| В Московской Руси вопрос об отношении к «еллинской мудрости» и связанному с ней «внешнему учению» стал вновь актуальным во 2-й пол. XVII в. в связи с расколом старообрядчества . Старообрядцы (наиболее последовательно Аввакум ), противопоставляя себя сторонникам церковной реформы, ориентировавшимся на греч. культуру, провозглашали «неуков» единственно достойными христианами, чья простота «мудрейши суть еллинских мудрецов». Впрочем, нек-рые старообрядцы-книжники ( Герасим (Фирсов) ) все же считали образование важным, поскольку оно дает способность «к рассуждению лучшаго и злаго». Противники старообрядчества - резко полемизировавшие друг с другом «грекофилы» ( Евфимий Чудовский , братья Лихуды ) и «латинствующие» ( Сильвестр (Медведев) , выходцы из белорусско-укр. земель в Москве),- расходясь во взглядах на роль лат. языка, были едины в положительной оценке преподавания «свободных искусств». Под влиянием юго-западнорус. и греч. духовенства во 2-й пол. XVII в. в Московской Руси происходил процесс становления системы школьного образования. Он завершился созданием в 80-х гг. XVII в. московской Славяно-греко-латинской академии (с учебной программой, близкой к программе Киево-Могилянского коллегиума). Параллельно, под влиянием польск. культуры и творчества барочных поэтов (в первую очередь Симеона Полоцкого ), А. становится одним из элементов рус. придворной культуры, хотя и играет в ней меньшую роль, чем при секуляризированном имп. дворе XVIII в. Лит.: Петров Н. И. О словесных науках и литературных занятиях в Киевской академии от начала ее до преобразования в 1819 г.//ТКДА. 1868. Кн. 3. С. 465-525; Голубев С. Т. Киевская Духовная Академия в кон. XVII и нач. XVIII ст. К., 1901; Каптерев Н. Ф. О греко-латинских школах в Москве в XVII в. до открытия Славяно-греко-латинской академии//ПрТСО. 1889. Ч. 4. С. 588-679; Карнеев А. Материалы и заметки по литературной истории Физиолога. СПб., 1890; Семенов В. Мудрость Менандра по русским спискам. СПб., 1892; Истрин В. М. Александрия русских хронографов: Исслед. |
| 289 А. Ю.–3. Рос. I, 103 (1539 г.), стр. 106; ср. II, 118, (1539 г.), стр. 140; I, 118 (1549 г.), стр. 125; Ср. Голубинский, История, II, 2, стр. 69, 70. 290 Впрочем, из юго-западного чина поставления причетника видно, что при этом поручителем ставленника являлся его личный, а не кафедральный духовник. Чин этот более noздhuй–XVII в. А. Неселовский, Чины хиротесий и хиротоний. Камея. Под., 1906, стр. 3–4. 291 Р. И. Б. VI. 883 (33). Чтение приведенного места до другому списку дает смысл более вразумительный. «А поп, ставясь во священство, а духовного отца приим, а греха ему не исповедал, а облачится грех той, ин есть без священства, аще будет таковый его грех, недостойный его священства». Там же, прим. 4. Ср. выше дело игум. Артемия. 292 Р. И. Б. VI, 913, 838; Тексты, IV, 4; XIX, 27; Домострой, изд. А. С. Орлова, 12; Дух. Регламент 4 , 97. 293 Сборник XVI–XVII в. Соф. Б-ки л. 150 и об.; ср. Лет. зан. Археогр. Комм., I, 36 втор, сч.; А. С.Орлов, Домострой, прилож. таблица V,–Бoяpыhя Морозова начинала свои письма к протопопу Аввакуму, своему духовнику, таким вступлением: «Благочестивому и чадолюбивому моему и свету душе моей и радости моей неизреченной, батюшку Авакуму Петровичу грешная твоя и недостойная, и ленивая, и во гресех живущая»... Я.Л. Барсков, Памятники, 38; ср. 35. Субботин, Материалы, III, 36. 295 Памятники стар. рус. литер., IV, 186; ср. Сборник XVI в. Волок. Б-ки 566, л. 390 об. Подлинность Поучения подвергли сомнению Горский (Приб. к Твор. св. Отцов, II, 84), Макарий, История, V, 156, Голубинский, История, II, 1, стр. 118–9. Но проф. Николъский считает сомнения эти неосновательными. Материалы для ист. др.-рус. дух. письменности I–IV, стр. 3 по отд. отт. – Иларион, митр. Суздадьский, упоминает и о таком происшествии во Флорищевой пустыни: «также и то помните, Филарета, инока Якушевского, как он тайно держал сребро, и того ради бес в него вошел и наусти его на убивство отца своего духовного». А. Э. IV, 331 (1694 г.). 296 Из бумаг казенного Крутицкого приказа, хранящихся в архиве Моск. дух. Консистории; челобитная подана митр. Крутицкому Ефимию; сообщена нам покойным. Н. В. Пограницким. Ср. выше, стр. 67 – 68. |
