| – Это его шляпа? – Нет, он ее нашел. Собственник ее неизвестен. Я теперь попрошу тебя видеть в этой вещи не старую выцветшую шляпу, а пробный камень для нашей дальновидности. Слушай, каким образом все это произошло. В первый день Рождества, около четырех часов утра Петерсон, – ты знаешь, он очень приличный человек, – возвращался из гостей домой, причем шел по улице Тоттенгам. Впереди него шел, как он рассмотрел при свете газовых фонарей, пошатываясь, высокий человек, несший на плече белого гуся. На углу улицы Гудж он вступил в ссору с двумя уличными мальчишками. Один из них сбил с него шляпу, после чего он поднял свою палку для защиты и при этом разбил магазинное окно. Петерсон поспешил к нему на помощь, но он, вероятно испугавшись бежавшего к нему комиссионера, форма которого похожа на полицейскую форму, бросил гуся и пустился бежать. Мальчишки последовали его примеру, так что на поле сражения остался один Петерсон, причем ему в добычу достался рождественский гусь и помятая старая шляпа. – Которую он, конечно, вернул собственнику? – Мой дорогой, вот в этом-то и загадка. Правда, к левой ноге гуся была прикреплена карточка, на которой было написано “Для мра Генри Бэйкера”, и на подкладке шляпы стояли инициалы Г. Б., но так как в Лондоне несколько тысяч Бэйкеров, и несколько сотен Генри Бэйкеров, то нелегко найти собственника этих вещей. – Что же сделал Петерсон? – Он передал мне шляпу и гуся, так как он знает, что я интересуюсь самыми незначительными загадочными случаями. Гуся я сохранил до сегодняшнего утра, но заметил, что, несмотря на холод, он скоро начнет портиться. Поэтому я отдал его Петерсону, а шляпу оставил у себя. – Собственник ее не заявлял о себе? – Нет. – Каким путем можешь ты вывести заключение о его личности? – Вот моя лупа, посмотри-ка сам, что тебе скажет шляпа о личности человека, обладавшего ею. Я взял в руки старую измятую шляпу и начал ее рассматривать. Это была обыкновенная черная круглая шляпа на красной шелковой подкладке, теперь уже выцветшей. Фамилии фабриканта на ней не было, и, как совершенно верно заметил Гольмс, на ней нацарапаны были инициалы “Г. Б.”. На борту было отверстие для резинового шнура, самый шнурок отсутствовал. Шляпа была покрыта пылью и запачкана в нескольких местах. При ближайшем рассмотрении оказывалось, что пятна старались скрыть, и что они были замазаны чернилами. |
| Мне кажется, по жизни отличникам проще быть успешными, потому что они более адаптированы к любой новой системе. Сумев пристроиться к одной, они, скорее всего, сумеют и к другим пристроиться. Троечник сумел как-то выжить, не стал двоечником, но я не уверена, что его адаптационные способности выше, чем у того, кто лучше приспособился к имеющимся системам. Все виденные мною отличники и дальше таковыми были, что бы они ни выбирали. Школьная программа математики — что нужно понимать родителям? — Что родителям надо понимать про школьную программу математики? Мне кажется, математикам повезло больше, чем гуманитариям, потому что есть учебники Петерсон, Моро, Гейдман. Можно выбирать сильные программы, есть конкуренция и так далее. Что понять родителям? Допустим, мы пришли в школу и у нас учебно-методический комплекс «Школа России». Все потеряно, в сильную школу математики мы не поступим? — Если у вашего ребенка есть интерес и желание, то мы его будем занимать в их объеме. В начальной школе я бы советовала посмотреть на сайте Московского центра непрерывного математического образования — там выкладывают кружки для младших, с первого класса. Учебник Петерсон ( Людмила Петерсон — советский и российский педагог-методист, автор комплексной программы обучения детей математике. — Прим. ред.) — это