| А. Фрикен Часть вторая Надписи и Символические Изображения Надписи I Читатель, вероятно, заметил в первой части этого сочинения, сколько подробностей из жизни первых христиан могут открыть нам их эпиграфические памятники. В эпитафиях катакомб, вырезанных или написанных краскою па плитах, нередко начерченных поспешно на свежей известке у отверстия гробницы, в этих изречениях, иногда сокращенных и отрывистых, принимающих форму воскликновений, иногда, напротив, многословных и напыщенных, отражаются особенности нравственного состояния первых последователей учения Спасителя и выражены их надежды, верования, стремления. Христианские надгробия важны по тому, что в них читаешь, и по тому, чего в них нет. Сравнивая эти надписи разных эпох, подверженные, менее рукописей, пополнениям и поправкам, мы получаем возможность проследить составление догматов, равно как и перемены, происходившие в чувствах и понятиях верующих, по мере того, как шли года; а сличая эпитафии их с эпиграфическими памятниками Рима языческого, мы можем определить черты несходства, существовавшие в идеях и правах общества, отживавшего и рождавшегося. – Следующий пример всего лучше докажет нам это: приблизительно около тринадцати тысяч христианских надгробий, принадлежащих к первым векам распространения новой веры, открыли и собрали до сих пор, и в этом значительном числе их, всего в двух или трех случаях, и то сомнительных, находишь выражение: servus – раб, и, также, чрезвычайно редко: libertus – отпущенник, слова, беспрестанно встречающиеся в надписях римлян язычников. Не было ли бы достаточно одного этого факта, для определения нравственного состояния христианской общины этих столетий, даже и тогда, если бы до нас не дошли никакие другие ее памятники? Эпитафии первых христиан, прежде чем произведения их искусства, обратили на себя внимание ученых прошедших веков. Фрески и саркофаги были забыты в катакомбах, тогда как ученики известного Алькуина, современника Карла Великого, составляли уже сборники языческих и христианских надписей. Историческое значение эпиграфических памятников мало, однако, интересовало этих ранних компиляторов и главной целью их было, как кажется, только собирание образцов лапидарной литературы, особенно, написанных стихами – вроде, дошедших до нас от папы Дамаза – для подобного же рода сочинений. |
| Его перевод на современный русский язык публикуется впервые (перевод сверен по списку ГИМ, Синод, собр., 731, л. 126–126 об.). 1 Ежи Пласковицкий… – речь идет о некоем «именитом» дворянине Георгии Пласковицком, разбойнически убитом вместе с восемью отроками. Идентифицировать Пласковицкого с определенным историческим лицом пока не удается. Nagrobek kaznodziei (с. …) (Эпитафия проповеднику) Польский текст стихотворения (по списку ЦГАДА, л. 114) и его перевод печатаются впервые. 1 ...амвон – (греч.) возвышение перед алтарем, предназначенное для молитвы и проповеди . Epitaphium (с. …) (Эпитафия) Польский текст стихотворения опубликован: R. Luny. Pisarze krgu Akademii Kijowsko-Mohylaskiej a literatura polska.., s. 149. Текст сверен по списку ЦГАДА, л. 113 об. и ГИМ, Синод, собр., 731, л. 127 об. Его перевод на русский язык печатается впервые. Wzgarda godnoci у czci pragnienie (с. …) (Презрение достоинства и желание почета) Произведение представляет собой баснословную притчу, приспособленную к нуждам школьного дидактического воспитания. В нем использован популярный в польской литературе XVII в. мотив обыгрывания (часто с помощью иносказания) всевозможных «сеймов», «сеймиков», а его фактическим источником является 9-я глава I Книги Судей (стих 8–16). Своеобразной реминисценцией из поэмы Лукреция «О природе вещей» (гл. V:1117–1130) выглядит фрагмент, начинающийся со слов «Так и тот поступает на сем плачевном свете...» и кончающийся словами «Полны страха, хлопот и – неустойчивы». Польский текст (по списку ЦГАДА, л. 136–137) и его перевод печатаются впервые. 