| Период древнерусской истории и культуры - период наивысшего духовного подъема русского народа. На целый ряд столетий вплоть до XVIII века хватило этого духовного подъема. Коренное переустройство, которое вознамерился совершить и совершил царь Петр в общественном и политическом бытии России, нашло свое отражение и в культуре, искусстве, в том числе, и в литературе. Но петровская реформа, имевшая целью уничтожить то, чем жила Древняя Русь, совершалась не на пустом месте. Проблема поврежденности православного сознания и мировосприятия у русского человека XVII столетия, которую точно удалось подметить протопопу Аввакуму: «Возлюбиша толстоту плотскую и опровергоша долу горняя» - стала подтачивать духовное бытие русского народа еще ранее. Достигнутые Россией в XVI-XVII вв. мирские успехи, возрастание земного благополучия таили в себе опасные искушения. Уже Стоглавым Собором (1551г.) было отмечено понижение духовного настроения и благочестия. «В XVII веке мы можем наблюдать начало мощного и безблагодатного западного воздействия на всю русскую жизнь, причем воздействие это шло, как известно, через присоединившуюся в середине века Украину , которая довольствовалась тем, что досталось ей от Польши, бывшей, в свою очередь, задворками Европы... а окончательный слом совершился в период петровских преобразований», - указывает выдающийся православный исследователь русской литературы, магистр богословия Михаил Михайлович Дунаев. Страшный период в начале XVII века, названный на Руси Смутным временем, когда казалось, что разорена и погибла вся русская земля и не подняться государству, разорванному на части, только благодаря Православию, которое было духовной опорой и источником сил, помогло русскому народу взять верх над врагом. Когда же прошло это неимоверное напряжение сил, настали успокоение, умиротворенность, спокойствие, тишина и изобилие, принесшие, как и бывает, духовную расслабленность. Появилось стремление изукрасить землю и превратить ее облик в символ райского сада. Это отобразилось и в искусстве (храмостроительство, иконопись), и в литературе. |
| Мы изучали историю России в том же духе, как и историю других стран. У нас не было укорененности в прошлом нашей родины и поэтому мы не достаточно сознавали нашу ответственность за ее будущее. Мы смотрели на до-Петровскую Русь, как на изжитое варварство, гениальный протопоп Аввакум казался нам неистовым фанатиком, старообрядцы представлялись изуверами. Возвращаясь мысленно в эти далекие годы, я поражаюсь, до какой степени мы были предоставлены идеологически самим себе, и как никто из нас не думал искать помощи у наших учителей. Отношения с ними ограничивались классной комнатой, и большинство из них не оставило следа в моей памяти. Этого нельзя было сказать однако, о нашем директоре Иване Львовиче Поливанове, преподававшем нам латынь. Всегда одетый в форменный сюртук, он держал себя на недосягаемой нам высоте. Хотя мы все боялись его гнева, но признавали также его авторитет. Я не помню, чтобы он когда-либо говорил с нами по дружески или старался узнать нас поближе, и все же мы сознавали, что каждый из нас был для него личностью и что по-своему он следил за нашими успехами и развитием. Особенно ярко запечатлелись в моей памяти сцены его негодования на провинившихся учеников. Нервный, стуча кулаком по парте он кричал на нас высоким визгливым голосом. Никто из других учителей не позволял себе повышать с нами тона. Иван Львович прекрасно знал свой предмет и требовал от нас умения читать и понимать латинскую поэзию. Я часто получал пятерки по латыни. Это было большое достижение, которое удавалось мне благодаря помощи моей матери. Но полюбить классическую литературу я не сумел, она осталась для меня мертвым предметом. Полной противоположностью нашему директору был законоучитель протоиерей Марков. Его полная фигура, облеченная в шелковую шуршащую рясу, излучала спокойствие, но к сожалению, также и равнодушие, как к своему предмету, так и к нам, его ученикам. Он благожелательно выслушивал наши ответы и никогда не сердился. Ставил он нам отметки с большой щедростью; получить пятерку было у него совсем легко, и редко кто уходил от доски с отметкой ниже четверки. Однако это снисходительное отношение к нашим знаниям не привлекало нас к изучению Закона Божьего; наоборот, оно создавало у нас впечатление, что сам предмет не заслуживает большого усердия. На уроках отца Маркова большинство учеников занимались втихомолку другими предметами. |
