| С гибелью Русской Империи сохранился ли для нас какой-либо смысл Вергилия? Попробуйте перечитать его, и вы увидите, насколько ближе, благодатнее для нас стала его, казавшаяся холодной, муза. Сейчас, в неизбывной тоске о потерянной отчизне, мы впервые слышим тоску Энея. Мы понимаем, что Энеида, как всякий великий эпос, – песнь о гибели, вместе с обетованием спасения. «Потерянная и возвращенная родина». Можно ли теперь без глубокого волнения читать вторую песнь – о пожаре Трои, о последней, безнадежной борьбе Энея? Vidi Hecubam centumque nurus Priamumque per aras. Sanguine foedantem quos ipse sacraverat ignes. Да, мы видели Приама, убитого на крови собственного сына. Да, мы бежали с пожарища со старцем Анхизом и святынями Пергама. Это мы дрались с гарпиями за скудные остатки пищи. Это мы съели наши «столы». Мы миновали счастливо циклопов и Сциллу, но скольких старцев мы схоронили, скольких товарищей не досчитались, унесенных волнами. Palinurus in nudis! Quae regio un terris nostri non plena laboris? Это мы у ног Дидоны повторяем легендарную уже повесть о гибели Трои, и ни на какие чары чужеземной красоты не променяем образ воскресшей родины. Наша скорбь острее, потому что мы не можем, подобно Энею, оторваться от родной земли. Не можем на одних «пенатах» строить Пергам. Наша Гесперия на Востоке. Мы обречены, как тени, возвращаться к дымящимся развалинам, и ужасы последней ночи не изглаживаются из памяти. Но если бы мы отважились хоть раз в наших странствованиях с Вергилием перешагнуть через почти непереходимый порог VII песни, мы, быть может, нашли бы источник мужества в трудах и борьбе героя, поднимающегося над страданием. Образы будущего уже вытесняют прошлое: чаемый Рим – дымящуюся Трою. Тысячелетнее вино Вергилия подобно колдовству Ауербахова погреба: каждый пьет в нем напиток себе по вкусу, – но не рискует обжечься. Таков по природе классицизм: Вергилий, Пушкин, или белый солнечный луч. У нас редко кто читает Буколики, Георгин – почти никто. Это понятно: Энеида не заменима Гомером, но мы предпочитаем Гезиода и Феокрита их латинскому ученику. Однако, кто не читал Буколик, тот не может представить себе, сколько нежности и лиризма таила юношеская муза Вергилия, прежде чем заковать себя в броню долга и труда. Любовные жалобы пастухов помогают нам лучше расслышать приглушенные стоны Энея и Дидоны. Они дают ключ к загадочной судьбе Вергилия. |
| VI, 861–887). За что ему такая честь? Именно за то, что он так и остался юношей, невоплощенной надеждой на будущее, чистым обещанием; он словно символизирует юность вообще, юность как таковую, представительствует за всех юношей Вергилия, так часто обрекаемых в искупительную жертву богам истории, и надгробная похвала ему – нечто вроде памятника Неизвестному Юноше. «Судьбы только покажут его миру, но не дозволят ему быть долее» (кн. VI, 870–871). Античный источник говорит, что Октавия, мать Марцелла, лишилась чувств, когда Вергилий читал в ее присутствии печальные строки, и чувствительность этого рассказа хорошо подходит к атмосфере «Энеиды» в целом, где так часто слышен плач о великой надежде, погребаемой вместе с безвременно погибшим юношей: Эвандр оплакивает Палланта, суровый Мезенций – Лавза, даже Эней, принужденный убить Лавза как противника в бою, вне себя от жалости (кн. X, 825–830), и сам Вергилий скорбит обо всех. (В скобках заметим, что нравственная и эмоциональная связь между разными поколениями – отеческие чувства старших к младшим и сыновние чувства младших к старшим – занимает в «Энеиде», в отличие от греческого эпоса, больше места, чем дружба внутри одного поколения. У Энея есть какой-то «верный