учебник для детей без родителей и учителей. Поэтому если ваш ребенок не очень радостно занимается математикой по учебнику, который ему не очень нравится, то надо дождаться лета, вывезти учебник Петерсон на дачу, причем маленькими тетрадками, и побеседовать с ребенком о том, что летом очень много важных дел, нужно ходить на речку и это все, поэтому ты, конечно, можешь посмотреть, но не больше одной страницы в день — иначе придется ехать в город за новой тетрадью. Ваша задача — отбирать у ребенка эту тетрадь на моменте, когда он хочет с ней работать, писать, заполнять что-то. И говорить: «Ты что? Надо скорее на речку, надо еще куда-то». И ни в коем случае не дать закончить. Чтобы было незаконченное действие. |
| Вспоминаю о Малиновиче потому, что он сыграл определенную роль в моей жизни. Доведенный до бешенства действиями чекистов, я планировал побег из тюрьмы. В свои планы я посвятил Малиновича и Юзка Саблинского, знакомого мне еще по Варшаве. Как позднее выяснилось, Малинович обо всем донес чекистам. Узнал я об этом, когда меня вызвал к себе Петерсон. В его кабинете я застал целую банду чекистов: Баранова, Апаньского, Дамберга, Пика, Савицкого, Дианулиса, и даже самого начальника ГПУ Медведя. С кем ты разрабатывал план побега? – зло спросил Петерсон. Мгновенно поняв, что он напряжен, я ответил: Я? План побега? Не понимаю, о чем идет речь... Как это?! Ты же разработал целый план – сказал Апаньский и, в нескольких предложениях, изложил его. На меня набросились остальные. Посыпались перекрестные вопросы и угрозы. Я все решительно отрицал. Тогда чекисты привели в кабинет Малиновича. Петерсон начал задавать ему вопросы, а Малинович пел, как по нотам, сдавая меня в наиподробнейших деталях. Что ты на это скажешь? – спросил меня Петерсон. Это все неправда, Малинович лжет. Как я могу врать, если ты сам мне все это говорил? – выкрикнул Малинович. Ах ты, сукин сын! – огрызнулся я на него по-польски, и, пока чекисты мешкали, схватил со стола Петерсона мраморную статуэтку и со всей силы обрушил ее на голову Малиновича. Тот рухнул на землю. Тут же вся банда чекистов набросилась на меня, в комнате начался настоящий ад. На меня сыпались удары; каждый из них бил, чем мог: одни стульями, другие рукоятками револьверов, третьи палками. Избитый и окровавленный я упал без чувств. Позже я узнал, что допрашивали и Юзка Саблинского, но тот также категорично отрицал, что ему что-то известно о побеге. После допросов, все отрицавшего, Саблинского, чекисты не знали, что и думать о показаниях Малиновича. В конце концов, пришли к выводу, что Малинович просто пытался выслужиться, вернуть о себе хорошее мнение и сам придумал историю о побеге. Нас выпороли кнутом и рассадили по разным камерам. Так ничем закончился наш план побега из ГПУ, а жаль, потому что, если бы нам удалось бежать, мы могли бы спасти еще 108 человек, в том числе 29 женщин и 79 мужчин – главным образом, поляков. Им бы удалось избежать судьбы, которая их ожидала. Вскоре 40 из них были расстреляны, а остальные получили длительные сроки заключения. Но и стукач Малинович ничего не выгадал на своем предательстве. Чекисты предъявили ему какие-то дополнительные обвинения и приговорили к смерти. На этом и закончилась его карьера стукача на советской службе. |