| Дураки вы, дураки, Деревенски мужики! Уж как эти мужики Словно с медом бураки... Уж как в этих мужиках Сам Господь Бог обитает... Так поют хлысты. Весь энтузиазм, все то глубокое чувство, какие мы находим в хлыстовских песнях и какие ставят эти песни, по нашему мнению, выше всех других видов народной лирики, возникают из убеждения, с такою простодушною наготою выраженного в этом не большом отрывке. Вот почему мы думаем, что с отменою крепостного права, вообще с улучшением общественного положения крестьянина, особенно же с успехами образованности в среде крестьян, хлыстовщина, как и другие секты, почерпающие свою живучесть в тяжелом положении и невежестве нашего простого народа, должны все более и более ослабевать. Не даром в последнее время у хлыстов уже перестали являться христы, и начальники хлыстовских общин именуют себя уже только пророками или даже просто – кормщиками кораблей; не даром учение Радаева уже чуждо крайностей учения Суслова, а учение Аввакума Копылова еще мягче и менее враждебно учению церкви. В социальных условиях жизни нашего простолюдина находит себе объяснение и тот гностический аскетизм, какой, по крайней мере в принципе, в учении, если не в практике, составляет одно из более выдающихся харнктеристических отличий хлыстовщины. История воспитала в русском человеке особенную наклонность к аскетизму. Припомним чрезвычайное развитие у нас монашества, в первую, до-петровскую половину нашей истории, припомним историю образования мнимо-монастырских раскольнических общежитий и скитов – олонецких, иргизских и других – это упорное отрицание брачного принципа раскольниками в течение столетий, и нам станет несколько понятною подобная же наклонность в хлыстовщине. Исторические судьбы нашего простолюдина были таковы, что мало оставляли ему возможности думать о наслаждениях и радостях брачной жизни. Они отнюдь не способствовали развитию в нем привязанности к благам земной жизни вообще и оставляли лишь одно: гадать о блаженстве в жизни загробной. Но вот среди тяжелого и малопроизводнтельного труда, среди нужд и злополучий крепостного быта выпадают для простолюдина дни отрады и покоя – праздники. |
| Движение, в идее утверждающее крайнее западничество, разоблачает себя как русская религиозная секта. Да, это уже не борьба за дело Петрове... Аввакум — против Петра, воскреснув, расшатывает его Империю. Каким тонким оказался покров европейской культуры на русском теле. Ведь это уже не вековая дворянская школа. Разночинство берет немецкое «последнее слово» на медный пятак. Его хватает ровно настолько, чтобы опустошить русские мозги, но оно бессильно перевоспитать «натуру». Запад дает, как некогда «жидовство», новые символы и догматы. Но идолам молятся как иконам, по-православному. И вдруг — с 1879 года — бродячие апостолы становятся политическими убийцами. Они объясняют это сами своим политическим опытом, поумнением. Историку новое безумие может показаться горше первого. Но объяснение правильно: это срыв эсхатологизма. Царствие Божие, или царство социализма, не наступило, хотя прошло уже девять ==91 лет. Надо вступить в единоборство с самим князем тьмы и одолеть его. Помните, у Гаршина, красный цветок, в котором для безумного сосредоточилось мировое зло? Как нынешние апокалиптики видят в большевизме воплощенного антихриста, так народовольцы увидели его в царе. Эти страшные годы борьбы не прошли для них бесследно, не могли не запятнать их голубиной чистоты. Партия террористов уже со всячинкой. Среди нее уже работают провокаторы. Один из предателей после 1 марта всходит вместе с героями на эшафот. Не гнушаются ложью и принимают сотрудников uз III отделения. Дисциплина, моральные требования очень высоки; но ищут доблести солдата, а не христианских добродетелей. Вероятно, многие сорвались и погибли в этом бесчеловечном деле. Но другие донесли до эшафота или сохранили на четверть века в каменных мешках Шлиссельбурга сердце, полное веры и любви. Митрополит Антоний видел их и благословил в 1905 году. Но кровь не прощает. Мученики, становясь палачами, обречены на гибель. Поколение, вынесшее как свой цвет, как чистейшую жертву — цареубийц, должно погибнуть и без преследований правительства. Отметим для многих оставшихся в живых религиозный исход. В 70-е годы «маликовцы», Н. В. Чайковский, Фрей... В 80-е годы толстовцы, Другие, «ренегаты», среди них загадочный Лев Тихомиров, редактор «Народной воли», кончают православием. |
