| Поразило, согрело сочувствие Коноплёва. В этих стенах? на таком месте?.. Задумался об этих рабфаковцах-выдвиженцах. До сих пор замечалось иное: самонадеянный, грубый был над Воздвиженским и по его инженерной службе. И в школе, которую Лёлька кончала, вместо смененного тогда даровитого Малевича назначили тупого невежду. А ведь задолго до революции и предчувствовали, пророчили поэты – этих будущих гуннов… Ещё три дня в подуличном подвале, под стопами неведающих прохожих – и Коноплёв вызвал снова. Только Воздвиженский ничего ещё не придумал – сочинить. – А – надо! – внушал Коноплёв. – Деться вам некуда. Не вынуждайте меня, Анатоль Палыч, к мерам. Или чтоб следователя вам сменили, тогда вы пропали. Пока перевёл в камеру получше – не такую сырую и спать на нарах. Дал табаку в камеру и разрешил передачу из дому. Радость передачи – даже не в продуктах и не в чистом белье, радость, что домашние теперь знают: здесь! и жив. (Подпись на списке передачи отдают жене.) И опять вызывал Коноплёв, опять уговаривал. Но – как наплевать на свою двадцатилетнюю увлечённую, усердную работу? Просто – на самого себя, в душу себе? А Коноплёв: без результата следствие вот-вот отдадут другому. А ещё в один день сказал: – Я придумал. И согласовал. Путь освобождения есть: вы должны подписать обязательство давать нам нужные сведения. Воздвиженский откинулся: – Как может…? Как… такое?! И – какие сведения я вам могу давать? – А об настроениях в инженерной среде. Об некоторых ваших знакомых, вот например о Фридрихе Вернере. И ещё там есть на списке. Воздвиженский стиснул голову: – Но этого – я не могу !! Коноплёв качал головой. Да просто – не верил: – Значит – в лагеря? Имейте в виду: и дочку вашу с последнего курса выгонят как классово чуждую. И может быть – конфискация имущества, квартиры. Я вам – добро предлагаю. Анатолий Павлович сидел, не чувствуя стула под собой и как потеряв зрение, не видя и Коноплёва. Упал головой на руки на столик – и заплакал. Через неделю его освободили. 1993 Настенька 1 |
| Тревоги Родины и всегда волновали Жукова больше, чем свои. А в военном смысле – первоклассно провели операцию. Хорошо-хорошо, школа наша сохраняется. Кончился и третий год редактуры. И передали откровенно: Леонид Ильич пожелал, чтоб и он был упомянут в воспоминаниях. Вот тебе так… И что ж о том политруке Брежневе вспомнить, если в военные годы с ним никогда не встречался, ни на том крохотном плацдармике под Новороссийском. Но книгу надо спасать. Вставил две-три фразы. После того Брежнев сам разрешил книгу. И в декабре же опять, но в жуковские 72 года, её подписали к печати. Радоваться? не радоваться? В глубоком кресле осев, утонув в безсилие – сидел. И вспомнил – вспомнил бурные аплодисменты в Доме литераторов – всего три года назад? Как зал – вставал, вставал, как впечатывали ладонями его безсмертную славу. Аплодисменты эти – были как настойчивый повтор тех генеральских закидов и надежд, сразу после XX съезда. Защемило. Может быть, ещё тогда, ещё тогда – надо было решиться? О-ох, кажется – дурака-а, дурака свалял?.. 1994–1995 Молодняк 1 Шёл экзамен по сопромату. Анатолий Павлович Воздвиженский, инженер и доцент мостостроительного факультета, видел, что студент Коноплёв сильно побурел, сопел, пропускал очередь идти к столу экзаменатора. Потом подошёл тяжёлым шагом и тихо попросил сменить ему вопросы. Анатолий Павлович посмотрел на его лицо, вспотевшее у низкого лба, безпомощный просительный взгляд светлых глаз – и сменил. Но прошло ещё часа полтора, ответило ещё несколько, уже сидели готовились последние с курса четверо – и среди них Коноплёв, кажется ещё бурей – а всё не шёл. И так досидел до последнего. Остались они в аудитории вдвоём. – Ну что же, Коноплёв, дальше нельзя, – не сердито, но твёрдо сказал Воздвиженский. Уже понятно было, что этот – ни в зуб не знает ничего. На листе его были какие-то каракули, мало похожие на формулы, и рисунки, мало похожие на чертежи. Широкоплечий Коноплёв встал, лицо потное. Не пошёл отвечать к доске, а – трудным переступом до ближайшего стола, опустился за ним и простодушно, простодушно: |
