| Ужасное злодейство! Слушай, верно, Губителя раскаянье тревожит: Конечно, кровь невинного младенца Ему ступить мешает на престол. Шуйский разбивает и это: Перешагнет; Борис не так-то робок! И теперь, полностью развенчав перед Воротынским личность Бориса, сведя ее к формуле и тем самым лишив свободы, Шуйский уже сам начинает наступать, вести свою линию на свержение Бориса. И ходы его «математически» точны: Давай народ искусно волновать, Пускай они оставят Годунова... (Здесь лишний раз видно, что народ только по своей инициативе упрашивает Бориса стать царем.) Но с Воротынским Шуйскому не сговориться; тот не способен опуститься до такого «математического» мышления: над ним тяготеют и сложившиеся исторические традиции, и эстетическая сторона явления, а также он не может не видеть действительных заслуг Бориса: Народ отвык в нас видеть древню отрасль Воинственных властителей своих. Уже давно лишились мы уделов, Давно царям подручниками служим, А он умел и страхом, и любовью, И славою народ очаровать... Это столкновение характеров находит свое завершение в четвертой сцене. Здесь Воротынский все тот же: он искренне, с доверием обращается к Шуйскому по поводу их первого разговора. Но – тот же и Шуйский: он по-прежнему «математик». Хотя со времени их разговора исходные данные переменились, для Шуйского по-прежнему нет ничего, кроме конкретной выгоды. А в данный момент выгода в том, чтобы опасные слова были забыты: Теперь не время помнить, Советую порой и забывать. Легко представить состояние Воротынского, когда он и себя почувствовал после этих слов простой цифрой в очередных расчетах Шуйского!.. Польза и выгода, чисто логическое положение в мире – вот Шуйский. Он ухитряется включать себя в строгую цепочку причинно-следственной связи, в точную шкалу мер. Но ведь этим самым он как бы самоуничтожается: Я сам не трус, но также не глупец, – ведь это равно нулю, это фикция. Разве живой человек может балансировать на такой проволоке? И как животное естество в человеке становится злом лишь тогда, когда пытается поработить его дух, так и рассудок – сам по себе он не добро и не зло, но становится злом, как только делает попытку детерминировать человеческую свободу. |
| Понятно, что они с негодованием выслушали такое предложение. Сверх того, привержены были к Шуйскому думные дьяки Яков Карташев и Томило Луговской, заправлявшие тогда делами в боярской думе. Другие бояре, князь Борис Лыков, князь Иван Куракин, братья Василий и Андрей Голицыны, Колычевы, были нерасположены к Шуйскому 220 , но не смели согласиться сразу на предприятие, за которым еще не видно было общего желания. Поспоривши с боярами, заговорщики пошли к патриарху и звали его на Лобное место. Патриарх не отказался; он надеялся отговорить толпу. Зазвонили в набат. Народ стекался толпами на Красную площадь. Послали опять звать бояр; но из бояр отважился ехать туда один Василий Васильевич Голицын: он сам метил на престол, надеялся на высоту своего рода и значение и потому не боялся гнева Шуйского в случае неудачи. Стали на площади кричать против Василия; одни говорили: «он тайно убивает и в воду сажает братью нашу дворян и детей боярских, и жен их и детей их убивает; уж их таким образом с две тысячи пропало! И теперь приказал он посадить в воду братью нашу! Мы за это и встали». Патриарх в своей грамате, писанной впоследствии, извещал, что тогда он спрашивал их: «кого же именно казнил Шуйский?». – Они не назвали имен, а про тех, которых, как говорили, Шуйский приказал бросать в воду, сказали: «мы послали их воротить; увидите сами, как приведут их». Патриарх уверяет, что это обвинение было ложное; но летописцы вообще согласно повествуют, что Шуйский допускал тайные казни и убийства. Стали читать грамату; объяснялось в ней, что царь Василий выбран на царство одной Москвою, а иные города того