| Ложь. Плутня.... Чудная плутня.... И все это о человеке, который не был изобличен, а только подозревался в преступлении или точнее в связях с преступниками, – о человеке, который, пользуясь доверием Государей Петра Первого, Екатерины и Петра Второго, имел на своей стороне несомненную заслугу и некоторое право на доверие и уважение к нему общества, – наконец о человеке, которому противник его лично обязан был многими одолжениями и услугами во время силы его при Государях! И теперь все это забыто. Бывший кабинет-секретарь, андреевский кавалер, доверенное лицо Петра и Екатерины и попала в плуты и лжецы. Очевидно, что его подозревали в связи с шайкой Самгииа и Решилова, думали, что саровцы и берлюковцы и Решилов увлечены и действуют в пользу какого-то волнения, какой-то перемены, а Макаров, знавший кабинетные тайны, был их оракулом, заправлял их образоы мыслей и действий. В своих подозрениях Феофан опирался еще на то, что Макаров был тесть Аврамова, хотя и слабого по натуре и по характеру, но самого неотвязчивого противника Феофанова, и у него ж Макарова жил несколько времени секретарь дворцовой конторы Александр Яковлев, которого подозревали в сочинении пасквильного письма на Феофана и который в ту пору содержался в Т. Канцелярии. У Яковлева нашли выписки, которые «ниже мало годятся к его званию, да и обличения наводят на некиих знатных особ». Что удивительного, что в голове Феофана все это стягивалось в один узел, и что Макаров, знавший хорошо положение лиц и событий, казался ему, если не главной пружиной заговора, то одним из его участников. Наконец дошла очередь и до московской дикастерии и синодальной канцелярии, которые также показались не совсем чистыми в деле Иосии и Зварыкина. Духовная дикастерия определила Иосию в строители Берлюковской пустыни без надлежащих справок об нем и о прежнем бежавшем строителе Никифоре. Судья, архим. Аввакум Львов, показал, что сделал это упущение от простоты своей; но Пахомий вывел наружу домашнюю тайну: он повинился, что купил два ведра ренского, да три четвертные водки – вино дал архимандриту Аввакуму, а водку секретарю с подьячими; прочие протори и хлопоты по делу нес купец Клюев. В деле оказались подчистки и поправки в годе и числе такого рода, что нельзя было объяснить их иначе, как подделкой. Аввакума взяли в Тайную канцелярию и держали три года в каземате петропавловской крепости. Наконец, разобравши дело, Тайная канцелярия определила: так как Аввакум учинил то с простоты своей, то бить его, вместо кнута, плетьми и сослать в монастырское братство, куда Синод назначит. |
| Разумеется, подобный взгляд был совершенно ложен по существу дела; но русским людям, привыкшим считать себя учителями православия по отношению к грекам и поддержанным в этом мнении самими греками, трудно было сразу перейти в положение учеников 67 . Это значило зачеркнуть свое славное историческое прошлое, заклеймить печатью резкого осуждения всё то, что было в нём особенно свято и дорого, отказаться от права на самостоятельную жизнь, признать себя вечными малолетками, не могущими обходиться без греков и не имеющими права думать и веровать иначе, чем греки: мысль крайне тяжёлая и оскорбительная для национального чувства! 68 . Очевидно, что даже при самых осторожных попытках такого рода исправлений, какие предпринимал Никон, протест со стороны многих русских людей, и притом весьма решительный, был бы неизбежен. Но Никон был вовсе не из числа тех, которые умеют действовать осторожно... Он – по слишком, быть может, резкому замечанию одного исследователя раскола – „презирал народ и его желания не меньше, чем впоследствии Петр» 69 , и это обстоятельство сообщило делу предпринятого им церковного исправления в глазах поборников отечественной старины тот же самый характер насильственной ломки и переделки старорусских церковных порядков на иноземный лад, каким отличается петровская реформа