| Ждал с замиранием. Следователь молча писал. Потом строго: – Расскажите о вашей вредительской деятельности. Воздвиженский изумился ещё больше, чем испугался. – Ничего подобного никогда не было, уверяю вас! – Хотел бы добавить разумное: как может инженер что-нибудь портить? Но после Промпартии?.. – Нет, расскажите. – Да ничего не было и быть не могло! Следователь продолжал писать, всё так же не зажигая лампу. Потом, не вставая, твёрдым голосом: – Вы повидали в камере? Ещё не всё видели. На цемент – можно и без досок. Или в сырую яму. Или – под лампу в тысячу свечей, ослепнете. Воздвиженский еле подпирал голову руками. И – ведь всё сделают. И – как это выдержать? Тут следователь зажёг свою настольную лампу, встал, зажёг и верхний свет и стал посреди комнаты, смотрел на подследственного. Несмотря на чекистскую форму – очень-очень простое было у него лицо. Широкая кость, короткий толстый нос, губы крупные. И – новым голосом: – Анатолий Палыч, я прекрасно понимаю, что вы ничего не вредили. Но должны и вы понимать: отсюда – никто не выходит оправданный. Или пуля в затылок, или срок. Не этим жестоким словам – изумился Воздвиженский доброжелательному голосу. Вперился в следовательское лицо – а что-то, что-то было в нём знакомое. Простодушное. Когда-то видел? А следователь стоял так, освещённый, посреди комнаты. И молчал. Видел, видел. А не мог вспомнить. – Коноплёва не помните? – спросил тот. Ах, Коноплёв! Верно, верно! – тот, что сопромата не знал. А потом исчез куда-то с факультета. – Да, я не доучивался. Меня по комсомольской разнарядке взяли в ГПУ. Уже три года я тут. И – что ж теперь?.. Поговорили немного. Совсем свободно, по-людски. Как в той жизни, до кошмара. И Коноплёв: – Анатолий Палыч, у ГПУ ошибок не бывает. Просто так отсюда никто не выходит. И хоть я вам помочь хочу – а не знаю как. Думайте и вы. Что-то надо сочинить. В подвал Воздвиженский вернулся с очнувшейся надеждой. Но – и с кружением мрака в голове. Ничего он не мог сочинять. Но и ехать в лагерь? На Соловки? |
| Скажите мне, дорогие мои читатели, мог бы разве простой террорист и провокатор в те времена дослужиться до генерала ВЧК - НКВД, не имея покровительства со стороны Троцкого? Конечно бы не мог. Но эсер Григорий Семёнов проявил столь усердное рвение, работая на врага России, своего патрона Льва Давидовича, что тот в ответ хорошо за него порадел. Тем более, Семёнов наверняка предал не только Фаину Каплан, но и многих других… Расплата все равно приходит, и тридцать седьмой год это доказал и всё поднапортил, прервав и удачные карьеры, и сами жизни Семёнова и Коноплёвой. Какие ещё нужны доказательства, чтобы утверждать, что за всей инсценировкой покушения на убийство Ленина в августе 1918 года стоял Лев Троцкий, а значит и Соединённые Штаты, агентом которых он являлся? А красивая молодая женщина просто стала инструментом и игрушкой в суровой и безжалостной мужской игре. Сначала Фанни Каплан привезли на Лубянку. Допрашивали её любимые палачи Троцкого Яков Петерс и Виктор Кингиссеп. Она во всём призналась. Дзержинский, по указанию Троцкого, контролировал каждое слово, попадающее в протокол. Поэтому там не оказалось никакой конкретики, которая бы указывала на опасные для Свердлова и Дзержинского обстоятельства, в протоколе фигурировали только общие фразы, подтверждающие вину террористки. В протоколах нет данных о сообщниках, о подпольной работе, о партии правых эсеров. Говоря объективно, Фанни вела себя на допросах в ВЧК достойно, ни о ком не сказала плохо, никого не сдала. Она была идейной террористкой. Потом Свердлов забрал её к себе и спрятал в кремлёвских застенках: она два дня провела в подвалах под Большим кремлевским дворцом. Её никто не допрашивал, так как в этом совсем не было необходимости. Её чекисты долго «вели» перед тем, как спровоцировать на преступление, и всё о ней знали. Конкретной работой с ней по отработке деталей покушения на Ленина от имени партии эсеров, как мы уже отметили, занимались два человека - Григорий Семёнов и его сожительница Лидия Коноплёва. По поручению ВЧК, они и спровоцировали Каплан на покушение, благо, долго уговаривать террористку им не пришлось: она к убийству Ленина давно была готова. В свою очередь, Семёнов и Коноплёва обещали ей всяческое прикрытие и защиту в случае неудачного разворота событий. |