не ведают. «Князь Василий Шуйский не люб нам на царстве! – кричала толпа служилых: – из-за него кровь льется и земля не умирится, пока он будет на царстве! Хотим выбрать иного царя». Патриарх сказал: «Дотоле Москве не указывал ни Новгород, ни Псков, ни Астрахань, а указывала всем городам Москва. Царь Василий возлюблен и выбран и на царство поставлен Богом и всеми русскими властями: московскими боярами и дворянами и всех чинов людьми, да изо всех городов при его избрании и поставлении были в те поры многие люди и целовали ему крест всею землею, чтобы ему государю добра хотеть и лиха не мыслить. |
| Служилые люди этих городов отправились помогать Шуйскому. Шуйский ободрился. Он пробовал уговорить Болотникова отстать от самозванца, но Болотников, не польстясь обещанием царя дать ему значительный чин, отвечал: « Я дал душу свою Димитрию и сдержу клятву, буду в Москве не изменником, a победителем». Шуйский решил прогнать мятежников. Царское войско под начальством Михаила Васильевича Скопина-Шуйского – племянника царя, храбро вступило в бой и разбило мятежников у деревни Котлы. Болотников бежал, засел сначала в Коломенском, пробовал удержаться в ожидании Лжедимитрия в Серпухове, но теснимый царским войском, засел уже в Калуге. При таких успехах дело царя Шуйского все же не было благоприятным. В Северской земле (нынешние губернии Орловская, Воронежская, Калужская, Тульская) кипело возбуждение против московских порядков. По соседству с украинскими городами жили с одной стороны донские, а с другой днепровские казаки. Для многих из них стать под знамя мятежника вроде Болотникова, было заманчиво – пожить за счет старой Руси. Те и другие готовы были по первому знаку двинуться к северу, стать заодно с украинскими городами, чтобы начать смуту. Шуйский не сосредоточил всех войск под Калугою, чтобы уничтожить Болотникова, а отправил лишь свежие ратные силы под Калугу. Другие отряды пошли для усмирения украинских городов, в которых везде царское войско встречало сопротивление и было отбиваемо. Под Калугою также приступы царских сил не удавались. Болотников выдерживал осаду целую зиму. Шаховской из Путивля послал ему на выручку отряд, но этот отряд, после кровавой сечи пал в битве, а оставшиеся сели на бочки с порохом, сами зажгли их и взлетели на воздух. Шуйский видел, что не представлялось возможности взять Болотникова в Калуге. В других местах дела шли тоже неудачно, а мятеж усиливался. Болотникова хуже всякой битвы тяготило то, что Лжедимитрия, которого он ждал. не было. Напрасно и Шаховской писал к Молчанову, чтобы тот скорее ехал в Москву. Тот, понабравши денег, которые жертвовали ему для предприятия, рассудил, что выгоднее избежать опасности, перестал именоваться Димитрием, и остался до поры до времени жить в Польше зажиточным господином. |
| Князь Константин Вишневецкий помещался в Белом-городе во дворе Стефана, господарича молдавского, недалеко от стены, близ одной из воротных башен. Услышав тревогу, он собрал свою дружину, которая состояла у него из четырехсот человек с лишком, и хотел проникнуть в Кремль на помощь царю и воеводе, соображая, что они в опасности. Но ему пришлось скоро повернуть назад: за многолюдством нельзя было пробиться туда. Притом по улицам в некоторых местах были сделаны рогатки и навалены бревна 408 . Городские ворота, соседние с его домом, были заперты; князь догадался, что москвичи хотят не выпустить поляков из города. Он выстроил свою конную дружину, частью на улице перед двором, а частью в самом дворе, и объявил, что надобно защищаться до последней капли крови, если москвичи нападут на них. Москвичи напали. Вишневцы храбро отбивались. Но прибывали свежие толпы москвичей. Скоро Вишневецкий увидел, что невозможно держаться с лошадьми в тесном месте, и завел всю свою дружину во двор. Москвичи ворвались во