старорусского государственного порядка и быта. При первом же известии об этом исправлении страх за дорогую русскому сердцу старину охватил её почитателей, – и протест не замедлил обнаружиться. Протопоп Аввакум в метких словах обрисовывает нам то душевное настроение, которое овладело им и его единомышленниками, когда была прочитана, на первой неделе Веикого поста 1653 г., изданная Никоном „память» о поклонах: „Мы же задумалися, сошедшеся между собою, – говорит Аввакум: видим, яко зима хощет быти: сердце озябло и ноги задрожали» 70 . Нам вполне понятен станет этот холод душевный и внутренняя дрожь, охватившие русских людей, – когда мы представим себе тот ряд скорбных чувств и опасений, какие должны были зародиться в них при виде того, как предания старины, заветы предков начинают разрушаться рукою патриарха, подпавшего влиянию чужеземных пришельцев, льстивых гречан, людей – как были поводы думать – сомнительного православия и еще более сомнительной святости 71 . |
| И средь детей ничтожных мира Быть может всех ничтожней он. С той только разницей, что для него нет оправдания, как для поэта в творчестве. В своей религиозной жизни он питается чужими вдохновениями, и единственную доступную для него сферу свободы и творчества — в нравственной жизни — он игнорирует, обходит, предоставляет язычникам. В этом ключ ко многим слабостям и неудачам нашего церковного возрождения. Здесь объяснение нашей немощи, какой–то бесхребетности, которая поражает при сравнении с активностью злых сил нашей эпохи. Даже христианская молодежь, воспитанная нами, отличается бессилием в исповедничестве, в проповеди, в защите христианства. Что же говорить о старших «умудренных» или утомленных жизнью. Дух компромисса — оцерковленный, он называется, как известно, «икономией» — надо всем господствует. За отсутствием привычной власти мы ищем опоры в «общественном мнении», в политических силах, если не в партиях, на каждом шагу предавая наше «свидетельство» ради национального, политического и бытового консерватизма. Живя в обстановке безмерной свободы, мы отказываемся ею пользоваться. Вместо того, чтобы вести сильных, будить спящих, звать к покаянию и новой жизни, мы идем с ними, стараясь не отставать, — к общей яме. Какие перспективы для будущего? Какие надежды на сопротивление еще неведомой, но, наверное, тоталитарно устремленной власти, которая потребует в рабство себе всего человека? Не будь России, есть от чего придти в отчаяние. Мы почти ничего не знаем о России, о том, что в глубине ее. Но кажется несомненным: каковы бы ни были там направления духовной жизни, «жизнь просто» делает невозможным уклонение от свидетельства, от исповедничества. Там, где мученичество составляет повседневный закон, где от выбора, от решения нельзя спастись ни в храме, ни в келье, там можно быть уверенными в нравственной свободе человека— его творческого и героического акта. Pierre Pascal. Avvakum et les debuts du rascol 471 Французская диссертация о протопопе Аввакуме, большая солидная книга о русском деятеле XVII века, сама по себе — факт изумительный. Он говорит об универсализации русской культуры, совершающейся на наших глазах: или, по крайней мере, в том, что русская культура — в том, что в ней есть самого русского, — перестает быть недоступной для Запада, и, наряду с культурами Индии, Китая, Ислама, входит в новое европейское сознание. Существенно не то, что французский ученый написал об Аввакуме, но то, что его книга совершенно свободна от недоразумений, от ошибок зрения, вызываемых культурной дистанцией. Такую книгу мог бы написать русский ученый университетской школы, да и то лишь при одном условии: личной религиозной связи между автором и его героем. Парадокс заключается в том, что книга, которая могла бы быть написана русским старообрядцем, принадлежит перу католика–француза. |