| Так вот: почему с оговорками? Почему не абсолютно отказались? “Почему не было высказываний абсолютно отрицательного характера?” Что партия в общем не проводила террора, это ясно даже из обвинительной речи Крыленки. Но натягиваются такие факты: в голове одного подсудимого был проект взорвать паровоз совнаркомовского поезда при переезде в Москву — значит, ЦК виноват в терроре. А исполнительница Иванова с одной пироксилиновой шашкой дежурила одну ночь близ станции — значит, покушение на поезд Троцкого и, значит, ЦК виноват в терроре. Или: член ЦК Донской предупредил Ф. Каплан, что она будет исключена из партии, если выстрелит в Ленина. Так — мало! Почему не — категорически запретил? (Или: почему не донесли на неё в ЧК?) Всё же Каплан прилипает: была эсеркой. Только то и нащипал Крыленко с мёртвого петуха, что эсеры не приняли мер по прекращению индивидуальных террористических актов своих безработных томящихся боевиков. (Да и те боевики мало что сделали. Семёнов направил руку Сергеева, убившего Володарского, — но ЦК остался чистеньким в стороне, даже публично отрёкся. Да потом тот же Семёнов и его подруга Коноплёва с подозрительной готовностью обогатили своими добровольными показаниями и ГПУ и теперь Трибунал, и этих-то самых страшных боевиков держат на советском суде бесконвойно, между заседаниями они ходят спать домой. Об одном свидетеле Крыленко разъясняет так: “Если бы человек хотел бы вообще выдумать, то вряд ли этот человек выдумал бы так, чтобы случайно попасть как раз в точку” (стр. 251). (Очень сильно! Это можно сказать обо всяком подделанном показании.) О Коноплёвой наоборот: достоверность её показания именно в том, что она не всё показывает то, что необходимо обвинению. (Но достаточно для расстрела подсудимых.) “Если мы поставим вопрос, что Коноплёва выдумывает всё это… то ясно: выдумывать так выдумывать (он знает!)” — а она вишь не до конца. А есть и так: “Могла ли произойти эта встреча? Такая возможность не исключена”. Не исключена? — значит, была! Катай-валяй! |
| – Анатолий Палыч, мозги пообломаются от такой тяготы. – Так надо было заниматься систематически. – Анатолий Палыч, какой систематически? Ведь это по кажному предмету в день наговорят, и кажный день. Поверьте, не гуляю, и ночи сижу – в башку не лезет. Кабы помене сообщали, полегонечку, а так – не берёт голова, не приспособлена. Глаза его глядели честно, и голос искренний, – не врал он, на гуляку не похож. – Вы с рабфака пришли? – Ага. – А на рабфаке сколько учились? – Два года ускоренно. – А на рабфак откуда? – С «Красного Аксая». Лудильщиком я был. Широкий крупный нос, и всё лицо с широкой костью, губы толстые. Не в первый раз задумался Воздвиженский: зачем вот таких мучают? И лудил бы посуду дальше, на «Аксае». – Сочувствую вам, но сделать ничего не могу. Должен ставить «неуд». А Коноплёв – не принял довода, и не выдал из кармана зачётную книжку. Но обе кисти, как лапы, приложил к груди: – Анатолий Палыч, мне это никак не возможно! Одно – что стипендию убавят. И по комсомолу прорабатывать будут. Да мне всё равно сопромата не взять ни в жисть. Да я и так всковырнутый, не в своём седле, – а куды я теперь? Да, это было ясно. Но ведь и у многих рабфаковцев тоже жизнь «всковырнутая». Что-то же думала власть, когда потянула их в ВУЗы. Наверно ж и такой вариант предусматривался. Администрация и открыто указывает: к рабфаковцам требования смягчать. Политика просвещения масс. Смягчать – но не до такой же степени? Прошли сегодня и рабфаковцы, Воздвиженский и был к ним снисходителен. Но – не до абсурда же! Как же ставить «уд», если этот – не знает вообще ничего? Что ж остаётся от всего твоего преподавания, от всего смысла? Начни он инженерствовать – быстро же обнаружится, что сопромата он и не нюхал. Сказал раз: «никак не могу». Сказал два. А Коноплёв молил, чуть не слеза на глазу, трудная у такого неотёсы. И подумал Анатолий Павлович: если политика властей такая настойчивая, и понимают же они, что делают, какую нелепость, – почему моя забота должна быть больше? Высказал Коноплёву назидание. Посоветовал, как менять занятия; как читать вслух для лучшего усвоения; какими средствами восстанавливать мозговые силы. |