двор, овладели службами; но в главном доме заперлась дружина Вишневецкого и стреляла по ним беспрестанно, то появляясь в окнах и дверях, то быстро исчезая. Вишневцы как будто насмехались над москвичами: вышвырнут какую-нибудь золотую вещицу или одежду из окна, чернь бросится на нее, а из окон по ней дадут залп и положат многих. Раза три они появлялись на переходах и показывали вид, как будто сдаются. Москвичи бросаются на крыльцо; тогда вишневцы пустят по толпе сорок или пятьдесят зарядов и кладут москвичей десятками. Москвичи достали пушку, но пушкарь у них был так неискусен, что навел очень низко, и как выпалил, то повалил своих. Однако толпа все более и более прибывала; заняли вблизи башню и оттуда начали пускать стрелы и пули. Поляки увидели, что как они ни храбрятся, а все-таки до них доберутся. На выручку им прибежал Василий Шуйский и с ним Иван Никитич Романов; они разогнали народ. Шуйский закричал, что если поляки сдадутся, то им не будет ничего дурного, и в уверение поцеловал крест, снявши с груди. Тогда Вишневецкий, полагаясь на крестное целование, приказал своей дружине положить оружие. Шуйский вошел в дом и заплакал, как оглянул кругом место битвы и увидел убитых москвичей, которые напрасно рвались овладеть воинственным князем. Вишневецкого со всей храброй его челядью отвели в дом Татищева. Лучших лошадей, лучшие вещи они успели захватить с собой: остальное было ограблено 409 . Сам Шуйский провожал их и охранял от народной ярости и мщения за множество русских, убитых в свалке. |
| Под натиском страшной силы второго Лжедмитрия Шуйский сначала заключил временное перемирие с Польшей в июле 1608 года, а затем обратился за военной помощью к Швеции, отказавшись взамен от своих прав на Ливонию. Договор был подписан в феврале 1609 года, и король Карл IX послал в Россию войско под предводительством Иакова Делагарди. Во главе объединенного войска встал царский племянник, молодой талантливый полководец М.В.Скопин-Шуйский. Выступив из Великого Новгорода, он подошел к Москве и разбил тушинцев, самозванец же успел бежать задолго до того. Отбросив Лжедмитрия II от Москвы, войско Скопина и Делагарди в марте 1610 года триумфально вошло в Москву. Однако договор России со шведами, находившихся в состоянии войны с Польшей, дал повод польскому королю Сигизмунду отклонить перемирие и начать войну с Россией. Уже в сентябре того же 1609 года войско гетмана Сапеги подошло к Смоленску, туда прибыл король Сигизмунд — и отправил в Москву и в Смоленск свои грамоты, где извещал, что идет навести порядок в России по просьбе самих москвитян ради сохранения православной веры. А тушинцев, уже брошенных самозванцем, призвал присоединиться к нему. В ответ в начале января 1610 года тушинцы предложили королю возвести на русский трон его малолетнего сына Владислава. И в феврале подписали под Смоленском договор о передачи русского престола королевичу Владиславу под условием принятия им православия. Конец тушинскому лагерю принес Скопин-Шуйский в марте 1610 года, но в апреле полководец внезапно умер. Народ счел виновным в его смерти самого царя Василия Шуйского, узревшего в популярном племяннике сильного политического конкурента. Говорили, что героя отравила из своих рук дочь Малюты Скуратова, которая приводилась ему кумой: Ох, ты гой еси, матушка моя родимая, Сколько я по пирам не езжал, А таков еще пьян не бывал: Съела меня кума крестовая, Дочь Малюты Скуратова. Полководца похоронили с высшими почестями — в Архангельском соборе. А брат царя Дмитрий Шуйский, тем же летом 1610 года «осрамился» в позорной битве у деревни Клушино, проиграв бой польскому гетману Жолкевскому — польский король Сигизмунд уже направил весной 1610 года войска Жолкевского и Сапеги окружить Москву, что они и сделали. После чего московским боярам очередное письмо с предложением возвести на русский престол королевича Владислава, который примет православную веру. Тем более, что после поражения русских под Клушином Лжедмитрий II воспользовался ситуацией и занял Коломенское. |
