиться на отпущение грехов священнику, который только раз в месяц учинит грех со своею духовною дочерью; а есть еще иные богословы, которые простирают «снисходительность и этого дальше» (стр. 24). |
| Таковы были бенигнизм и аттриционизм, которые, подобно пробабилизму, тесно примыкали к учению о таинстве покаяния. Сущность учения бенигнистов в противоположность так называемому ригоризму заключалась в низведении до минимума той строгости нравственного вменения, какую должен проявить на исповеди духовник в отношении к кающемуся. Так, некоторые казуисты-бенигнисты, придававшие более важности самому исповеданию грехов, чем раскаянию грешника, учили, что при большом стечении кающихся можно давать разрешение, выслушав исповедь только наполовину. Но еще с большей силой бенигнизм выразился в отношении к тем из кающихся, которые признавались, что они впали в грех, уже исповеданный ранее (recidivi), или что известный грех обратился у них в привычку (consuetudinarii), или к тем, о которых духовник узнал, что они живут в условиях, неблагоприятных для исправления и заглаждения данного греха (occasio proxima). Бенигнисты считали возможным довольствоваться одним обещанием подобного рода кающихся изменить свою жизнь, хотя бы они и сомневались в искренности такого обещания. Сообразно с этим «снисходительные» (laxi) духовники разрешали грехи всех без исключения (toties quoties), приходивших к ним на исповедь. Что же такое аттриционизм? Католические богословы различают обыкновенно два вида раскаяния: полное, или совершенное, contritio perfecta, и несовершенное, contritio imperfecta; иначе первое называется contritio в собственном смысле, второе – attritio. Под контрицией разумеется такое раскаяние, мотивом для которого служит любовь к Богу как к высшему Благу самому по себе, а не только как к источнику блаженства людей. Аттрицией же называется такое раскаяние, при котором человек сокрушается о своих грехах потому, что через них может лишиться вечного блаженства и подвергнуться вечному наказанию. Наиболее ревностными сторонниками аттриционизма, оспаривающего необходимость любви к Богу как мотива к покаянию, разумеется, являются иезуиты. Главный авторитет аттриционизма, как и пробабилизма, Лигуори, старавшийся примирить слишком строгих и слишком снисходительных моралистов, выразил свой аттриционистический взгляд в следующей туманной формуле: раскаяние, вытекающее из страха ада, достаточно только не без некоторой начальной любви к Богу, хотя бы, с другой стороны, эта любовь и не была преобладающим чувством в душе грешника (non sine aliquo initiali Dei amore, absque eo quod sit praedominans). |
| А то обстоятельство, что, по справедливому отзыву ученых, постановка дела Лемкулем в его нравоучительной системе антинаучна (разумеем ученых, которые могут спокойно и беспристрастно 24 оценивать положение нравоучительной науки в католичестве), во всяком случае уже достаточно преднамечает нам, что поставленный раньше вопрос о степени «приближения» нравоучительных взглядов этого иезуитского богослова-моралиста к общечеловеческой «нравственности» должен быть решен отрицательно. Так ли это в действительности? Если – так, то в какой степени уместен подобный, т. е., отрицательный, ответ? На все это мы и должны представить разъяснения, причем, во избежание увеличения объема своих настоящих размышлений, не будем вдаваться в излишние и вообще в особенные подробности. «Полнота» предметов, обсуждаемых в своей нравоучительной системе Лемкулем, поразительна: здесь, помимо вопросов, прямо относящихся к области нравственного богословия, имеется «многое», что, по собственному авторскому заявлению, падает в сферу «канонического права» (jus canonicum) и «пастырского 6огословия» (theologia pastoralis). Внесение этого рода элементов в область theologia moralis объясняется желанием автора прийти на помощь «пастырской практике» и делу совершения «исповеди» 25 26 . Уже и здесь чувствуется иезуитский богослов старого времени, если примем в соображение, сколь большое внимание