| Капитан Клюквин был, оказывается, настоящий певец, со своей собственной песней. Всё утро слушал я песню клеста, а потом покормил его подсолнухами, давлеными кедровыми орехами и коноплёй. Пасмурная осень тянулась долго. Солнечных дней выпадало немного, и в комнате было тускло. Только огненный Капитан Клюквин веселил глаз. Красный цвет горел на его перьях. А некоторые были оторочены оранжевым, напоминали осенние листья. На спине цвет перьев вдруг становился зелёный, лесной, моховой. И характер у Капитана был весёлый. Целый день прыгал он по клетке, расшатывал клювом железные прутья или выламывал дверцу. Но больше всего он любил долбить еловые шишки. Зажав в когтях шишку, он вонзал клюв под каждую чешуинку и доставал оттуда смоляное семечко. Гладкая, оплывшая смолой шишка становилась похожей на растрёпанного воробья. Скоро от неё оставалась одна кочерыжка. Но и кочерыжку Капитан долбил до тех пор, пока не превращал в щепки. Прикончив все шишки, Капитан принимался долбить бузинную жёрдочку – своего деревянного коня. Яростно цокая, он смело рубил сук, на котором сидел. Мне захотелось, чтоб Клюквин научился брать семечки из рук. Я взял семечко и просунул его в клетку. Клюквин сразу понял, в чём дело, и отвернулся. Тогда я сунул семечко в рот и, звонко цокнув, разгрыз его. Удивительно посмотрел на меня Капитан Клюквин. Во взгляде его были и печаль, и досада, и лёгкое презрение ко мне. «Мне от вас ничего не надо», – говорил его взгляд. Да, Капитан Клюквин имел гордый характер, и я не стал с ним спорить, сдался, бросил семечко в кормушку. Клёст мигом разгрыз его. – А теперь ещё, – сказал я и просунул в клетку новое семечко. Капитан Клюквин цокнул, вытянул шею и вдруг схватил семечко. С тех пор каждый день после утренней песни я кормил его семечками с руки. Осень между тем сменилась плохонькой зимой. На улице бывал то дождь, то снег, и только в феврале начались морозы. Крыша мелькомбината наконец-таки покрылась снегом. Кривоклювый Капитан пел целыми днями, и песня его звучала сочно и сильно. |
| Подобным же образом я гостил у о. Феофана и в другой раз. Пришёл я из деревни пешком, верст за шесть, в жаркий летний день, отслужил воскресную всенощную в женском монастыре и усталый, утомлённый являюсь к о. Феофану. Он только что тоже пришёл из церкви и, видимо, тоже очень устал. Поздоровались. «Ну, чем я буду угощать тебя?» — спрашивает хозяин. Без стеснения я отвечаю ему: «Голубчик, дай чайку!» Со строгостью инока он возражает: «Не стану ставить самовар, а буду готовить ужин». Келейника у него не было. Я повторяю свою просьбу, ибо в горле у меня пересохло. После долгих убеждений он уступил мне, но назначил наказание: «Ну, я пойду ставить самовар; а ты на керосинке вари кашу. Да смотри мешай чаще, а то уплывёт». Каша была наложена. Хозяин пошёл ставить самовар, а я неопытной рукой принялся за необычное для себя занятие. Сначала дело шло как следует, но потом вышла некоторая неприятность: каша поплыла. Беспомощный, я неистово стал взывать к хозяину. «Вот, говорил тебе, что самовара не нужно; кашу бы сварил я сам и этого бы не вышло», — пенял мне о. Феофан. Но скоро он поправил мою беду, и каша доварилась благополучию. Смотрю, он достаёт из кармана одно яичко и спускает в кашу, потом другое... Яички не безукоризненной белизны... «Что ты делаешь?» — говорю я. «Яйца спускаю вариться в кашу; тут лучше, чем в самоваре», — отвечает хозяин. Так приготовлен был монашеский ужин, и дело кончилось более чем благополучно. Собрали чай. Напились. Побеседовали. Последовал ужин даже из трёх блюд, как раз по-праздничному. У отца Феофана нашёлся ещё клюквенный морс, из которого он приготовил превкусный кисель. Это было уже легко, благодаря обилию кипячёной воды в самоваре. Итак, яйца, каша и кисель. Чего же больше?!.. И мы оба счастливые, довольные, прочитали правило и улеглись на то же ложе, как и раньше... О. Феофан был бессребреником. Раз как-то он открывает предо мною ящик своего письменного стола, который у него даже не запирался. Смотрю, среди других вещей валяются два полтинничка. |
