| Шуйский. Чем кончится? Узнать немудрено Народ еще повоет и поплачет. Борис еще поморщится немного. Что пьяница пред чаркою вина. И наконец по милости своей Принять венец смиренно согласится… (Обращаясь к одному из приставов). Проведай-ка, что слышно — Согласился ль Принять венец боярин Годунов? Пристав, в сопровождении еще двух других, ускакивает. Воротынский. Но месяц уж протек, Как, затворясь в монастыре с сестрою, Он, кажется, покинул все мирское. Что, ежели правитель в самом деле Державными заботами наскучил И на престол безвластный не войдет? Что скажешь ты? Шуйский. Скажу, что понапрасну Лилася кровь царевича-младенца; Что если так, Димитрий мог бы жить. Воротынский. Ужасное злодейство! Полно, точно ль Царевича сгубил Борис? Шуйский. А кто ж? Я в Углич послан был Исследовать на месте это дело: Наехал я на свежие следы; Весь город был свидетель злодеянья; Все граждане согласно показали; И, возвратясь, я мог единым словом Изобличить сокрытого злодея. Воротынский. Зачем же ты его не уничтожил? Шуйский. Он, признаюсь, тогда меня смутил Спокойствием, бесстыдностью нежданной, Он мне в глаза смотрел, как будто правый. Воротынский. Ужасное злодейство! Слушай, верно Губителя раскаянье тревожит: Конечно, кровь несчастного младенца Ему ступить мешает на престол. Шуйский. Перешагнет: Борис не так-то робок! Воротынский. А слушай, князь, ведь мы б имели право Наследовать Феодору. Шуйский. Да боле Чем Годунов. Воротынский. Ведь в самом деле! Шуйский. Что ж! Когда Борис хитрить не перестанет, Давай народ искусно волновать. Пускай они оставят Годунова, Своих князей у них довольно; пусть Себе в цари любого изберут. Воротынский. Нет, трудно нам тягаться с Годуновым. Народ отвык в нас видеть древню отрасль… А вот когда бы чудом, из могилы, Царевич наш Дмитрий вдруг воскрес… Шуйский (махает рукой). Эх, полно, князь! Что попусту болтать. Во гробе спит Димитрий и не встанет. Не нам с тобою мертвых воскрешать. Пристава возвращаются с двух концов. Воротынский. |
| В «Борисе Годунове» тема ненависти к чудесному лежит в основе самой первой сцены трагедии, место действия которой «Кремлевские палаты». Для Воротынского Борис то же, что и для народа. Воротынский чувствителен к внешним проявлениям, склонен все оборачивать к лучшему. А Шуйский не обращает внимания на частности: что бы ни происходило, исход для него ясен заранее. Для Шуйского убийство Борисом Димитрия – факт. Для чего оно могло быть совершено? Только для занятия престола. Больше Шуйский ничего не хочет знать и видеть. В этой формуле для него, как в кулаке, весь Борис и вся суть происходящего в Москве. Проследим, как уверенно наступает Шуйский со своей «математикой» и как отходит Воротынский, пытаясь удержаться на каждой ступени. Воротынский наблюдает грандиозное зрелище и не решается судить об исходе. Шуйский утверждает, что, напротив, исход совершенно ясен, и приводит снижающие характеристики сторон: Народ еще повоет да поплачет, Борис еще поморщится немного, Что пьяница пред чаркою вина, И, наконец, по милости своей Принять венец смиренно согласится; А там – а там он будет нами править По-прежнему. Воротынский подробнее вглядывается в картину, подчеркивает искренность упорства Бориса: Не внемлет он ни слезным увещаньям, Ни их мольбам, ни воплю всей Москвы, Ни голосу Великого Собора... Шуйский выкладывает свою формулу, которая, в противовес видимому, объясняет все, как дважды два: ...скажу, что понапрасну Лилася кровь царевича-младенца; Что если так, Димитрий мог бы жить... Воротынский не верит этому, требует доказательств. Шуйский доказывает. Воротынский сомневается в честности самого Шуйского, пытается уловить его в клевете: Зачем же ты его не уничтожил? Шуйский оправдывается. Воротынский, которому уже нечего возражать по существу, ограничивается упреком: Не чисто, князь. Шуйский в ответ представляет Воротынскому другую формулу, формулу минувшего царствования: ...царь На все глядел очами Годунова, Всему внимал ушами Годунова... И – последняя ступень, на которой пытается удержаться Воротынский, уже смирившийся с фактом преступления Бориса: |
| Рангони. Простите, бояре. На два слова. (Отводит их немного в сторону). Пишут мне из Литвы, да и здесь говорят, будто жив царевич Димитрий. Странный слух, не правда ли? Шуйский. Мы ничего не слыхали. Рангони. А верно обрадовался бы царь, узнав, что царевич жив. (Пристально смотрит на Шуйского). Так знайте же, бояре, если слух тот верен и его Высочеству грозила бы опасность – мало ли, что может случиться. Святейший отец примет под свою защиту московских царей законного наследника. В этом вам моя порука. В Литве немало у нас монастырей, где он найдет приют и безопасность. Шуйский и Воротынский стоят, не зная, что ответить. Но, не дожидаясь их ответа, Рангони уходит. Шуйский. Все подслушал иезуит проклятый. Пойдем скорее. Воротынский. Как знать. Может, и к счастью. Пробираются сквозь толпу, ближе к престолу. Аппарат следует за ними. Видно, как Борис отпускает послов. Около престола