делу именно исповеди уделялось иезуитами всегда, – при том, не исповеди самой по себе, а преимущественно той её стороне, которая касалась существа дела меньше всего... Чтобы выполнить взятую на себя задачу, Лемкуль обратился за помощью к пособиям. Характер последних как нельзя лучше покажет нам, что за богослов-моралист пред нами налицо... Лютардт совершенно верно замечает: «Фома Аквинат и Альфонс Лигуори, само собою понятно, здесь – важнейшие путеводители», причем, однако, «не исключаются и другие авторитеты», т. е., разумеется, «иезуитские моралисты, как-то: Бузенбаум, Тамбурини, Лайманн, Гури и т. д.» 27 . Мы уже хорошо знаем, что это за моралисты: Бузенбаум, Гури и пр. |
| Пытался создать иерархическую систему человеческих потребностей («пирамида Маслоу»), где он утверждал, что высшие потребности могут актуализироваться при условии удовлетворения более низших потребностей; считал коллективные формы религиозной жизни вторичными и несущественными, сводя религию к субъективным переживаниям. «Каждая личность имеет свою собственную, частную религию», – писал Маслоу («Религия, ценности и пиковые переживания», 1964). По его мнению, конечным и главным источником религии является состояние психики индивидуума. К христианству относился негативно. 372 Пробабилизм (от лат. – вероятный, приемлемый, возможный) – воззрение, утверждающее, что человек может довольствоваться вероятностью для выбора своих действий. В практической сфере это учение считает достаточным основанием для какого-нибудь нравственного решения мнение авторитета – пример или высказывание отдельного лица, что могло приводить к различным злоупотреблениям. Осуждение пробабилизма со стороны некоторых римских пап (папами Александром VII в 1656 г., Иннокентием XI в 1679 г. и Иннокентием XII в 1700 г., запретившим пробабилизм) имело декларативный характер: оно не повлияло на нравственное кредо иезуитского ордена и не вызвало переориентировку его нравственных позиций. Некоторые из римских пап одобрительно отзывались о иезуитских писателях-моралистах. Так, например, папа Бенедикт XIV (1740–1758) назвал писателя-моралиста, иезуита Франсиско Суареса (1548–1617) «светильником богословия». Папа Григорий XVI (1765–1846) провозгласил «святым» популярного в иезуитском ордене моралиста Альфонса Лигуори (1696–1787), а папа Пий XI (1857–1939) возвел этого иезуита в ранг «учителя Церкви». 373 Постановления Поместного Карфагенского Собора входят в Книгу Правил, т. е. канонов Православной Церкви, наряду с Апостольскими правилами, Вселенскими Соборами и девятью Поместными Соборами. Догматические решения этих Соборов не могут быть изменены или отменены какой-либо инстанцией. На Поместном Карфагенском Соборе 318 г. |
| е. если имеет за себя авторитет нескольких мужей благочестивых, мудрых и опытных, или даже одного такого мужа. Он может погрешить только в том единственно случае, когда будет следовать мнению, осужденному папою. В выборе правдоподобных мнений человек вполне свободен и может ничем не стесняться, – может, напр., руководствоваться своими выгодами и следовать на практике тому мнению, которое наименее его стесняет и наиболее ему благоприятствует. Ю. Ф. Самарин , после тщательного пересмотра многих иезуитских курсов «Нравственного богословия», делает о них такое заключение: «смело можно сказать, что нет такого преступления, которого бы они иезуиты) не извинили, нет такого порока, начиная с грубейших и кончая самыми утонченными, нет той слабости, для которой бы они не придумали благовидного оправдания и поблажки. Разверните любой курс их Нравственного богословия, – это, в полном смысле слова, справочная книга, в которой всякий может отыскать по алфавитному указателю именно то, что ему нужно для усыпления своей совести». Самарина Ю. Ф. Иезуиты и их отношение к России. Москва 1866. См. еще: Янышева И. А. протопр. «Иезуитский антиномизм» в труде: Прав, христ. уч. о нравственности. 