Ахат», но имя этого товарища по оружию остается только именем; зато преданность Энея Анхизу – едва ли не самый выразительный образ преданности сына отцу во всей старой европейской литературе. Лавз погибает, закрывая своим телом отца, Эвриал, как мы видели, отправляясь на опасный подвиг, думает только о матери. Месть Энея Турну за Палланта в «Энеиде» композиционно соответствует мести Ахилла Гектору за Патрокла в «Иллиаде»; но Ахилл мстит за друга, Эней – за мальчика, доверенного его заботе, к которому он успел по-отечески привязаться.) Если же юноша не гибнет, но остается жить, неся в себе будущее, его юность, во всяком случае, не менее значительна. Вот отрок Асканий делает свой первый в жизни боевой выстрел (кн. IX, 590–637); это очень торжественный момент, одна из вех всей поэмы. |
| Должен от мощного бога и смертного мужа погибнуть. – Ахиллес будет убит стрелой Париса, которую направит бог Аполлон. Калликолона – местность под Троей. Пелиас – эпитет копья Ахиллеса, “пелионское” (от названия горы в Фессалии, на родине героя). Царь черновласый — Посейдон. …от огромного кита спасался — от морского чудовища, которое должно было пожрать Гесиону и от которого Геракл спас девушку (см. прим. к песни пятой, стихи 640–642). Дардания – древний город в Малой Азии, на берегу Геллеспонта, якобы основанный Дарданом. В историческое время этот город не существовал. Ассарак – один из рода троянских царей, сын Троса, родоначальник младшей ветви, к которой принадлежали Анхиз и Эней. Будет отныне Эней над троянами царствовать мощно. – По преданию, Эней с троянскими беглецами приплыл в Италию и там создал новое царство. Римляне считали, что их город основан потомками Энея, и называли себя “энеадами”. Юлий Цезарь считал Энея основоположником своего рода. Судьба Энея послужила основой поэмы римского поэта Вергилия “Энеида”. Гида (Гиды) – город в Лидии. Гилл – приток Герма в Лидии. Геликийский бог — Посейдон, названный так по имени города в Пелопоннесе, где находилось крупное святилище этого бога. Пирей – итакиец, друг и спутник Телемаха. Ахелой – 1) река в Этолии; 2) река во Фригии, берущая начало на горе Сипил. Пылкою сушью – легко воспламеняющимся сухим деревом, хворостом. В силу — с трудом, едва-едва. Над смертными женами. – Скоропостижную смерть женщины греки приписывали стрелам Артемиды. Пес Ориона – Сириус (см. прим. к песни одиннадцатой, стих 62). …с зеленого дуба иль с камня — пословица, обозначающая: “С самого начала, с первых причин”. Произошла эта пословица оттого что, по ранним греческим представлениям, человек родился от дуба или от камня. Гектор думает, что не время ему разговаривать с Ахиллесом о Елене и о начальных причинах войны. Небопарный — парящий по небу. Геспер – вечерняя звезда. Всё посвященными мертвому тело покрыв волосами. – Греки в знак траура обрезали волосы и клали их на труп или на могилу умершего. |
| Матерью или мачехой Аскания была Лавиния, дочь гостеприимно встретившего беженцев местного царя Латина и выданная отцом замуж за Энея; ее имя стал носить город, основанный Энеем. Возмужав, Асканий оставил этот город Лавинии, а сам основал новый город Альбу Лонгу у подножья Альбанской горы. У римской легенды о бегстве Энея из Трои скорее всего этрусские, а не италийские корни, и все же невозможно отрицать, что и в народной памяти латинов сохранилось воспоминание об их переселении в страну аборигенов с востока, так что поэтическая история о беглецах из Трои, породнившихся с местным царем Латином, со временем была усвоена и самими латинами. Присутствие в Италии иллирийцев, компактно проживавших на ее Адриатическом побережье, не ограничивалось только Адриатикой. Одно из иллирийских племен, проникшее через Апеннинские горы в Лаций, или часть племени подверглась там ассимиляции, но воспоминание об иллирийских корнях могло находить опору и подкрепление в возведении царской династии к выходцам из Трои – дарданам, которые также были иллирийцами, при этом нельзя исключить и более точного соответствия легенды и истории правящего дома, иными словами, прибытия его основателя морем из разрушенного Илиона. Как писала И.