| Французская диссертация о протопопе Аввакуме, большая, солидная книга о русском деятеле XVII века, сама по себе – факт изумительный. Он говорит об универсализации русской культуры, совершающейся на наших глазах: или, по крайней мере, о том, что русская культура – в том, что в ней есть самого русского, – перестает быть недоступной для Запада, и, наряду с культурами Индии, Китая, Ислама, входит в новое европейское сознание. Существенно не то, что французский ученый написал об Аввакуме, но то, что его книга совершенно свободна от недоразумений, от ошибок зрения, вызываемых культурной дистанцией. Такую книгу мог бы написать русский ученый университетской школы, да и то лишь при одном условии: личной религиозной связи между автором и его героем. Парадокс заключается в том, что книга, которая могла бы быть написана русским старообрядцем, принадлежать перу католика-француза. Пьер Паскаль, много лет проживший в Советской России, укрылся от опостылевшей современности в допетровскую Русь. Его собственная религиозность испытала глубокое притяжение со стороны мощного и цельного древне-русского благочестия. И он отдался открывшемуся ему миру без критических сомнений и без всякой конфессиональной сдержанности, Паскаль знает и любить русский XVII век – вероятно, как никто в наше время. Его книга – настоящий кладезь материалов, зачастую новых и для русского читателя. Вокруг своего героя он сгруппировал десятки, если не сотни, малых портретов-миниатюр его сподвижников, учеников, врагов, современников. Каждое эпизодическое лицо вводится, как в романах Тургенева, со своей родословной и своим послужным списком. Это, бесспорно, отяжеляет книгу, но увеличивает ее исторический вес. Детали, могут жить в памяти и вне общей картины. Я не знаю другой книги, которая давала бы возможность, таким первоначально-биографическим методам (не имеющим ничего общего с biographie romancée), вжиться в наш XVII век. Ценность книги, прежде всего, в богатстве, и скрупулезной тщательности деталей, в фактическом повествовании и описании. |
| Русская интеллигенция была типично русским явлением. Нужно, следовательно, предположить, что где-то в широких областях русских исторических просторов возникли такие факторы, каких больше нигде не было, и из этих факторов выросло явление, какого тоже больше нигде не было. Русская история не похожа ни на какую другую, как не похожа и русская психология. Таким образом, «различий» было и есть очень много. Из каких же именно выросла русская революционная интеллигенция? Положение очень облегчается тем обстоятельством, что день рождения русской интеллигенции можно установить с очень большой степенью точности. И, вычтя из него исторические девять месяцев, с такой же точностью установить и день ее зачатия. Этим днем была Петровская эпоха. Этим днем и объясняется двухсотвековое преклонение российской интеллигенции перед ее папой и мамой — Петром и Екатеринами. Попробуем вспомнить тех людей, которые в Московской Руси сидели на местах нынешней интеллигенции. Это мало известные нам люди. Наши историки о них или молчали вовсе, или писали мельком. Говоря суммарно, это Ордины-Нащокины, Ртищевы, Голицыны, Сильвестры, Аввакумы, Нилы Сорские и прочие — властители дум Московской Руси и выразители ее идеологии. Самого поверхностного взгляда на этих людей и на их деятельность будет достаточно, чтобы установить основную, коренную и решающую разницу между интеллигенцией старой Москвы и нового Санкт-Питербурха: у москвичей не было никакой беспочвенности. На своей родной русской земле они сидели крепко. Они выросли из нее всеми своими корнями, и всеми своими корнями они впитывали в себя ее нужды и интересы, чаяния и верования — даже и ее суеверия. Сейчас, триста лет спустя, очень легко посмеиваться над их суевериями и не замечать собственных. Не то что через триста лет, а через тридцать люди будут смеяться над суевериями и «теории науки», и марксизма. Но именно сейчас, триста лет после Москвы и лет тридцать после Октября, нужно снять перед этими людьми и наши современные головные уборы. И нужно признаться честно: до их ясности мысли, цельности мировоззрения, до их демократичности в политике и до их терпимости в убеждениях мы, если и доживем, то очень не скоро. Мы все — все мы — слишком наполнены беспочвенностью, ненавистью и глупостью, которую наша интеллигенция воспитывала по меньше мере сто лет подряд. |