105–115 стр. «Иезуиты», – ст. в Богосл. Энцикл., изд. ж. Странник, VI т. 349 Эта разница между православным и римско-католическим понятием о т. покаяния выражается и в самых названиях этого таинства по-гречески и по латыни. Греческое μετνοα – выражает собственно внутреннюю духовную перемену, латинское же poenitentia – означает внешний процесс штрафования, суда, наказания. 350 Дабы р.-католический духовник не забыл какой-либо из тех вопросов, какие он обязан задавать при исповеди, в иезуитских руководствах (Денса, Лигуори) предлагается ему памятовать эти вопросы в кратком виде: «quis, quid, ubi, quibus, auxiliis, cur, quomodo, quando» (кто, что, где, с чьею помощью, для чего, как и когда)? При этом духовнику внушается «искусно, почти хитро, выспрашивать у грешника о всех грехах, которых он за собою еще не сознает, или ради стыдливости желает скрыть». |
| Это есть как бы тяжба, как бы борьба с заповедью Божией, воспринимаемой не в качестве внутренней, органической нормы свободной нравственно жизни (“где Дух Господень, там свобода”), а как иго неудобоносимое, как немилосердный, суровый противник, придирчивый заимодавец, притязания которого должны быть поэтому возможно уменьшены, истолкованы в возможно либеральном смысле. Отсюда вместо общих руководящих принципов нравственности – мелочная казуистика, вместо основной, единственной нормы жизни христианской – сораспятия Христу, отмирания ветхого человека (нормы, которой руководились и руководятся великие святые и праведники и католичества) – подробный перечень случаев, фактов, когда заповедь Божию можно истолковать в ограничительном смысле. Есть и особый способ сделать греховный акт менее греховным или даже истолковать преступление против закона Божия, как нечто терпимое и допустимое: это – метод “направления намерения” (diriger l " intention). Нужно, делая что-нибудь запрещенное заповедью Божией и законами церковными, предлагать своей мысли как цель что-нибудь, что по себе не греховно: тогда все совершаемое действие теряет характер греховности. “Убийство обидчика запрещается”, читаем в одном особенно распространенном учебнике казуистической морали, “как отомщение, но, по правдоподобному учению, то же убийство, и в тех же обстоятельствах совершенное, разрешается – как оборона чести обиженного 24 ). Не менее поразительны случаи так назыв. “ментальной резервации” (т. е. сознательного введения ближнего в заблуждение через намеренно двухсмысленный способ выражения), разрешаемые и по наши дни учебниками казуистической морали. У меня в руках учебник, специально предназначееный для духовных семинарий – обработка «ad usum scholarum» казуистического учения Альфонса де Лигуори, вышедшая в Риме в 1917 г. пятнадцатым издание 25 ). На стр. 742–743 первого тома имеем ряд довольно смутительных примеров дозволенной ментальной резерваци 26 ). Закон духа затемнен подчас законом мертвенной буквы, а самый этот закон внешней буквы затемняется и обременяется многочисленными казуистическими разъяснениями. |
| Связанная с пастырскою деятельностью церкви, морально-казуистическая система всегда стремилась к установлению минимума, нравственно необходимого, и это объясняет возникавшие на ее почве отрицательные явления. Но не следует закрывать глаза и на живой в этой системе морально-религиозный пафос. Глубокая моральная мысль лежит в основе столь много вреда и хулы принесшего католичеству пробабилизма. «Если данное мнение правдоподобно (probabilis), ему дозволено следовать, хотя противоположное и правдоподобнее», – высказал в 1577 г. основную идею пробабилизма доминиканец Варфоломей из Медины и тем установил самодовлеющую ценность морального акта. Действительно, разве не извинителен мой грех, если я совершаю его в полном убеждении в своей правоте и если есть вероятность, что я прав? Моральная деятельность должна руководиться абсолютною истиною. Но если эта истина не очевидна, тогда я не виноват, следуя своему вероятному мнению, хотя бы противоположное было столь же и даже более вероятным. Ведь в этом случае моральная истина мне неведома: она только вероятие. Понятно, до какой степени освобождающе влиял