| Стали они, братец ты мой, тянуть… Этот и говорит тому…» Но и на этот раз подполковник не успел, по обыкновению, докончить своего анекдота, потому что в буфет игриво скользнула Раиса Александровна Петерсон. Стоя в дверях столовой, но не входя в нее (что вообще было не принято), она крикнула веселым и капризным голоском, каким кричат балованные, но любимые всеми девочки: — Господа, ну чтоо же это такое! Дамы уж давно съехались, а вы тут сидите и угощаетесь! Мы хочем танцевать! Два-три молодых офицера встали, чтобы идти в залу, другие продолжали сидеть и курить и разговаривать, не обращая на кокетливую даму никакого внимания; зато старый Лех косвенными мелкими шажками подошел к ней и, сложив руки крестом и проливая себе на грудь из рюмки водку, воскликнул с пьяным умилением: — Божественная! И как это начальство позволяет шущештвовать такой красоте! Рру-учку!.. Лобзнуть!.. — Юрий Алексеевич, — продолжала щебетать Петерсон, — ведь вы, кажется, на сегодня назначены? Хорош, нечего сказать, дирижер! — Миль пардон, мадам. Се ма фот!.. Это моя вина! — воскликнул Бобетинский, подлетая к ней. На ходу он быстро шаркал ногами, приседал, балансировал туловищем и раскачивал опущенными руками с таким видом, как будто он выделывал подготовительные па какого-то веселого балетного танца. — Ваш-шу руку. Вотр мэн, мадам. Господа, в залу, в залу! Он понесся под руку с Петерсон, гордо закинув кверху голову, и уже из другой комнаты доносился его голос — светского, как он воображал, дирижера: — Месье, приглашайте дам на вальс! Музыканты, вальс! — Простите, господин подполковник, мои обязанности призывают меня, — сказал Ромашов. — Эх, братец ты мой, — с сокрушением поник головой Лех. — И ты такой же перец, как и они все… Гето… постой, постой, прапорщик… Ты слыхал про Мольтке? Про великого молчальника, фельдмаршала… гето… и стратега Мольтке? — Господин подполковник, право же… — А ты не егози… Сия притча краткая… Великий молчальник посещал офицерские собрания и, когда обедал, то… гето… клал перед собою на стол кошелек, набитый, братец ты мой, золотом. |
| Подполковник Врем глядит жалостными и какими-то женскими глазами, — ах, мой милый Брем, помнишь ли ты, как я брал у тебя десять рублей взаймы? Старый Лех серьезничает. Он сегодня трезв, и у него под глазами мешки, точно глубокие шрамы. Он не враг мне, но он сам так много набезобразничал в собрании в разные времена, что теперь ему будет выгодна роль сурового и непреклонного ревнителя офицерской чести. А Осадчий и Петерсон — это уже настоящие враги. По закону я, конечно, мог бы отвести Осадчего — вся ссора началась из-за его панихиды, — а впрочем, не все ли равно? Петерсон чуть-чуть улыбается одним углом рта — что-то скверное, низменное, змеиное в улыбке. Неужели он знал об анонимных письмах? У Дювернуа — сонное лицо, а глаза — как большие мутные шары. Дювернуа меня не любит. Да и Дорошенко тоже. Подпоручик, который только расписывается в получении жалованья и никогда не получает его. Плохи ваши дела, дорогой мой Юрий Алексеевич». — Виноват, на минутку, — вдруг прервал его Осадчий. — Господин подполковник, вы позволите мне предложить вопрос? — Пожалуйста, — важно кивнул головой Мигунов. — Скажите нам, подпоручик Ромашов, — начал Осадчий веско, с растяжкой, — где вы изволили быть до того, как приехали в собрание в таком невозможном виде? Ромашов покраснел и почувствовал, как его лоб сразу покрылся частыми каплями пота. — Я был… я был… ну, в одном месте, — и он добавил почти шепотом, — был в публичном доме. — Ага, вы были в публичном доме? — нарочно громко, с жестокой четкостью подхватил Осадчий. — И, вероятно, вы что-нибудь пили в этом учреждении? — Д-да, пил, — отрывисто ответил Ромашов. — Так-с. Больше вопросов не имею, — повернулся Осадчий к председателю. — Прошу продолжать показание, — сказал Мигунов. — Итак, вы остановились на том, что плеснули пивом в лицо поручику Николаеву… Дальше? Ромашов несвязно, но искренно и подробно рассказал о вчерашней истории. Он уже начал было угловато и стыдливо говорить о том раскаянии, которое он испытывает за свое вчерашнее поведение, но его прервал капитан Петерсон. |