Л. Маяк, «культурное влияние на Лаций оказали и более поздние, kohцa II – haчaлa I тыс до н.э., иммигранты в Италию. В античной традиции они персонифицированы в образах популярных троянских героев – Энея, сына Анхиза и богини Венеры, и его спутников, будто бы спасших и принесших на Тирренское побережье троянские святыни (богов-покровителей пенатов и упавшее с неба изображение богини, Палладий), основавших на новом месте культ богини очага – Весты и распространивших по Италии ритуальные воинские пляски. Реальность троянского присутствия в Лации выявляется из сопоставления археологических данных с ономастическими. Итальянские археологи зафиксировали в Лации иллирийские погребения в дубовых гробах. Имя Энея имеет параллель в иллиро-балканском районе. Все это прекрасно согласуется с сообщениями традиции о дарданском, т. |
| Энеем движет глубочайшая убежденность в своем предназначении, но он — смиренный человек, знающий, что судьбы своей не следует ни желать, ни пытаться избежать. Какой власти он служит? Не власти богов, которые сами являются инструментами судьбы, иногда впадающими в своеволие. Понятие судьбы оставляет нас перед тайной, но тайна эта не противоречит разуму, поскольку предполагает, что и мир, и ход человеческой истории имеют смысл. Равным образом, следование предназначению не освобождает людей от моральной ответственности. Так, по крайней мере, я прочитываю эпизод с Дидоной . Любовь Энея и Ди- доны подстроена Венерой: никто из любовников не имел возможности воздержаться от этого шага. Да и сама Венера действует не из каприза или с целью навредить. Конечно же, она гордится судьбой, уготованной сыну, но совсем не ведет себя как ослепленная любовью мать: она оказывается лишь инструментом осуществления его судьбы. Эней и Дидона должны были соединиться, чтобы потом расстаться. Эней не колебался, он проявил покорность своей судьбе. Но при этом, конечно же, чувствовал себя несчастным и, как я полагаю, испытывал стыд в связи со своим поступком. Зачем же в противном случае Вергилию заниматься описанием его встречи с тенью Дидоны в Аиде и того унизительного приема, который он там получил? Увидев Дидону, Эней пытается оправдаться за свою измену. Sed me iussa deum — но мне так приказали боги; я вынужден был принять неприятное решение, и мне очень жаль, что ты так тяжело его восприняла. Она избегает его взгляда и отворачивается, при этом лицо ее остается неподвижным, словно высеченным из кремня или Марпесского мрамора. Я не сомневаюсь, что когда Вергилий писал эти строки, он сам проигрывал роль Энея и наверняка чувствовал себя ничтожным червем. Нет, судьба, подобная судьбе Энея, совсем не облегчает человеку жизнь: это весьма тяжкий крест. И я не могу припомнить ни одного героя античности, который бы оказался в подобной ситуации неизбежного унижения. Как мне кажется, поэтом, которому бы более всех пристало посоревноваться с Вергилием в изображении подобной ситуации, был Расин. |