пробабилизм. Но очевидны и выросшие на его почве злоупотребления, особенно со стороны духовных отцов и иезуитов, заклейменные еще Паскалем. Практика пробабилизма разлагающе влияла на моральную жизнь. Его теория выродилась в тончайшие и ненужные изыскания, в бесконечные видоизменения основного положения (крайний, строгий, умеренный пробабилизм; эквипробабилизм; пробабилиоризм; умеренный и строгий тутиоризм). И все-таки, осужденный в крайностях своих, он вошел в систему католической морали в форме, приданной ему св. Альфонсом из Лигуори (1699 – 1787). Внутреннюю же правоту его доказывает характерная обмолвка одного из главных его противников, Ад . Гарнака. – «Очевидно, что в тысячах случаях поступают (даже протестанты) по принципам пробабилизма и что бывают положения, в которых нельзя поступать иначе " … Моральная казуистика развивалась преимущественно в сфере умеренной морали, преимущественно, но не исключительно. |
| Другие казуисты приходят к другим выводам. Иезуит Гретцер думает: так как булла говорит только о чтении еретических книг, то не навлекает на себя анафемы тот, кто слушает другого человека, читающего запрещенную книгу, впрочем, в том случае, если он не сам заставил читать книгу этого человека; поэтому если кто заставит своего слугу читать запрещенную книгу и будет слушать, тот ничем не будет отличаться от того, кто собственными глазами станет читать подобную книгу. Казуист Альфонс Лигуори смотрит на этот последний случай более снисходительными глазами. Он высказывает тот взгляд, что не подпадает анафеме тот, кто прикажет другому (слуге) читать запрещенную книгу и станет слушать читаемое; таковой вообще не впадает в грех, как скоро чтением он не приносит себе вреда. Навлекает ли на себя анафему читающий при этом слуга, об этом казуист молчит. Императорская и королевская власть в XVI в., со своей стороны, делает многое, чтобы содействовать осуществлению папских желаний относительно стеснения печатать вредные книги. Императорский Эдикт 1521 г., изданный для Германии в Вормсе, запрещает осужденные папой сочинения Лютера и все другие его сочинения на латинском, немецком или каком другом языке, или уже написанные им, или могущие быть написанными от него, как худые, подозрительные и обязанные своим происхождением явному и упорному еретику, запрещает их продавать, покупать, иметь, читать, списывать, печатать или защищать; эдикт приказывает князьям и начальникам везде рвать и сжигать их или же содействовать в этом апостольским нунциям и их комиссарам. Запрещение простиралось на сочинения Лютера и извлечения из них, будут ли они изданы анонимно или с каким-либо другим именем, а также на другие книги, листы, картины, которые противны православной вере, добрым нравам, обычаям католической Церкви, равно на хульные сочинения, которые направлялись против папы, прелатов, князей, университетов, факультетов и достойных лиц. В заключение, под угрозой изгнания определялось: впредь никто не должен печатать книг, хотя бы косвенно касающихся Библии или католической веры, без дозволения архиепископа или его наместника, или теологического факультета ближайшего университета, книги же, трактующие о всяких других предметах, а равно листки и картины запрещено было печатать и продавать без позволения епископа и его уполномоченного. |
| Во-вторых, во многих епископских пастырских посланиях и заявлениях последнего времени раскрывается положение или делается попытка доказать, что новое, в Риме провозглашенное учение о папском всевластии над каждым отдельным христианином и о папской непогрешимости в определениях веры составляло предмет веры и учения всегда и для всех или почти для всех в церкви, с самого ее начала и чрез все века. Я готов доказать, что это положение основывается на совершенном незнании церковного предания первого тысячелетия церкви и на извращении ее истории; оно противоречит яснейшим фактам и свидетельствам. В-третьих, я готов далее доказать, что епископы романских стран – Испании, Италии, Южной Америки, Франции – составлявшие