| В Москве, по рекомендации Дмитрия Ульянова, она проживала у подруги Анны Пигит, племянницы владельца фабрики « Дукат» Давида Пигита на Большой Садовой улице в доме номер 10, в пятой квартире (сейчас этот дом именуется « Домом Булгакова»). К моменту покушения на Ленина Фаина Каплан была знакома с самим Свердловым, а также и со Львом Троцким. Уже само по себе наличие таких связей может предполагать её ангажированность в каких-либо политических действиях в пользу данных лиц. Было бы странно, если бы они не пытались использовать её активность и увлечённость революционной борьбой в своих интересах. Итак, 30 августа 1918 года террористка-эсерка Фанни Ефимовна Каплан на московском заводе Михельсона совершила покушение на жизнь В.И. Ленина. Давайте проследим, как это было и сделаем свои выводы. В те горячие дни утверждения советской власти все члены ленинского правительства были обязаны выступать на митингах среди рабочих коллективов. Именно 30 августа выступления были отменены, так как в этот день в Петрограде был убит террористом Леонидом Канегиссером Председатель Петроградской ЧК Моисей Урицкий, и все боялись продолжения террористических актов. Тем не менее, Свердлов настоял, чтобы Ленин выступил, сославшись на то, что «Владимир Ильич не должен демонстрировать перед контрреволюцией свою трусость». И Ленин поехал. На территорию завода Фанни Каплан доставили руководитель Боевого отряда эсеровской партии, в котором она состояла, Григорий Семёнов со своей сожительницей, тоже террористкой Лидией Коноплёвой. Они ещё раз проинструктировали Каплан, проверили состояние оружия (пистолет Браунинг образца 1900 года, калибра 7,65 мм) и потом находились среди работников завода. Ещё одна вопиющая «странность» со стороны организаторов мероприятия заключалась в том, что Ленину не была выделена официальная охрана. Этого не могло быть ни в коем случае, потому как охрана выделялась всегда и всем, но вот Ленину её не предоставили. Организацией выделения охраны и контролем за этим занимался надёжный друг детства Свердлова Вольф Лубоцкий-Загорский, секретарь Московского горкома партии. Здесь он почему-то оплошал… Поэтому Каплан действовала свободно, ей никто не мешал. |
| Сегодня она с тревогой добавляла, что уже не слух, а несомненность: всеми обожаемого директора школы Малевича, старого гимназического учителя, как-то продержавшегося эти все годы и своей светлой строгостью ведшего всю школу в струне, – Малевича будут снимать. Бегала Лёля к примусу за бефстрогановым, потом пили чай с пирожными. Отец с нежностью смотрел на дочь. Она так гордо вскидывала голову со вьющимися каштановыми волосами, избежавшими моды короткой стрижки, так умно смотрела и, примарщивая лоб, суждения высказывала чётко. Как часто у девушек, лицо её содержало прекрасную загадку о будущем. Но для родительского взгляда загадка была ещё щемительней: разглядеть в этом никому не открытом будущем – венец или ущерб стольких лет взроста её, воспитания, забот о ней. – А всё-таки, всё-таки, Лёленька, не избежать тебе поступать в комсомол. Один год остался, нельзя тебе рисковать. Ведь не примут – и я в своём же институте не смогу помочь. – Не хочу!! – тряхнула головой, волосы сбились. – Комсомол – это гадость. Ещё вздохнул Анатолий Павлович. – Ты знаешь, – мягко внушал, да, собственно, вполне верил и сам, – у новой молодёжи – у неё же есть, наверно, какая-то правда, которая нам недоступна. Не может её не быть. Не заблуждались же три поколения интеллигенции, как мы будем приобщать народ к культуре, как развяжем народную энергию. Конечно, не всем по силам это поднятие, этот прыжок. Вот они измучиваются мозгами, шатаются душой – трудно развиваться вне потомственной традиции. А надо, надо помогать им выходить на высоту и терпеливо переносить их порой неуклюжие выходки. – Но, согласись, и оптимизм же у них замечательный, и завидная сила веры. И в этом потоке – неизбежно тебе плыть, от него не отстать. А иначе ведь, доченька, можно и правда всю, как говорится, Эпоху пропустить. Ведь созидается – пусть нелепо, неумело, не сразу – а что-то грандиозное. Весь мир следит, затая дыхание, вся западная интеллигенция. В Европе ведь тоже не дураки. Удачно свалив сопромат, Лёшка Коноплёв с охоткой подъединился к товарищам, шедшим в тот вечер в дом культуры Ленрайсовета. Собирали не только комсомольцев, но и желающий безпартийный молодняк: приезжий из Москвы читал лекцию «О задачах нашей молодёжи». |
|
|