| 163 Английский перевод W.W. Jackson (Oxford, 1909). Курсив мой [Русский перевод прозы А. Г. Габричевского, канцон И. Н. Голенищева-Кутузова: Данте Алигьери. Пир//Данте Алигьери. Малые произведения. – М.: Наука, 1968. – С. 211]. 164 Монархия, 2, 11 и 12: Перевод на английский с предисловием Donald Nicholl, «Library of Ideas» (New York, 6.r.), 56–59. «Признал ее законность» является скорее «вольным» переводом латинского выражения «quod fuit illud prosequi» [а это и значило соблюсти повеление]. Gustavo Vinay также помещает «la validità» [действительность, законность, сила] в свой итальянский перевод (Firenze, s.d.) [Русский перевод В. П. Зубова: Данте Алигьери. Монархия//Данте Алигьери. Малые произведения. – М.: Наука, 1968. – С. 339–341. Здесь и далее, все цитаты из этого произведения даются в его переводе по этому изданию. – Прим. перев.]. 165 Жених Христос коррелятивен Невесте Церкви, а Рим есть Престол Невесты (Письма 8, в другом месте 11, «Итальянским кардиналам», 11). 166 См. Письма, 3, 148, 150 – Отцу Пирлингу, 20 июня и 14 июля 1887, письма 7 и 8 [Loc. cit. 1911.-Т. 3. – С. 148,150]. 170 George Every, An Essay on Charles Williams, процитировано по «Комментариям» Dorothy L. Sayers к переводу Чистилища (Penguin Classics, 1955), 194, ad 16, 106. См. dEntreves. op. cit., 35: Дантовское понятие Империи «родственно римской, или скорее византийской, идее Государя, возникшей из Свода законов Юстиниана». С другой стороны, Уильямс был прав, связывая образ Императора у Данте с «Отцом Энеем». «Образ такого государя, у Данте, происходит исключительно от предстоящего ему пятивекового образа Карла Великого. И, бесспорно, навеян образом Карла Великого, но и (за восемь столетий до Карла Великого) образом самого Юлия Цезаря; и даже до Юлия, хотя тогда и не было императора, однако существовала родовая знать римлян, берущая начало от Энея, а позади Энея возвышается Троя... . Ключ к Комедии хранится в Монархии, однако ключ к Монархии хранится в Энеиде». Charles Williams, The Figure of Beatrice (London, 1953), pp. |
| Имеется в виду, что весь довод построен на несоответствии человека смыслу слова «консул». Боровом здесь назван Л. Кальпурний Пизон Цезонин, консул 58 г. 429 Всего их числом четырнадцать. Исидор приводит всего 13. По всей видимости, он полагает первый вид доводов двухчастным и считает эти части отдельно. Производные доводы и доводы, пребывающие в том самом, о чем дело, могли также группироваться под названием внутренних по отношению к риторической мысли, противопоставляясь внешнимим, то есть свидетельствам. 430 Interceptio est amentium, haud amantium. Непереводимая по-русски игра слов amens (безумный) и amans (любящий). Это никакой не довод, а просто игра слов. Дальше Исидор будет говорить об изменении в окончании, правильнее было бы – в корне слова. 431 Женщина – изменчивого и ненадежного рода. Тезис (Меркурия) «Дидона изменчива и ненадежна» доказывается ссылкой на род: «Дидона – женщина, а все женщины изменчивы и ненадежны». 432 Разве не так проник пастух фригийский к спартанцу. Тезис (Аматы) «Троянцы – лживые изменники» доказывается ссылкой на частный пример (вид): «Парис, проникший к Менелаю, был лживый изменник». 433 «Ведь под Троей не раз оставались//Копья мои у аргивян в груди!» Тезис (Энея) «Я буду храбро сражаться с рутулами» доказывается ссылкой на аналогичную ситуацию с греками. 434 Не Диомеда коней, не упряжку Ахилла ты видишь... Тезис (Лигера) «Я тебя убью» доказывается тем, что он, Лигер, не Диомед и не Ахилл, которые Энея убить не смогли. Все кончилось, конечно, смертью Лигера, так как Эней использовал некорректный прием спора, так называемую «механическую уловку» (просто проткнул оппонента копьем). 435 Есть ли закон, чтоб корабль, рукой построенной смертной,//Жребий бессмертный обрел. Тезис (Юпитера) «Корабли троянцев не вечны» доказывается тем, что, если бы они были вечны, то это было бы нарушением рока. Этот довод практически не отличается от 3.9. 436 Чуждо насилие нам, и надменности нет в побежденных! Тезис (Илионея) «Троянцы пришли с миром» доказывается тем, что троянцы побеждены, следовательно, смиренны и унижены. |