| И вот примечательно: «Повесть» стала основою для «Жития Иулиании Лазаревской» — ибо подвижница была прославлена в лике святых. И как по-разному именуется она: в бытовой повести по родовой принадлежности, в житии — по месту совершения подвижничества своего. Но уж совершенно недопустимо ни для более ранних, ни для более поздних времен — то смешение особенностей автобиографической и агиографической литературы, какое допустил протопоп Аввакум Петров (1620-1682) при описании собственного жизненного пути. Оставим в стороне церковно-исторический вопрос о расколе, но вглядимся в личность одного из главнейших его совершителей, запечатлённую им самим с великой художественной мощью. «Житие протопопа Аввакума» недаром признается шедевром не только XVII столетия, но и всей русской литературы. Мы можем по праву назвать «Житие» первым русским мемуарно- автобиографическим произведением — в этом протопоп явил себя как истинный новатор. Но он новатор и в том, что написал не просто автобиографию, но авто-житие, в котором сознательно сделал акцент на собственной праведности, святости, настойчиво указывая те чудеса, какие сопровождали его деяния на протяжении долгого жизненного подвижничества. И в этом он обнаруживает себя человеком не старой веры, но нового времени: можем ли мы представить себе любого русского подвижника, пишущего собственное житие во славу свою? Порою указывается, что в качестве образца для своего труда протопоп выбрал жизнеописание, составленное аввой Дорофеем в назидание ученикам: «Авва Дорофей описал же свое житие ученикам своим... и я такожде сказываю вам деемая мною...» 23 . Однако стоит заметить, что авва Дорофей писал не житие , но поучение , поэтому названное сопоставление на основании внешнего сходства неправомерно. Русского писателя могла привлечь внешняя форма написанного Святым Отцом, но по внутренней сути сам он создал нечто иное. Аввакум представляет себя смиренным страстотерпцем, но собственное смирение становится для него предметом неуёмной гордыни — это парадоксальнейшее соединение несоединимых качеств в натуре протопопа создает его неповторимый индивидуальный облик. |
| Древняя русская литература знала немало этикетных формул авторского смирения. Ими начинались и заканчивались многие произведения. Однако Аввакуму как бы мало обычных, традиционных авторских самоуничижений. Самоуничижение для Него – не дело обычного для средних веков литературного этикета, а действие глубоко религиозного самосознания, нуждающегося в подлинном, а не этикетном самоочищении от греховной гордыни. Типично, что самые трагические сцены приобретают в рассказе Аввакума характер комической сцены, скоморошьего представления, в котором персонажи подставляют друг другу подножки и валятся один на другого, как в детской игре «куча мала». Вот одно из таких мест в «Житии» Аввакума: «Таже с Нерчи реки ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал (воевода Пашков. – Ред.) две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская; иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошедми итти не поспеем – голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится – кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томный-же человек на нея набрел, тут же и повалился: оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «Матушка государыня, прости!» А протопопица кричит: «Что ты, батько, меня задавил?» Я пришел – на меня бедная пеняет, говоря: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя до смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «Добро, Петрович, ино еще побредем». Юмор Аввакума в писаниях был частью его поведения в жизни. Когда на реке Хилке опрокинуло дощаник, на котором плыл Аввакум со всеми его вещами, он рассказывает: «Я, вышед из воды, смеюсь, а люди-те охают, платье мое по кустам развешивая». Воевода Пашков, везший Аввакума, верно определил поведение Аввакума, когда сказал ему при этом случае: «Ты-де над собою делаешь за посмех». Буффонадой отзывается и сцена, в которой Аввакум описывает спасение им «замотая» Василия, который перед тем чуть было не посадил его на кол. Когда Пашков начал этого Василия преследовать, тот бросился за спасением к Аввакуму, который спрятал его у себя в судне: «...