| Вот несколько разбросанных фактов, свидетельствующих о возникновении новшеств в разных слоях общества не извне, (что нами разработано во II главе), а изнутри самого общества. Маржерет говорит о Дмитрии Поснике, бывшем в посольстве 1601 г. в Дании вместе с Ржевским, который, возвратясь на родину, шутил над невежеством москвитян. (Сказание современ. о Дмитрии Самозванце. Спб. 1859, I, стр. 14). Сигизмунд присягает Салтыкову с товарищами (1610), между прочим, в том, чтоб «для науки вольно знароду Московскаго ездит в иншие господарства Христианския». (Сборник Муханова, Спб. 1866, стр. 177). Повесть о видении 1606 года жалуется: от скверных язык мерзкия их обычаи восприяли: брады убо своя постригают. (Бычков. Описание сборн. И. И. Б., I, стр. 36). Русским ратным людям нравились польские порядки. Кн. Иван Голицын при Михаиле Феодорович писал: Русским людям служить вместе с королевскими нельзя ради их прелести: одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины русских лучших людей, не только что боярских людей: останется кто стар или служить не захочет, а из бедных людей не останется ни один человек. (Соловьев, IX, 470). Котошихин пишет: «Русские детей в иные государства не посылают, страшась того, чтоб они свою веру не отменили-б и не пристали к иным, и о возвращении в домам своим и к сродичам никакого-б попечения не имели и не мыслили» (О России в царствов. Алексея Михайловича, Спб. 1859 стр. 43). О некоторых рационалистических началах в расколе мы распространяться не будем. Широкое употребление табаку в России вызвало запретительный указ у Алексея Михайловича в 1649 году. (Медовиков. Ист. знач. царств. Алексея Михайловича, стр. 175 и 216). Распространялось и бритье бород среди боярства. Известный расколоучитель поп Аввакум пишет: Василий Петрович Шереметев плывучи Волгою в Казань на воеводство, велел благословить сына своего Матвея брит обрадца. Аз же не благословил и пр. (Материалы для истории раскола, ред. Субботина, т. У, М. 1873, стр. 12, известно и послание Адриана о брадобритии (Горский IV, 261. Устрялов И. П. В. III, 511). В 1572 г. крестьяне бежали от притеснений заоцких помещиков в Украину, и жили за епископом и казаками. (Соловьев, XIII, 130). Из хранящейся в Тверском музее описи имущества стольника Веригина († 1681) в вотчине его Осташковского уезда, видим, что у него было немецкой печати фряжских двадцать восемь листков, которые тотчас же были проданы: значит охотников до фряжских картин было достаточно. В 1682 году крестьяне Кириловского монастыря обвинялись в том, что пьют табак и монастырских властей не во что вменяют. (Из рукописей Барсова. Чтения О. И. и Др. 1881, 4, стр. 3). Были и другого рода инициативы. В 1683 г. Авраамий Панкратьев Фурсов переложил псалтырь «на простой обыклый язык во всеобщую всем людям пользу». Перевод был запрещен патриархом Иоакимом. (Синодальн. рук., 586). |
| С землей связана, из земли вырастает часто кажущаяся безвольным и бессмысленным началом народная стихия. В изображении Федотова среди пейзажа вырисовываются простые и добрые, удивительно мягкие и легкие человеческие отношения, возможные только в России; родовые глубины славянского быта, сросшиеся с христианской культурой сердца в земле, которую «всю исходил Христос», просветляются в лице народа, отражая «нерукотворный Лик». Но для того, чтобы Россия – «не нищая, а насыщенная тысячелетней культурой» – предстала взорам, необходимо было, по мнению Федотова, более глубокое погружение в источники западной культуры: «Возвращаясь из Рима, мы впервые с дрожью восторга всматривались в колонны Казанского собора, средневековая Италия делала понятной Москву» 56 . Действительно, Запад помог открыть в начале XX века русскую красоту, и у русского мыслителя – европейское виденье божественного лика России, Федотов утверждает мировое значение трагической истории великой страны тогда, когда она наиболее ущерблена и изувечена. Более того, он убежден, что эту историю предстоит написать заново. Лицо России для Федотова не может открыться только в одном современном поколении. Гримаса нашей эпохи есть лишь мгновенное выражение, исказившее прекрасный облик, в котором будущее светится живым светом прошлого, смыкается с прошлым в живую цепь. Федотов начал писать свой культурный портрет духовной России в дни глубокого помрачения ее лица, поэтому он, всматриваясь в настоящее, вслушивается в голоса всех отживших родов, как в живую мелодию умирающих звуков. Так наносится первый эскиз образа России, который Федотов в дальнейшем только уточнял и детализировал. Где же прообраз этого образа – подлинное лицо России? «Оно в золотых колосьях ее нив, в печальной глубине ее лесов. Оно в кроткой мудрости души народной. Оно в звуках Глинки и Римского-Корсакова, в поэмах Пушкина, в эпопеях Толстого. В сияющей новгородской иконе, в синих главах угличских церквей. В «Слове о полку Игореве» и в «Житии протопопа Аввакума». |
|
|