| – Против этого ничего нельзя возразить. – Остальные пункты, а именно то, что он средних лет, что волосы у него с проседью, что он их недавно стриг, что он их мажет их помадой, можно установить при рассмотрении подкладки. В лупу видно массу остриженных волосков, пахнущих помадой. Пыль, покрывающая шляпу, не уличная, а комнатная пыль, что доказывает, что шляпа большей частью висит дома, а следы пота указывают с достоверностью на то, что этот человек не привык много ходить. – Но его жена? Ты ведь говорил, что она его больше не любит. – Шляпу эту уже давно не чистили, значит, о нем не заботятся. – Но он, может быть, холостяк – Нет, он нес гуся домой, значит, дома была жена и… Гольмс хотел продолжать, как вдруг дверь распахнулась, и вбежал весь раскрасневшийся Петерсон, видимо, сильно взволнованный. – Гусь, мистер Гольмс, гусь! – пролепетал он. – Ну? Что с ним? Он ожил и вылетел в окно? – Гольмс повернулся на софе, чтобы лучше рассмотреть его лицо. – Посмотрите, вот что нашла моя жена в его в зобу! При этом он протянул ладонь, на которой лежал чудный, блестящий голубой камень такой чистой воды, что он сиял как бы электрическим светом. Гольмс вскочил. – Вы нашли целое сокровище, Петерсон! Я полагаю, вы знаете, что вы нашли? – Брильянт! Драгоценный камень! – Не драгоценный, а самый драгоценный камень… – Неужели это голубой алмаз графини Моркар? – воскликнул я. – Конечно, это он! Я отлично знаю, как он выглядит, так как каждый день о нем пишут в “Таймс”. Ценность его колоссальна. Тысяча фунтов стерлингов вознаграждения, предназначенных возвратившему этот брильянт его владелице, не представляет и двадцатой части его ценности. – Тысяча фунтов! Всемогущий Боже! Петерсон опустился на стул и уставился на нас. – Если я не ошибаюсь, кража эта была совершена в “Космополитен отеле”, – заметил я. – Совершенно верно, двадцать второго декабря, пять дней тому назад. Да вот подробности. Он отыскал номер газеты и громко прочел: “КРАЖА В “КОСМОПОЛИТЕН ОТЕЛЕ” Жестянщик Джон Горнер, 26 лет, обвиняется в том, что 22 украл из шкатулки графини Моркар драгоценный камень, известный под названием “Голубой алмаз”. |
| 1 . Живая мысль – плод жизни и семя (проект) жизни. Система мысли может рассматриваться (как плод – семя) и без прямой связи с порождающими ее корнями, и по плодам узнается не этот только корень, но род корней. В своих статьях о Федорове мы не ставили нарочитого вопроса о жизни Федорова (его жизнь оставалась и остается для нас загадочной), но мы, все-таки, нашли возможным обследовать намечающуюся систему идей «Философии общего дела», памятуя, что свое для Η.Ф. Федорова было греховным и «философия общего дела» не его заглавие и, по идее, не его философия, а философия христианства, исповедь и заповедь общесыновнего сознания. Если мы, по-человечески усумнясь, станем разыскивать и найдем зерна учения в индивидуальной – федоровской жизни, то мы будем условно правы; но будет правда и на той стороне, где «философы», обращенные ко всем и вечная не во имя свое, а во имя Христово, изучается сама, как семя новой жизни. Обследование системы идей проекта, в пределах поставленных нами задач, привело к выявлению примесей и пятен, придающих проекту особую окраску и особую устремленность. Но нестроения мысли непосредственно не вводят нас в душу мыслителя, и непременно расстроенную: речения о проекте вселенского дела нельзя всецело прилагать к личному —132— делу, к личной жизни Η.Ф. Федорова. Первая группа возражений Н.