| Сие происшествие имело ужасные следствия для России; могло бы иметь еще и гибельнейшие. Самовольные управы народа бывают для гражданских обществ вреднее личных несправедливостей, или заблуждений государя. Мудрость целых веков нужна для утверждения власти: один час народного исступления разрушает основу ее, которая есть уважение нравственное к сану властителей. Москвитяне истерзали того, кому недавно присягали в верности: горе его преемнику и народу! Отрасль древних князей суздальских и племени Мономахова, Василий Шуйский, угодник царя Бориса, осужденный на казнь и помилованный Лжедимитрием, свергнув неосторожного самозванца, в награду за то приял окровавленный его скипетр от Думы Боярской и торжественно изменил самодержавию, присягнув без ее согласия не казнить никого, не отнимать имений и не объявлять войны. Еще имея в свежей памяти ужасные исступления Иоанновы, сыновья отцов, невинно убиенных сим царем лютым, предпочли свою безопасность государственной и легкомысленно стеснили дотоле неограниченную власть монаршую, коей Россия была обязана спасением и величием. Уступчивость Шуйского и самолюбие бояр кажутся равным преступлением в глазах потомства, ибо первый также думал более о себе, нежели о государстве, и пленяясь мыслию быть царем, хотя и с ограниченными правами, дерзнул на явную для царства опасность. Случилось, чему необходимо надлежало случиться: бояре видели в полумонархе дело рук своих и хотели, так сказать, продолжать оное, более и более стесняя власть его. Поздно очнулся Шуйский и тщетно хотел порывами великодушия утвердить колеблемость трона. Воскресли древние смуты боярские, и народ, волнуемый на площади наемниками некоторых коварных вельмож, толпами стремился к дворцу кремлевскому предписывать законы государю. Шуйский изъявлял твердость: «Возьмите венец Мономахов, возложенный вами на главу мою, или повинуйтесь мне!», – говорил он москвитянам. Народ смирялся и вновь мятежничал в самое то время, когда самозванцы, прельщенные успехом первого, один за другим, на Москву восставали. Шуйский пал, сверженный не сими бродягами, а вельможами недостойными, и пал с величием, воссев на трон с малодушием. В мантии инока, преданный злодеями в руки чужеземцам, он жалел более о России, нежели о короне, с истинною царскою гордостью ответствовал на коварные требования Сигизмундовы, и вне отечества, заключенный в темницу, умер государственным мученником. |
| В этом году его княжеская светлость, герцог Карл, прислал из Швеции в Москву к царю Шуйскому посольство, для того чтобы предупредить его об опасности, призвать к тщательной осмотрительности и уведомить, что его княжеской милости небезызвестно, какие козни готовятся в Польше у короля и в Риме у папы, что он получает ежедневно надежные сведения от обоих и, поскольку его княжеское величество подозревает, что готовится нападение на владения его соседа Шуйского, — а значит и его, Карла, владения тоже подвергнутся не меньшей опасности, — то поэтому он не только дружески предупреждает своего дорогого соседа, но также обещает, если это ему угодно, направить на благо земли Московской 10 000 человек (либо немцев, либо шведов) к Нарвскому или Новгородскому рубежу, и если они ему нужны, то пусть уж сам и содержит их. Шуйскому не особенно были нужны и предостережения, и предложенные услуги. Он ответил его княжеской светлости, что до сих пор Россия всегда оборонялась от своих врагов силами своих собственных жителей и никогда не нуждалась в помощи соседей и, надо думать, и впредь сумеет таким же образом защитить себя сама. Но вскоре все обернулось совсем по-другому, а именно так, что Шуйский со всеми жителями