| Все уже собрались и пировали за длинным дубовым столом, уставленным оловянной и серебряной посудой, яствами, кувшинами и свечами. В огромном камине полыхало пламя, а перед ним лежали задумчивые лохматые собаки, лениво покусывая принесенные от стола кости; бродячий музыкант меланхолически перебирал струны лютни, напевая вполголоса какую-то балладу, но его похоже, никто не слушал. Правда, на скамье рядом с ним, па пушистой рысьей шкуре лежал в небрежно изящной позе наш красавец Парсифаль, но он прозаически спал, посапывая точеным носом. Влюбленные ворковали, приятели беседовали, кто-то нехотя пил… Поэт Мэрлок бездумно водил золотым карандашиком по табличке слоновой кости, чертя вместо изысканных куртуазных стихов вполне бессмысленные завитушки. Генрих дразнил своего попугая, а тот нервно переступал когтистыми лапами по широкому плечу хозяина и тянулся к бокалу с вином в его руке. – Уа, дорогие, вот и я! Нее обернулись ко мне и радостно вразнобой закричали: – Смотрите, кто пришел! Уа, Сандра! – Где же ты пропадала, Сандра? – Да так, гуляла в лесу, пленяла дракона. – Рассказывай сказки! Как это ты могла в одиночку справиться с драконом? – недоверчиво пробасил Генрих, отмахиваясь от назойливого клюва своего попугая-пропойцы. – И зачем это юной девушке пленить драконов? – насмешливо протянула красавица Энея. – Пленять нужно прекрасных принцев и безупречных рыцарей, а они все здесь. – Ну это мы все умеем, это так просто, – сказала Изольда, обнимая Мэрлока. Поэт ласково и снисходительно скос ил па нее глаза и погладил лежащую на его плече ручку. – Налейте мне вина, я устала, – сказала я, подходя к своему обычному месту рядом с Эриком. Он вскочил, поцеловал мне руку и отодвинул тяжелое кресло, чтобы я могла сесть. – Что же ты не помог своей красавице справиться с драконом. Эрик? – поддела его Энея. – Ей наверняка помогал Индрик, она обычно берет его с собой в такие волшебные экспедиции, – заметил Мэрлок. Он всегда немного завидовал моей дружбе с единорогом. Поэт хорошо знал, что можно придумать и создать фантомного единорога в Реальности, по это не будет подлинный чудо-зверь старинных легенд: настоящих единорогов не сочиняют, а вызывают, и они дружат только с девственницами, а девственность тоже нельзя сочинить: она, как и единорог, либо есть, либо нет. |
| Есть правда и в том, что Брох акцентирует религиозно-утопический аспект содержания поэзии Вергилия, а в этой связи – служебную функцию «августовской» топики как символа, или «подобия», приготовленного, чтобы воспринять иной, еще не воплощенный смысл. «- Так ты настаиваешь на том, – гневно переспрашивает император, – что государство в нынешнем его облике есть пустое подобие? – Подлинное подобие, – возражает поэт. – Хорошо, подлинное подобие… Но ты настаиваешь, что свою действительность оно получит только в будущем? – Это так, Цезарь…» В этом вымышленном, исторически невозможном диалоге найдена, однако, какая-то мера, которой впрямь можно мерить отношение Вергилия к империи Августа. Что сделал Вергилий? Допустив в состав своего эпоса политические мотивы, и притом с характерно римской конкретностью, он не ограничился (в отличие, например, от Лукана) их стилизацией и «поэтизацией», не обработал их, а переработал, преобразовал в нечто принципиально иное – в символическую конструкцию, почти предлог, для обнаружения того, что для