П. Петерсона зиждется на этом приложении, на заключении от учения к жизни. Именно. Там, где выясняются философские моменты учения Федорова, Петерсон противопоставляет голый тезис: Федоров по жизни не философ. Там, где отмечаются неясности и несогласия в разрешении вопросов религиозной мысли, Петерсон справедливо заявляет: Федоров человек религиозной жизни. Наконец, там, где выявляются чужеродные примеси в догматической стороне проекта, Петерсон негодует против мнимого причисления самого Федорова к нехристианам и даже антихристианам, т.е. выдвигается смутный тезис: Федоров человек христианской жизни. Это смешение сверхличной мысли («федоровство») и личной жизни Федорова повлияло на методологические приемы Η.П. Петерсона: большая часть обличений Петерсона основана на том, что высказанное о строении проекта, о системе мысли (интуиция – идея целого, смерти, воскрешения; идея Бога, личности, долга) истолковывается, как ответ на вопросы о генезисе идей Федорова, т.е. систематически метод принимается за обычно-генетический. Между тем, речь идет не о религиозной жизни Федорова и даже не о религиозном характере учения Федорова (это несомненный – исходный пункт), а о характере религиозного учения Федорова, о характере «федоровства». |
| - Керк! Выплывший из леса в десяти метрах впереди сержант что-то рассматривал на правой колее. Слева в пяти метрах из зарослей вышел Керк. И когда это они успели так далеко уйти? — удивился Ходжес, набирая ход, чтобы нагнать их. Неужели нашли-таки Петерсона? Сержант показывал рукой на чёткий медвежий след на склоне колеи. Керк пригнулся и отрицательно покачал головой: - Нет, сэр. Ему уже несколько дней. Видите, он размыт вчерашним дождём? Сержант хмуро провел взглядом по сторонам и остановился на подошедшем Ходжесе. - Разрешите сказать, сэр! - Говори! - Петерсон уставал. На последнем привале он жаловался. Должно быть, он не выдержал и сошёл с дороги, чтобы отдохнуть пару минут, а как только сел, то незаметно для себя уснул. — Ходжес очень старался, и у него действительно получилось произнести всё это ровным, скучным голосом. От этого зависело, сколько ещё им бессмысленно ходить туда-сюда. То, что Петерсон на самом деле ни на что не жаловался, было неважно. Важно было убедить сержанта прекратить бессмысленную ходьбу. Сержант нахмурился ещё сильнее. - Странно, что мы его не увидели. — проговорил он и посмотрел на Керка. Тот молчал, — Однако надеюсь, что всё обстоит так, как ты сказал, и Петерсон сумеет нагнать нас на вечернем привале. То, что мы будем идти по дороге, он знает. Времени терять мы больше не можем. Сержант повернулся и быстро зашагал по дороге, так, что за ним едва можно было поспевать. Слава Богу, эти глупые поиски закончиись. На сердце у Ходжеса стало спокойно. Раздражённость стихла. Сейчас они дойдут до остальных и сержант разрешит им с Керком посидеть. Да, они должны посидеть. Сержант и сам, видно, подустал. Ходжес смотрел под ноги и с предвкушением думал о минуте — хотя бы одной! — отдыха, когда можно будет, наконец, присесть и глубоко вдохнуть влажный воздух. И вытянуть, вытянуть наконец гудящие ступни, глядя на избитые чёрные мыски шнуровок. Скоро. Совсем скоро. Ходжес кивнул головой и улыбнулся. Сержант, как всегда неожиданно, остановился и негромко скомандовал, словно в воздух: |
| Советую тебе от всего сердца. Если подпишешь протокол, все дело кончится для тебя хорошо, в противном случае, ждут тебя большие неприятности. Но я невиновен! Зачем мне подписывать показания, которых никогда не давал?! Услышав это, Апаньский сказал на русском: Раз он не хочет признать свою вину, за что мы могли бы даровать ему жизнь, тогда расстреляем его. Меня снова отвели и заперли в камере, где я до этого сидел. В этот раз я уже не ждал так долго новой большевистской выдумки. По прошествии двух часов, во дворе ГПУ раздался шум мотора автомобиля. Дверь моей камеры