в Риме огромное большинство, введены были, вместе с своим клиром, в заблуждение относительно папской власти уже теми учебными книгами, из которых они почерпали свои познания во время их семинарского образования, так как приведенные в этих книгах свидетельства по большей части ложны, выдуманы или испорчены. Это я желаю доказать, во- первых, относительно обоих главных и любимых в современных богословских школах книг: нравственного богословия св. Альфонса Лигуори, в частности находящегося в нем трактата о папе, и богословия иезуита Перроне, а потом и относительно раздававшихся в Риме во время собора сочинения архиепископа Кардони и епископа Хилярди, равно как наконец и относительно богословия венского богослова Швеца. В-четвертых, я ссылаюсь на факт и готов его публично доказать, что вопрос о границах власти папы и об его непогрешимости решен уже в 15-м столетии двумя всеобщими соборами и многими папами в торжественных, соборами провозглашенных и папами неоднократно подтвержденных декретах, и что декреты 18 июля 1870 года резко противоречат этим решениям, следовательно, никак не могут быть обязательными. Наконец, в-пятых, я полагаю также доказать, что новые декреты отнюдь не согласимы с устройством европейских государств, особенно с баварским государственным устройством, и что одною уже тою присягою, которую я недавно, при моем вступлении в палату государственного совета, снова дал, я поставлен в невозможность принять новые декреты и, как необходимое их следствие, буллы: Unam Sanctam и Cum ex apostolatus officio, Силлабус Пия IX и многие другие папские законы и изречения, которые теперь должны иметь значение непогрешимых решений и находятся в неразрешимом противоречии с государственными законами. В этом отношении я ссылаюсь на мнение юридического факультета в Мюнхене и готов в тоже время подвергнуть его приговору любого немецкого юридического факультета, какой только вашему превосходительству угодно будет указать мне. |
| Рабства не эмпирического, не фактического только (ибо большинство из нас не живут истинной Христовой жизнью, и суть рабы греха, не новая еще тварь, как должны бы мы быть), а принципиально обоснованного, с санкции, одобрения или даже по инициативе высшей – полновластной в католичестве – церковной власти. Это – дух рабства и окаменения, не захвативший, конечно, всей жизни Католической Церкви (многим плодам праведности и святости должны мы учиться у наших братьев-католиков), но вторгающийся и в учение, и в жизнь и искажающий подчас то, к чему он прикасается, своим мертвящим дыханием. Это он, дух рабства, сказывается в стремлении перевести закон жизни Духа на язык внешнего механического счета, зачета, заслуги, числа и меры. Это он сказывается в учении об индульгенциях 251 , в казуистической морали, связанной в значительной мере с именем иезуитов, в сильной примеси иногда чисто формального момента, в ущерб органическому, к учению о действии благодати Божией (так отчасти к учению о таинствах), в несвободном иногда отношении к истине Божией, которая воспринимается тогда как нечто, что внешне может быть навязано, как нечто, что является законом юридическим, а не законом духа жизни. Заповедь Божия воспринимается часто внешне – как суровая юридическая норма. Отсюда это столь распространенное в католической религиозности явление так называемого «скрупулянства» – не страх Божий, который есть начало всякой нравственной жизни, – а мучительная, мелочная боязнь, как бы не опустить чего-либо, не забыть чего-либо сказать на исповеди и т. д. Особенно яркое выражение это «скрупулянство» получило в жизни Альфонса Лигуори, этого типичного представителя пореформационного католицизма, жившего в XVIII веке, канонизированного в XIX веке, и возведенного затем папой Пием IX (в 1871 г.) в сан «doctor ecclesiae». От этой бездушно, внешне понимаемой заповеди приходится искать защиты часто таким же внешним путем – стремлением истолковать заповедь не из духа ее, и в возможно минимализированном, смягченном, облегченном смысле. |
|
|