1 ...на Фиговом дереве… – тутовое дерево, смоковница. Caesarem defens et fortunam eius (c. …) (Защита Цезаря и судьбы его) В стихотворении обыгрывается эпизод, который мог быть заимствован из «Жизней двенадцати цезарей» Светония (см.: пер. М. Л. Гаспарова. – М., 1964); однако не исключено, что поэт обратился к средневековой латинской компиляции, известной под названием «Составители жизнеописаний августов», или к другим памятникам. Ведущий мотив «Защиты Цезаря...» – символическое противопоставление божественного промысла и Фортуны – является традиционным для схоластической поэзии. |
| В объяснение этого пробела de Blant и Росси привели несколько соображений. Они того мнения, что христиане древнейшей эпохи или вовсе оставляли без надписей могилы своих единоверцев, или употребляли надписи очень краткие, обозначая только имя умершего, день и час его смерти, с каким-нибудь кратким благожеланием. Лаконизм этот действительно составляет отличительную черту эпитафий христианских доконстантиновского времени и подтверждается эпиграфическими данными. Христиане ограничивались тем, что писали имя похороненного, редко обозначали день и месяц его кончины, еще реже писали имя консула. Зато они вносили имена умерших в диптихи, по которым всегда удобно было справиться о дне смерти того или другого лица, а это было так важно в первохристианской практике для своевременного собрания в годовщину их смерти, anniversaria celebratione. Эта особенность эпиграфического стиля дает если не точное, то, по крайней мере, приблизительное указание на время происхождения любопытных надписей христианских и подводит их под две обширные категории или рубрики. Надписи краткой редакции принадлежат древнейшему периоду истории христианства, говоря приблизительно, эпох трех первых веков. Надписи с более подробным содержанием имеют и более позднее происхождение. Относительно первых нужно заметить, что они сопровождаются краткими благожеланиями или acclamationes, в которых выражается личное отношение живых к умершему. Чаще других употребляются следующие: Vivas in Deo, in pace, cum sanctis. Там, где обозначено время смерти и погребения, tempus depositionis, иногда присоединяются похвалы умершему, но похвалы очень скромные, простые, краткие, согласно со стилем примитивных эпитафий. Напротив, в надписях позднейшего времени замечаются следы риторики и многословия в изложении. Не говоря о точном определении времени смерти и возраста погребенного лица, мы замечаем в них желание ставить на вид его достоинства и выражать их в гиперболическом тоне, например, mirae sapientiae 331 и прочее. Лаконичное acclamatio: in pace, in Domino, 332 тоже распространяется прибавлениями: hic jacet, hic positus in pace, hic quiescit 333 (IV и V века). |
| Как могла попасть эта классическая фраза в область христианской эпиграфики, когда она имеет свое несомненное основание в представлениях классической мифологии и приобрела себе право гражданства в эпиграфическом языке римских памятников? В виду затруднений, представляемых этим фактом, одни хотели все надписи с этими неудобными и соблазнительными буквами признать за языческие; но это было решение совершенно некритическое и противоречило ясным признакам христианского происхождения в самой эпитафии. Другие придумали особое чтение этих букв и вместо: Dis manibus 346 читали: Deo magno или maximo, 347 что казалось более совместным с христианским мировоззрением. В оправдание этого чтения ссылались между прочим на языческие надписи, где буквы D и Μ действительно имели такое значение. Но здесь была допущена натяжка. Дело в том, что буквы D и Μ в этом последнем значении редко стояли без прибавления имени того или другого божества: Jovis, Mithrae, к которым собственно относился эпитет: Deus maximus. Да при том же это чтение могло иметь место только в тех случаях, когда в надписях обозначены лишь начальные буквы: D. М., но есть и такие эпитафии, где прямо читается: Dis manibus. Неудача этих и подобных интерпретаций привела исследователей к новому предположению, которое и сделалось теперь господствующим. Формула эта, говорят, имеет несомненное языческое римское происхождение и стоит в известном отношении к культу гениев; покровителей душ в подземном царстве; но на христианских памятниках эта надпись уже утратила свой живой мифологический характер и обратилась в бессодержательную фразу, в одну механическую формулу, повторявшуюся по навыку. Дело в том, что у римлян, при большом спросе на могильные камни с приличными эпитафиями, существовал особый цех мастеров, занимавшихся этим делом. В силу известных религиозных идей у них установилась и переходила по традиции, без перемены, известная формула эпитафий, начинающаяся словами: Dis manibus. Вначале эта формула имела тот смысл, что памятник посвящается богам-покровителям души умершего, а потому писали: Dis manibus Albani, Corneliae, Juliae. 348 Но затем этот первоначальный мифологический смысл начал падать, и выражение: Dis manibus осталось вне логического согласования с тем или другим именем, – пишут: Dis manibus, точка; затем следует: такому-то лицу такой-то поставил памятник... Памятник уже посвящается тому или другому покойнику, а не Dis manibus. Христианам нужно было иметь могильные камни для своих кладбищ; они обращались за покупкой их к римским мастерам, а те по старой привычке надписи на них начинали или буквами D. М. или полными словами: Diis manibus. Что действительно рутина мастеров этого дела крепко придерживалась формулы D. М., это можно считать очень вероятным, и Марини сообщил одну интересную надпись, которая служила вывеской над мастерской монументного мастера и гласила: «D. М. Сюда можно обращаться за приготовлением могильных надписей и всякого рода изделий из мрамора». |
| Интересно отметить, что юмор Соловьева часто близок к цинизму; и притом, добродушно-циническая насмешка не щадит ничего – ни глубочайших и самых серьезных убеждений самого автора, ни святейших вопросов личной жизни. В параллель к классическому выражению Спинозы sub specie aeternitalis (под знаком вечности), которое, несомненно, было дорого Соловьеву, он придумывает формулу sub specie svinitatis, которую сопровождает длинным латинским объяснением. В день своего рождения он «приветствовал сам себя следующим правдивым и безыскусственным четверостишием»: В лесу болото, А также мох Родился кто-то, Потом издох. Он сочиняет шуточные «предсмертные излияния» и эпитафии. Одно из таких стихотворений, начинаясь словами «Скоро, скоро, друг мой милый, буду выпущен в тираж, и возьму с собой в могилу неблистательный багаж», кончается церковной молитвой «Со святыми упокой!». В эпитафии самому себе, в которой говорится, что он «сперва был философ, а ныне стал шкелетом», описывается, что его душу взял дьявол , а тело съели собаки. В другом стихотворении изучение истории церкви резюмируется в фразе: «житие мошенников священных следит мой взор». Тяжелое, по-видимому, личное переживание с намеренной двусмысленностью передается словами «любовная болезнь» и сравнивается с холерой, и т.п. В этом характерно национальном цинизме интересно то, что он мирно уживается с действительно глубоким, серьезным и чистым отношением к жизни и идеалам. Цинизм есть даже форма, в которой здесь выражается своего рода душевное целомудрие. Соловьев веровал и переживал столь глубоко и просто, что не только не нуждался ни в каком пафосе, но даже старался скрыть или смягчить внешним насмешливо-циническим отношением остроту и важность всего, что его волновало. В некоторых случаях это заметно совершенно явственно. Некролог Н.Я.Грота 505 , написанный Соловьевым, кончается простыми словами: «До свиданья, старый товарищ! Не так ли? – до скорого свиданья!» В «Письмах» Соловьев сообщает, что пишет некрологи Н.Н.Страхову 506 (с которым, при жизнипоследнего, он спорил о возможности чудес и бессмертия) и прибавляет: «Воображаю – как он теперь удивлен и сконфужен. |