отворили, вошел Баранов, приказал мне собрать вещи, бросив: Марш на двор! Я выполнил его приказ. С меня было достаточно темноты, крыс и разных насекомых, которые днем и ночью не давали мне покоя. В это же время из камеры номер 7 вывели еще одного заключенного, как потом выяснилось, это был Кругляньский. Мы встретились на дворе, где нас посадили в машину. Рядом места заняли Баранов, Апаньский, Петерсон и два красноармейца. Машина двигалась по улицам Минска и привезла нас до, так называемой, Коморувки – места убийств, где покоились сотни поляков, расстрелянных большевиками. Когда автомобиль выехал к пролеску, нам приказали выйти из машины и двигаться вглубь леса. Вскоре, мы добрели до места, где зияли свежевыкопанные ямы. Нас поставили перед ними, так, чтобы их ужасные пасти глядели нам в глаза, Петерсон торжественно обратился к нам: Ваша жизнь в ваших руках. Выбирайте: либо признание вины, либо пуля в лоб. Если признаетесь, пролетарский суд может изменить смертную казнь на 10 лет строгого режима. Мы посмотрели друг на друга, затем каждый из нас невольно перевел взгляд в яму. «Это будет мой гроб?» – промелькнуло в голове. Но другая мысль успокоила меня: это же еще один из способов ГПУ, применяемый для получения нужных советским властям признаний. Я невиновен – проговорил я, – не подпишу протокола с фальшивыми признаниями. Я – тоже! – прокричал белый, как полотно, Кругляньский. Петерсон опешил. Изумление отразилось и на лицах остальных. |
| «Поклонение — это способ оторваться от самих себя и постичь присутствие Бога, — пишет Юджин Петерсон. — Мы выделяем особое место и время, чтобы сосредоточить внимание на Боге не потому, что Он ограничен пространством и временем, но потому, что мы настолько озабочены самими собой, что если не будем заставлять себя сознательным усилием в определенный момент переключиться, то и в другие моменты и в другом месте у нас не будет ни малейшего шанса ощутить Его присутствие». При виде чего–то прекрасного или величественного инстинктивным порывом древних израильтян было не созерцать это зрелище и не анализировать его, но воздать Богу хвалу и, если удастся, написать гимн. Руки сами тянулись к арфе, голосовые связки напрягались, готовясь петь. Хвала — это радость, изливающаяся в речи и пении, «звуки, выражающие внутреннее благополучие», по определению Клайва Льюиса. Они могут и нас приобщить к душевному здравию. Из всех созданий моря и земли Лишь человеку Ты открыл пути Свои. И лишь ему Тобой дано стило, Что восхвалить дела Твои могло. Джордж Герберт Переориентация Юджин Петерсон, опубликовавший новый перевод псалмов, отмечает, что лишь немногие из них полны хвалой и благодарностью, а более семидесяти процентов составляют жалобы. Петерсон полагает, что эти две категории псалмов отражают два основных состояния жизни: страдание и благополучие. Я не проводил подобных исследований, но мне кажется, что в целом современная христианская литература обнаруживает противоположную пропорцию: не менее семидесяти процентов книг, плакатов, наклеек провозглашает наше благополучие, и едва ли треть еще помнит о наших скорбях. Царь Давид особо распорядился о том, чтобы народ научили жалобной песне (см. 2 Царств 1:18). Жалобные псалмы ничего общего не имеют с бессильным скулежом или нытьем. Мы склонны плакаться по поводу того, чего не изменишь, но жалоба — это попытка добиться перемен. Псалмопевец, как и Иов, упорствует в своей вере в благого Бога. Что бы ни происходило сейчас перед его глазами, он будет требовать справедливости и просить о ней. Псалмопевец скорбит о том, что на земле не творится воля Бога так, как на небе, и эти стихи помогают человеку примирить вечную веру и повседневный опыт. |
|
|