земли не смог защитить себя и вытеснить врага из своей страны, и он охотно воспользовался бы предложенной его княжеской светлостью помощью, но так легко (как это было бы тогда) получить ее уже не мог, и ему пришлось затратить много средств и труда, прежде чем он заполучил в страну Понтуса Делагарди. Таким образом, Шуйский понял, что справедливо говорится: «Когда предлагают поросенка — открывай мешок». В это время один непутевый человек по имени Фридрих Фидлер, родом из Кенигсберга в Пруссии, явился к царю Шуйскому и предложил на благо царя и всей Московской земли пойти к врагу, Ивану Болотникову, чтобы отравить его, если царь Шуйский пожалует его хорошим поместьем и некоторой суммой денег. Шуйский обещал ему дать сначала для выполнения его замысла 1 000 польских флоринов и доброго коня,чтобы с этим он отправился к Болотникову, а в случае, если он выполнит обещанное, пожаловать ему вотчину с 100 крестьянами и 300 флоринов ежегодного жалования. |
| В тот день не было большого пиршества и молодые вскоре удалились в свои хоромы; до постели их сопровождал Шуйский. Затем волна празднеств захлестнула столицу. Патриарх Игнатий и многие сторонники Дмитрия Ивановича оказались оттесненными праздничной толпой, а старик Шуйский неизменно оказывался у трона. Безумный заговор мог осуществиться лишь в атмосфере эйфории, охватившей двор, между тем как по столице растекались слухи, что царь любит только иноземцев, презирает святую веру, оскверняет Божий храмы, выгоняет священников из домов, чтобы поселить иноверцев, женился на поганой польке, а главное — не государь это вовсе, а самозванец! Слухи распускались умело, и источник их оставался скрытым. Патриарх Игнатий не знал, насколько широко заговор охватил верхи. Взятые под стражу за опасные речи монахи и попы признавались, что ночью в доме князя Шуйского собирались некоторые военачальники новгородских и псковских полков, на которые его род издавна имел влияние, стрелецкие командиры и богатые горожане. Говорили, будто Василий Иванович призывал свергнуть самозванца и спасти православие, истребив всех иноверцев. Шуйский будто бы уверял, что в заговор вошли все бояре, кроме малодушного Мстиславского, твердо решившие покончить с расстригой, " а кто после него будет из них царем, тот не должен никому мстить за прежние досады, но по общему совету управлять Российским царством " . Игнатий в принципе признавал вероятность такого рода боярского договора, но сильно сомневался в его осуществимости на практике. Кто-нибудь из вхожих в государевы покои обязательно бы донес если не самому Дмитрию Ивановичу, вокруг которого целыми днями вился Шуйский, то по крайней мере непреклонному Басманову. Вероятнее выглядел слух, что вместе с Василием Ивановичем сговорились князья Василий Васильевич Голицын и Иван Семенович Куракин, возможно, еще с несколькими сообщниками в Думе. Можно было догадаться, что поджигательские речи спускаются в город с верхов. Изобличить их можно было, только распутав цепочку от уличных ораторов до главных заговорщиков. Однако когда один из болтунов был схвачен и допрошен во дворце, бояре без труда доказали государю, что такие глупости можно болтать лишь спьяну. Нелепость обвинений заставила Дмитрия Ивановича махнуть рукой на розыск связей задержанного, тем более что окружающие дружно уверяли, будто положение царя как никогда прочно. |