| Т. е. христианской Церкви. 1486 Сл. 18, 6; 992=1.264–265. 1487 Леонтию Каппадокийскому. 1488 Сл. 18, 13; 1001=1.269. 1489 Сл. 18, 18; 1005–1008=1.271–272. 1490 Сл. 18, 19–24; 1008–1013=1.272–275. 1491 Сл. 18, 27; 1017=1.277. 1492 Пс. 57:5 (по LXX). 1493 Сл. 18, 25–26; 1013–1016=1.275–276. 1494 Сл. 18, 28–29; 1017–1021=1.277–279. 1495 Сл. 18, 30; 1021–1024=1.279–280. 1496 Сл. 18, 31; 1024–1025=1.280. 1497 Ср. Иов 42:17. 1498 Сл. 18, 38; 1036–1037=1.286. 1499 Термин plasma обычно указывает на скульптурное изображение. 1500 Сл. 18, 39; 1037=1.286–287. 1501 Ср. Hauser-Meury. Prosopographie, 134–135. 1502 " В духе " " , т. е. в христианской вере; " на престоле " " — в сане епископа. В другом месте Григорий говорит, что его отец был епископом в течение сорока пяти лет (см. Сл. 18, 38; PG 35, 1036=1.286). Если Григорий–старший принял Крещение около 325 г., он провел в христианской вере около 50 лет. 1503 PG 38, 38–39=2.327. 1504 PG 38, 43=2.328. Эпитафия написана от лица Григория–отца и обращена к Григорию–сыну. Этот текст лег в основу тропаря св. Григория Богослова в Православной Церкви: " Пастырская свирель богословия твоего риторов победи трубы; якоже бо глубины духа изыскавшу и доброты вещания приложишася тебе… " . 1505 PG 38, 54=2.332. 1506 Т. е. подняв другую руку в молитвенном жесте. 1507 PG 38, 56=2.333. 1508 Т. е. астрологии. 1509 Сл.7,7,11–27; SC 405,194–196=1.162–163. 1510 Термин kalokagathia происходит от прилагательных kalos (красивый, прекрасный) и agathos (добрый, благой): он заимствован из античной философии и встречается в сочинениях Климента Александрийского и Оригена, где обозначает благородство христианина в сравнении с язычником. Ср. Lampe. Lexicon, 698. 1511 Сл. 7, 9, 22; 200–206=1.164–166. 1512 Сл. 7, 12, 1–13, 22; 208–212=1.166–167. 1513 Сл. 7, 14, 1–5; 212=1.167. 1514 Сл. 7, 15, 18–23; 216=1.168. 1515 Сл. 7, 20, 28–40; 232=1.172–173. 1516 PG 38, 16=2.325. Эта эпитафия написана от лица Григория–старшего. 1517 PG 38, 17=2.326. 1518 PG 38, 18=2.326. 1519 |
| Так что же: отказаться от прежнего восприятия и всё переиначить в ироническом ключе? Нет. Тут как известные забавные геометрические картинки-фокусы: их можно воспринимать, меняя фиксацию взгляда, как конфигурации совершенно различных очертаний. Они одновременно — и система как бы выходящих из плоскости геометрических объёмов, и столь же очевидное сочетание уходящих вглубь фигур. Вот прекрасная модель амбивалентности. Поэзия Соловьёва несомненно амбивалентна в значительной своей части. Он и серьёзен и ироничен одновременно. Всесокрушающая ирония его не щадит никого и ничего. Можно прибегнуть к претенциозному сравнению: поэзия Соловьёва рождается из иронии, как Афродита из пены морской. Такое сравнение было бы прекрасным поводом для той же иронии. Он и себя самого уничтожающе высмеивает: ЭПИТАФИЯ Владимир Соловьёв Лежит на месте этом. Сперва был философ. А нынче стал шкелетом. Иным любезен быв, А многим был и враг; Но, без ума любив, Сам ввергнулся в овраг. Он душу потерял, Не говоря о теле: Её диавол взял, Его ж собаки съели. Прохожий! Научись из этого примера, Сколь пагубна любовь и сколь полезна вера (70–71). «Юмористические стихи Соловьёва нередко производят жуткое впечатление, — заметил Мочульский, — но по «юмору висельника», самоглумлению и какому-то веселью отчаяния «эпитафия» превосходит всё остальное» . И Мочульский же, кажется, определил тёмную природу этой двойственности Соловьёва: его тёмный оккультный опыт: «Мистическая одарённость Соловьёва, творческое проникновение в божественную основу мира тесно сплетались с его оккультными способностями — медиумической пассивностью. В его мистическом опыте небесная лазурь часто заволакивалась астральными туманами и активная мужественность сменялась женственной восприимчивостью. У светлого Соловьёва был тёмный двойник, который издевался над ним, цинично острил и разражался демоническим смехом» . Это глубоко верно: ирония — испытанное оружие бесовской силы. Великие художники это всегда ощущали: недаром же ироничен Мефистофель у Гёте или чёрт Ивана Карамазова у Достоевского. |