него важнее всего: связи времен. Слово «подобие», «Gleichnis», – это гётевское, библейское слово 7 – здесь и вправду к месту. Образ Августа, например, показан читателю «Энеиды» в глубине колоссальной временной перспективы, как бы в отдаленно маячащем просвете на выходе из очень длинной галереи или из глубокого колодца; и перспектива эта сама по себе эстетически значимее, как-то даже реальнее, чем образ, через который она выявлена и доведена до восприятия. Так пейзажисты времен Клода Лоррена размещали в пространстве своих ландшафтов «стаффаж» – крохотные фигурки, занятые не столько разыгрыванием условных ролей, сколько исполнением своей подлинной функции: дать глазу почувствовать огромность раскрывающихся далей и сложность перспективных отношений. Еще ничего не было, даже не начиналось – ни сената, ни консулов, ни легионов, ни триумфов, ни форума; Нума Помпилий, царь полусказочной древности, – еще не воплощенная тень, дожидающаяся выхода на сцену истории (кн. VI, 808–812); вот когда мы слышим ушами Энея имя Августа, далекое-далекое обещание. Но Август – родич Энея, и цепь веков – ряд поколений одного рода. Итак, мифическое время, то есть чистый начальный исток, священная старина (как звучат у Вергилия эпитеты «antiquus», «vetus», «priscus» – «древний», «старинный», «исконный»!); приходящая затем теснота исторического времени с его границами; наконец, утопическое время как снятие границ и выход на простор («Не полагаю ни пределов, ни сроков», – обещает Юпитер в кн. I, 278) – все эти три качества времени увидены как единое время, связанное семейной историей. |
| Уже после смерти Энея его сыном Асканием была основана Альба-Лонга, – поселок, который (лишь через несколько поколений) в свою очередь дал начало новому поселению, возникшему по соседству, – Риму: После этого Асканий, проведя в Лавинии полные 30 лет по числу поросят, принесенных белой свиньей, вспомнил, что пришло время основать новый город. Тщательно исследовав окружающую местность, он нашел круто возвышающуюся гору, которая теперь по имени расположенного на ней города называется Альбанской, и там заложил город; по вытянутому в длину поселению он назвал его Лонгой, а по цвету свиньи – Альбой... Далее – очень показательный фрагмент: Его [Аскания] преемники все, вплоть до основания Рима правившие в Альбе, сохраняли его прозвище Сильвий; об этом написано в Анналах понтификов, в книге IV. Итак, в правление Латина Сильвия были выведены колонии в Пренесте, Тибур, Габии, Тускул, Кору, Пометию, Локры, Крустумий, Камерию, Бовиллы и в другие окружные городки. То есть Ромул и Рем родились через какое-то количество поколений после Аскания и лишь потом основали новый город в окрестностях Альбы-Лонги – Рим. О некой " Роме " , упоминаемой Фоменко, древнеримскому автору тоже ничего неизвестно: Итак, когда Ромул и Рем начали спорить по поводу основания города, в котором хотели царствовать на равных правах, Ромул выбрал показавшееся ему удобным место на Палатинском холме и хотел назвать город Римом, Рем же выбрал другой холм на расстоянии пяти миль от Палатина и хотел назвать это место по своему имени Ремурией, и спор между ними никак не разрешался; тогда в качестве судьи в этом деле привлекли деда Нумитора; он предложил обратиться за разрешением спора к бессмертным богам с таким условием, чтобы тот, кому боги первому пошлют благоприятные знамения, и был основателем города, дал ему свое имя и принял в нем полную власть. Мы видим, что Эней и Одиссей не могли вместе основать город, ибо были врагами. Сын Энея основал какое-то " Южное Бутово " , а только его дальние потомки уже основали тамошнюю " Москву " . |
|
|