спрятал его, положа на дно в судне, и постелею накинул, и велел протопопице и дочери лечь на нево. Везде искали, а жены моей с места не тронули, лишо говорят: «Матушка, опочивай ты, и так ты, государыня, горя натерпелась.» А я – простите, Бога ради! – лгал в те поры и сказывал: «Нет ево у меня!» – не хотя ево на смерть выдать». |
| Двери не отворялись, а его не стало! Дивно, только человек; а что же ангел, ино нечему дивитца! везде ему не затворено». Или, например, в Даурах был с ним та кой случай: брел протопоп по замерзшему озеру и стала его мучить нестерпимая жажда, а воды взять негде, — до селения и берегов далеко. И вот, повествует протопоп, «бреду потихоньку, а сам, взирая на небо, говорю: Господи, источивый Израилю, в пустыне жаждущему воду, тогда и днесь Ты напой меня ими же вси судьбами. Простите Бога радии затрещал лед, яко гром, предо мною. На высоту стало кидать, и яко река расступилася сюду и сюду, и паки снидеся место, и бысть гора льду велика. А мне оставил Бог пролубку. И дондеже строение Божие бысть, аз на восток кланялся Богу, и со слезами пристал к пролубк и напился воды досыта». Господь, по молитве своего угодника, посрамлял врагов и гонителей Аввакума. Пашков, завидуя удаче протопопа в рыбной ловле насмех отвел ему место для лова на броду, «где коровы и козы бродят, где человеку, повествует Аввакус, воды по ладышку, — какая рыба! и лягушек нети» Но твердо уповая на чудодейственную помощь свыше, протопоп решил посрамить Пашкова. Он обратился с горячею молитвою к Богу: «Владыко человеколюбче, молился разобиженный протопоп, не вода дает рыбу. Ты вся промыслом своим, Спасе наш, строишь на пользу нашу. Дай мне рыбки той на безводном том месте, посрами дурака тово, прослави имя твое святое, да не рекут невернии, где есть Бог их?» И Господь по молитве Аввакума, действительно посрамил «дурака тово» т. е. Пашкова: «полны сети, торжествующе заявляет протопоп, напехал Бог рыбы», только нечестивый Пашков, в возмездие за это чудо, изорвал все рыболовные сети Аввакума. Даже необычайные явления внешней природы, как например солнечное затмение, находились, оказывается, в пря мой связи с личною судьбою Аввакума. Рассказав об одном солнечном затмении, «когда Никон отступник виру казнил и законы церковные», Аввакум заявляет, что лет чрез четырнадцать «в другой раз затмение солнцу было в Петров пост, в пяток, в час шестый тьма бысть: солнце померче, луна подтекала от запада же, гнев Божий являя. |
| Федотов решил его использовать для научной работы и поэтому отправился в Англию. Незадолго до его отъезда Илья Исидорович Фондаминский создал «орден», о котором он мечтал всю свою жизнь. «Теория «интеллигентского ордена»», творившего русскую культуру, была если не изобретением Фондаминского, то, во всяком случае, его любимым детищем. В его определение русского интеллигента укладывались все выдающиеся деятели. Тут и Новиков, и Ленин, Чернышевский, Достоевский и Федоров, Чаадаев и протопоп Аввакум. Всех их объединял жертвенный гуманизм, все они страдали за свою веру. Рыцарский орден, неорганизованно действовавший в истории… Иногда совершенно открыто, иногда под влиянием насилия уходивший в подполье. И опять наступает время, когда тайный духовный орден сможет спасти основные ценности христианской цивилизации. Это, пожалуй, учение Фондаминского» 36 . Георгий Петрович, хотя скептически отнесся к затее Фондаминского, тем не менее, не желая его огорчать, вступил в этот «орден». Будучи близким к Богу еще со времен своего дореволюционного заключения в крепости, Фондаминский до сентября 1941 года, не принимал крещения. Крестился он в лагере. В