| Люди спали, тяжело дыша, свернувшись рядом под одним одеялом. Огонь костра угасал, и кольцо сверкающих глаз смыкалось все теснее и теснее. Собаки в страхе ближе прижимались друг к другу, гневно рыча, когда какая-нибудь пара глаз слишком приближалась. Раз Билл проснулся от громкого лая. Он осторожно выполз из-под одеяла, чтобы не потревожить сон товарища, и подбросил дров в костер. Когда огонь разгорелся, кольцо сверкающих глаз несколько расширилось. Взгляд его случайно упал на скучившихся собак. Он протер глаза и посмотрел внимательнее. Затем снова заполз под одеяло. – Генри, – позвал он, – а Генри! Генри заворчал спросонок: – Ну, что там еще? – Ничего особенного, только их опять семь. Я только что сосчитал. Генри ответил на это сообщение густым храпом. Наутро он проснулся первым и разбудил Билла. Было уже шесть часов, но рассвет ожидался не раньше девяти, и Генри в темноте принялся за приготовление завтрака. Билл в это время свертывал одеяла и готовил нарты. – Скажи, Генри, – вдруг спросил он, – сколько, ты говоришь, у нас было собак? – Шесть, – ответил Генри. – Неправда! – торжествующе заявил Билл. – А что, опять семь? – Нет, пять. Одной нет. – Проклятие! – в бешенстве воскликнул Генри и, оставив стряпню, пошел считать собак. – Ты прав, Билл, Пузырь исчез. – И, наверное, он умчался стрелой, раз уж решился бежать. – Не думаю. Они просто слопали его. Держу пари, что он здорово визжал, когда они запускали в него зубы… проклятые! – Он всегда был глупой собакой, – заметил Билл. – Но не настолько, чтобы покончить таким образом жизнь самоубийством, – возразил Генри. Он окинул пытливым взглядом оставшихся собак, оценивая каждую из них. – Уверен, что никто из этих не сделал бы такой глупости. – Этих-то палкой не отогнать от костра, – заметил Билл. – Но я всегда думал, что Пузырь плохо кончит. И это было всей эпитафией над собакой, погибшей в северной пустыне; но другие собаки и даже люди довольствовались эпитафией более краткой. Глава II. Волчица Позавтракав и сложив в нарты несложное лагерное снаряжение, путники повернулись спиной к радушному костру и зашагали вперед, навстречу темноте. Воздух сразу огласился жалобным воем, со всех сторон раздавались голоса, перекликавшиеся между собой в ночном мраке. Разговор умолк. Около девяти часов начало светать. В полдень южный край неба окрасился в розовый цвет, и на нем четко выступила линия горизонта, отделяя выпуклой чертой северный край от стран полуденного солнца. Но розовая окраска скоро исчезла. Серый дневной свет держался до трех часов, затем и он угас, уступив место темной полярной ночи, окутавшей своим покровом безмолвную пустынную землю. |
| Непопулярность Шагин-Гирея привела к тому, что крымская знать избрала ханом ставленника Османской империи Бахадур-Гирея II. В 1783 г. Шагин-Гирей был возвращен на крымский престол при помощи российских войск, однако это не привело к желаемой стабилизации обстановки в К. В результате 8 апр. 1783 г. имп. Екатерина II издала манифест о присоединении К., Таманского п-ова и земель до р. Кубань к России. И. А. Завадская, В. В. Майков, Е. А. Зинько, В. Г. Пидгайко, Э. П. Г. Христианская культура античного и средневек. К. по архитектурно-археологическим памятникам и предметам материальной культуры Ранние памятники Херсонской епархии (IV-VI вв.) Первые археологические раскопки в Херсонесе были проведены в 1827 г. на агоре морским инженером подпоручиком К. Крузе. Раскопки проводились в разных районах в кон. XIX-XX в., стали постоянными с 50-х гг. XX в. Наиболее ранние бесспорно христ. памятники датируются в основном 2-й пол. IV-V в. Среди них - группа каменных надгробий, в т. ч. в виде крестов, с эпитафиями ( Якобсон. 1959. С. 258-259; Мещеряков. 