| К осени 1608 г. под его властью оказались все Верхнее и Среднее Поволжье, многие местности севера и центра России. На первых порах вера в «хорошего царя» привлекала на сторону Лжедмитрия II угнетенное крестьянство и посадское население. Однако грабежи и бесчинства тушинских отрядов, в которых преобладали польские шляхтичи, привели к резкому недовольству населения. На борьбу поднялись крестьяне и посадские люди. В течение зимы 1608/09 г. от тушинцев были освобождены города Поволжья и севера страны. Активную роль в борьбе с Лжедмитрием II сыграл родственник царя Василия Шуйского, воевода, князь М. В. Скопин-Шуйский, талантливый и мужественный полководец. С армией, набранной в Новгородской земле, и с вспомогательными отрядами шведов (Василий Шуйский заключил в феврале 1609 г. союз со Швецией) он освободил от польско-тушинских войск Верхнее Поволжье и в конце 1609 г. подошел к Москве. К этому же времени, убедившись в непопулярности своего ставленника Лжедмитрия II и в его неспособности овладеть Москвой, правящие круги Польши перешли к прямому вмешательству в русские дела. В сентябре 1609 г. войска короля Сигизмунда III перешли границу и осадили Смоленск; большая часть шляхтичей покинула Тушинский лагерь и присоединилась к королевским войскам. В марте 1610 г. князь М. В. Скопин-Шуйский освободил Москву от польско-тушинской осады и вступил со своими войсками в столицу. Военные успехи Скопина-Шуйского завоевали ему огромную популярность среди всех кругов населения. Вскоре после вступления в Москву Скопин-Шуйский внезапно умер (23 апреля). Современники объясняли его смерть тем, что он был отравлен боярами из-за зависти к его воинским успехам и всенародной популярности. В июне 1610 г. по приказу Сигизмунда из-под Смоленска на Москву двинулись войска гетмана Жолкевского. В бою под селением Клушино московское войско Василия Шуйского потерпело сокрушительное поражение. Это поражение вселило уверенность в тушинцев. Войска Лжедмитрия II вновь подступили к Москве, расположившись в Коломне. |
| Приводя это свидетельство, Платонов говорит: „Таким образом и после пребывания Филарета в Тушине поляки продолжали думать, что наречение его в патриархи произошло в Москве, до тушинского плена, и полагали, что Шуйский сместил его за приверженность к первому самозванцу. Еще определеннее и решительнее, чем показание Фирлея и Симонетты, звучат слова пана Хвалибога в его известном „донесении о ложной смерти Лжедимитрия перваго“. Он пишет, что „около недели (после переворота 17-го мая) листы прибиты были на воротах боярских от Димитрия, где он давал знать, что ушел и Бог его от изменников спас, которые листы изменники (т. е. лица, совершившие переворот) патриарху приписали, за что его и сложили предлагая Гермогена“. Здесь, как и в письме Симонетты, под именем патриарха мы должны разуметь не Игнатия, а Филарета, так как Игнатий был сведен с престола еще до воцарения Шуйского, тотчас по свержении самозванца, а Хвалибог рассказывает о событиях, несколько позднейших, когда, как увидим ниже, в народе началось движение против самого Шуйского и поляки, выдержанные в Москве, „другой революции боялись“ 230 . Приведя все эти свидетельства в пользу высказываемого мнения о наречении Шуйским Филарета в патриархи, Платонов заключает: „совокупность приведенных известий ставит вне всяких сомнений факт кратковременного пребывания Филарета в достоинстве названного патриарха Московского“ 231 . В пользу указанного нами мнения говорит также следующее. В некоторых грамотах, разосланных от имени царя Василия Ивановича Шуйского, он говорит, что „принял царство благословением патриарха“ 232 . По „молению патриарха“ 233 . Грамоты эти писаны до того времени, когда Гермоген был избран патриархом. Имея лишь в виду в кандидаты Филарета, который, таким образом, был нареченным патриархом, Шуйский мог говорить, что он избран благословением патриарха. Неупоминание имени, по нашему мнению, и указывает на то, что Шуйский лишь имел в виду Филарета. Если бы это было лишь хитрым маневром для показания большого авторитета признания царем со стороны освященного собора, подобным тому, какой допускал в своих грамотах самозванец, говоря, что и патриарх Иов признал его царем, то Шуйский не мог этого сделать, если бы никто в то время не намечался в патриархи. |
|
|