этом же нацистском лагере Компьень оказалась и мать Мария. Фондаминский и там продолжал бурную деятельность — при его деятельном участии собирались кружки, читались рефераты, проходили собеседования. Там он и погиб, как подобает христианскому мученику. В новогоднем номере «Новой России» за 1939 год Федотов опубликовал статью «Торопитесь!». В ней дан блистательный анализ ситуации, сложившейся в Советском Союзе к началу Второй мировой войны: «…коммунизма в России нет, а партия сохранила от коммунизма только имя. Все настоящие коммунисты или в тюрьме, или на том свете. Партия стала лишь необходимым аппаратом власти в тоталитарно–демагогическом режиме. Она лишь приводной ремень, передающий очередные приказы диктатора стране. Может быть, этот ремень излишен и чекистско–пропагандистский государственный аппарат справится один с этой задачей. Но что выиграет страна от сосредоточения всей страшной власти диктатуры в одних чекистских руках?.. |
| Полотно встретило теплый прием у публики, за эту работу художник был удостоен звания академика живописи. Три главных нестеровских полотна начала XX века – «Путь ко Христу», «Святая Русь» и «На Руси» (или «Душа народа») – объединены одной темой, которую художник в одном из писем сформулировал так: «о нашей вере, душе народной, грехах и покаянии». Из старообрядческой среды происходит другой крупнейший художник XX столетия, родившийся в Саратовском крае, Кузьма Сергеевич Петров-Водкин (1878–1939). В его воспоминаниях много рассказов о соседях-староверах. Именно в их домах художник впервые познакомился с образцами древнерусского искусства, в дальнейшем в значительной степени повлиявшими на его художественное творчество, а благодаря поддержке местных купцов-хлеботорговцев Петров-Водкип смог получить художественное образование в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, а также в частных академиях Парижа. Скульптор Анна Семеновна Голубкина (1864–1927) также происходила из старообрядческой среды, близкой к подмосковным Гуслицам. «Целый ряд мемуаристов отмечает, что первоначальные планы Анны Голубкиной были направлены именно на приобретение навыков росписи посуды и изготовления игрушки, то есть не выходили за рамки традиционной деятельности гусляков» 87 . Существует и более конкретный материал, подтверждающий явное знакомство Голубкиной с традициями гуслицкой резьбы по дереву, – ее ранняя работа, благодаря которой она была зачислена в Классы изящных искусств O.A. Гунста – «Молящаяся старуха». В русской прозе XX века послеоктябрьского периода положительные образы старообрядцев и их потомков появляются лишь в литературе русского зарубежья. Иван Сергеевич Шмелев (1873–1950), автор автобиографического романа «Лето Господне», вспоминал, как его отец, крупный московский подрядчик, вышедший из старообрядческой среды, буквально «кипел в делах». В романах Шмелева достаточно ярко воссоздан сам уклад жизни московского купечества, пронизанный религиозным началом. В творческом сознании Алексея Михайловича Ремизова (1877–1957), другого видного представителя русского зарубежья и также потомка московских старообрядцев, большое место занял образ протопопа Аввакума как подлинного старообрядца, отдавшего жизнь за свои убеждения. |
| У хлыстов Христос воплощается в человека, a у шалопутов – наоборот, скорее, человек вселяется в Христа. Вот, что, напр., поет шалопут, обращаясь к Христу: Кто с любовью соединится, Тот в Тебя вселится, Новой жизнью народится, Младенцем явится. Кто младенцем явится, Сердцем обновится, А кто сердцем обновится, Тот духом крестится, А кто духом крестится, Тот в Тебя вселится… С дальнейшими различиями между вероучениями хлыстов и шалопутов мы познакомимся при изложении лжеучения последних. Что же касается сходства между ними, то оно естественно уже потому, что шалопутство выродилось из хлыстовства. История происхождения секты Местом первоначального