1978. С. 131; Виноградов. 2010. С. 123-141). Выделяется памятник мц. Анастасии, к-рая, возможно, почиталась как местная святая, а также надгробие в виде креста пресвитеров - 2 Стефанов и Христофора ( Виноградов. 2010. С. 130-131, 140-141; Яшаева и др. 2011. 25). Ранними христ. эпитафиями являются также списки имен, прочерченных по штукатурке в 2 склепах: 1431 (7 жен. имен с крестами) и 2006 г. (9 имен с христограммой и изображениями кораблей) ( Виноградов. 2010. С. 123-129). К наиболее ранним христианским надгробиям относят также стелы, в верхней части к-рых высечена 4-лепестковая розетка в круге ( Созник, Туровский, Иванов. 1997). Аналогичные надгробия известны в Партените, на Бакле, на Бельбекском поселении, на Тепсене. Христ. символику имеют херсонесские светильники 2-й пол. IV-V в. с клеймами XPY на щитке и 8-лучевой «звездой» на донце, воспроизводившими христ. формулу «Свет Христов сияет для всех» ( Залесская. 1988. С. 236). В Херсонесе найдены импортные светильники V в. с рельефными изображениями агнца, прор. Ионы, креста и хризмы ( Яшаева и др. 2011. 360-364). С кон. V в. в Херсонес из М. Азии и Сев. Африки привозили краснолаковые блюда со штампами в виде крестов, животных и птиц. Наиболее известно блюдо с изображением Иисуса Христа, окруженного 3 голубями ( Голофаст. 1996; 2002; Яшаева и др. 2011. 409). |
| Формула, к-рой автор начинает воображаемую эпитафию (4 Макк 17. 9-10: «Здесь погребены старец-священник, старица-жена и семеро детей, погубленных тираном…»), распространена в евр. и неевр. эпитафиях в М. Азии. Введение Киликии в число подвластных Аполлонию территорий (4 Макк 4. 2), по мнению Хентена, дает этой малоазийской области предпочтение перед другими как месту создания текста ( van Henten. 1986. P. 146-149; Idem. 1994. P. 44-69; см. критику в: DeSilva. 1998. P. 19-20). Произнесение речи могло быть частью поминовения мучеников на месте их реального или предполагаемого погребения ( Dupont-Sommer. 1939. P. 67-73). Хотя библейская религия и раввинистический иудаизм относятся к мертвому как к нечистому и оскверняющему, в эллинистической диаспоре распространилось почитание могил праведников ( Lightstone. 2006. P. 142, а также: P. 50-62). Но и в Иудее (ср.: Мф 23. 29) и в древности существовали особые могилы, как могила патриархов или 7 пирамид усыпальницы Хасмонеев (1 Макк 13. 28-30), бывшие местами паломничества и имевшие или обретавшие храмовый декор ( Lightstone. 2006. P. 142; ср. храм Ирода Великого: Ios. Flav. De bell. V 5. 1 (184 сл.) - и могилу патриархов: Ibid. IV 9. 7 (532); Idem. Antiq. XV 11. 1 (280 сл.); Книги Маккавеев. 2014. С. 511-513). Почитание могилы «Маккавейских мучеников» засвидетельствовано довольно поздно, хотя многие ученые датируют его зарождение временем восстания Маккавеев ( Rampolla. 1899. P. 290-293; Schatkin. 1974. Р. 99). Однако, поскольку автор 4 Макк соотносит время произнесения своей речи с датой гибели мучеников (4 Макк 1. 10; 3. 19; ср.: 18. 20), упоминает могилу (4 Макк 17. 8) и предлагает написать на ней эпитафию (4 Макк 17. 8-10), само это сочинение можно признать самым ранним свидетельством почитания могилы «Маккавейских мучеников». 4 Макк обладает признаками текста для устного исполнения: риторически правильным введением (exordium) и заключительным обращением к аудитории (4 Макк 18. 1), частым использованием императивов (напр.: 4 Макк 14. 11, 13; 16. 5). Тем не менее не исключено, что все признаки устной речи и приуроченность к конкретному событию представляют собою лит. фикцию. В любом случае ее переписывали в течение веков и читали независимо от поминовения покойных. Возможно, ныне существующий текст расширен по сравнению с тем, к-рый был некогда произнесен. Так и в античности надгробные речи не только произносились при погребении, но и сочинялись как лит. жанр (Речь Перикла у Фукидида, «Менон» Платона, «Вторая речь» Лисия и др., см.: van Henten. 1994. P. 47). |
|
|