появления и распространения шалопутства была Тамбовская губерния и потому, для шалопута Тамбов – такая же святыня, как для мусульманина – Мекка. Шалопут произносит даже не «Тамбов», а «Там бог». Там они, впрочем, долгое время назывались (да и теперь еще называются) богомолами. В настоящее время шалопуты встречаются уже по всей России; но больше всего их на северном Кавказе и в Малороссии: в губерниях – Полтавской, Екатеринославской, Харьковской, Воронежской, Херсонской, Таврической, Курской, в области Войска Донского и др. Основателем и первоначальным распространителем шалопутства, как одной из хлыстовских разновидностей, сами шалопуты считают не Данилу Филипповича или Суслова, которых они даже не знают, а известного хлыстовского лжехриста, крестьянина села Перевоза, Кирсановского уезда Тамбовской губернии, Аввакума Ивановича Копылова, который жил в начале XIX века. Но Копылов непосредственным виновников шалопутства не был: он и начал, и кончил хлыстовством. После его смерти, преемниками его по управлению хлыстовскою общиною и по распространению хлыстовского лжеучения были: бездарный и флегматичный сын его, Филипп и пронырливый, энергичный и честолюбивый работник его, крестьянин того же села Перевоза Перфил (т. е. Порфирий) Петрович Катасанов (Котасанов или Кутасанов) 60 . Сначала эти сектантские главари жили между собою дружно, были единомысленны и энергично вели пропаганду; но потом между ними вышли нелады из-за понимания каких-то пунктов вероучения и из-за вопроса, кому быть «Христом» в общине – сыну или работнику Копылова и какому рождению, как праву на достоинство «Христа», отдать преимущество – духовному или плотскому. |
| Да он же, Афонасей Пашков, двух человек, Галахтиона и Михайла, бил кнутом за то, что один у него попросил есть, а другой молыл: «Краше бы сего житья смерть!» И он, бив за то кнутом, послал нагих за реку мухам на снедение, и, держав сутки, взял назад. И потом Михайло умер, а Галахтиона Матюшке Заряну велел Пашков в пустой бане прибить палкою. А прежь тово ево же, Галахтиона, и Стефана Подхолюгу, и Харпегу, и иных многих, бил кнутьем за то, что оне с голоду кобыльи кишки немытые с калом и кровь с снегом хватали и ели от нужи великия. Березовскаго казака Акишу бил кнутом за то, что он ево, Афонасьевы, три щуки разпластал нехорошо, не умеючи. Такова ево милость, Афонасьева, была к государевым служивым людям. Кожи, и ноги, и головы давал есть казакам, а мяса – своим дворовым людям. И иных двух человек повесил, ей, безвинно. Прочих же ево ругательств и муки к государевым служивым людям не достанет ми повествовати лето. А иные ево, Афонасьевы, ругательства сказать странно и страшно: при смерти их и причащать мне не давал, и Пречистая Тайны у меня отнял, и держал у себя в коробке. Да приходили в Нерчинской острог из Енисейска служилые люди, пятидесятник Иван Елисеев с товарыщи, з грамотами государевыми, как Бог дал государыню царевну и великую княжну Софью Алексеевну 1306 : и он, Афонасей, для вести, чтоб про него на Руси не ведомо было, не отпустил их назад и уморил в дощенике двух человек, прикащика самова Ивана, да толмача Констянътина. Челобитная царю Алексею Михайловичу из Холмогор («третья челобитная» 1307 ) Христолюбивому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичю), всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержцу бьет челом богомолец твой, в Даурех мученой протопоп Аввакум Петров. Прогневал, грешной, благоутробие твое от болезни серца неудержанием моим; а иное тебе, свету-государю, и солгали на меня, им же да не вменит Господь во грех. Помилуй мя, равноапостолный государь-царь, робятишек ради моих, умилосердися ко мне! С великою нуждею доволокся до Колмогор, а в Пустоозерской острог до Христова Рожества не возможно стало ехать, потому что путь нужной 1308 , на оленех ездят. И смущаюся, грешник, чтоб робятишка на пути не примерли с нужи. |
|
|