царица и царевна. Борис (сходя с престола). Царица и царевна, ты, Феодор, Моих гостей идите угощать. Вино и мед, чтобы лились реками. Идите все – я следую за вами. (замечая Шуйского). С объезда ты заехал, князь Василий. Что молвят? Все ль довольны? Шуйский. Кому ж не быть довольным, государь. На перекрестках мед и брага льются, Все войско ты осыпал серебром. Кому ж не быть довольным. Только, царь, Не знаю, как тебе и доложить. На Балчуге двух смердов захватили. Во кружечном дворе. Они тебя Перед толпой негодными словами Осмелилися поносить. Борис. Что сделала толпа? Шуйский. Накинулась на них; чуть-чуть на клочья Не разнесла; стрельцы едва отбили. Борис. Где ж эти люди? Шуйский. Вкинуты пока Обои в яму. Борис. Выпустить обоих. Шуйский. Помилуй, царь. Борис. Не трогать никого. Не страхом я – любовию хочу Держать людей. Прослыть боится слабым Лишь тот, кто слаб; а я силен довольно, Чтоб не бояться милостивым быть. Вернитеся к народу, повестите Прощенье всем – не только кто словами Меня язвил, но кто виновен делом Передо мной, хотя б он умышлял На жизнь мою или мое здоровье. |
| Василий Шуйский молча кивнул. Оба его брата с любопытством переглянулись. Лука Завьялов слегка прокашлялся и стал читать вслух: – «Князь Дмитрий Михайлович Пожарский, будучи на Москве в осаде против врагов стоял крепко и мужественно, и к царю Василию Шуйскому и ко Московскому государству многую службу и дородство показал, голод и всякую осадную нужду терпел долгое время, а на воровскую прелесть и смуту не покусился, стоял в твердости разума своего крепко и неколебимо без всякой шатости. За это государь Московский и всея Руси Василий Шуйский жалует князя Дмитрия Пожарского тремястами десятин пахотной земли и пятьюстами десятин лугов и сенокосов…» – Довольно, Лука, – прервал секретаря Василий Шуйский. – Разыщи-ка мне князя Пожарского, да побыстрее. Насколько я помню, его мать и сестра имеют подворья где-то в Белом городе. Князь Пожарский наверняка их часто навещает. Может, и ныне он в Москве пребывает, а нет, так нужно послать гонца за ним в Зарайск. Обширный квартал Москвы за рекой Неглинкой, обнесенный крепостной стеной из белого камня, издавна назывался Белым городом. Там проживали купцы, ростовщики и дворяне. Секретарь встал из-за стола, отвесил поклон Василию Шуйскому и тотчас удалился. Едва Лука Завьялов скрылся за дверью, как Дмитрий Шуйский стал допытываться у своих братьев, кто такой этот князь Пожарский? Почему он не слыхал про такого? И можно ли ему доверять? Иван Шуйский хотя и слышал раньше про князя Пожарского и даже встречался с ним во дворце, когда тот служил стольником при Борисе Годунове, но что-либо конкретное о нем самом и об его предках сказать не мог. Поэтому на вопросы Дмитрия Шуйского отвечал Василий Шуйский, который не раз пользовался услугами князя Пожарского и которого он назначил на воеводство. – Предки Дмитрия Пожарского в стародавние времена владели удельным Стародубским княжеством, что на реке Клязьме неподалеку от Владимира, – молвил Василий Шуйский, утирая тонким платочком пот со лба. В канцелярии было довольно душно, несмотря на распахнутые настежь створки окон. – При Дмитрии Донском Стародубское княжество распалось на четыре удела. В дальнейшем эти уделы раздробились на еще более мелкие поместья, так что ко времени правления Василия Иоанновича от Стародубского княжества не осталось и следа. Дед Дмитрия Пожарского, Федор Иванович Немой, служил при дворе Ивана Грозного и даже попал в тысячу «лучших слуг». |
| На другой день в Москву въехал воевода Дмитрий Шуйский на тощей крестьянской лошаденке без свиты и слуг, которых он растерял по дороге. Из одежды на Дмитрии Шуйском были синие атласные порты, вымазанные в грязи, и белая рубаха с красным оплечьем, на кожаном поясе висела сабля. Шапки на воеводе не было. Не было на нем и сапог. Погоняя усталую клячу босыми пятками, Дмитрий Шуйский проехал в Кремль, миновав мост через ров и распахнутые Фроловские ворота. Люди, толпившиеся на Красной площади близ торговых рядов, узнавали в лицо всемогущего государева брата и торопливо кланялись ему. При этом кто-то негромко посмеивался в кулак, кто-то тихо ругался, провожая взглядом Дмитрия Шуйского, внешний вид которого красноречиво говорил о свалившихся на него несчастьях. Неласково встретил младшего брата Василий Шуйский. После того как Дмитрий Шуйский помылся в бане, откушал в трапезной и отоспался после долгой дороги, у него состоялся разговор наедине со старшим братом. – Ты воевода или хрен поросячий? – сердито выговаривал брату Василий Шуйский. – Я с таким трудом собрал войско и деньги для привлечения шведов в войну с польским королем, а ты, пьяная рожа, одним махом лишил меня и войска, и денег. Все мои труды пошли прахом по твоей вине, сучий хвост! Что теперь делать? Какому Богу молиться? Отвечай, свинячья задница! – Каюсь, брат! – тяжело вздыхал Дмитрий Шуйский. – Бес меня попутал! Я и не предполагал, что Жолкевский со столь малыми силами отважится напасть на наше большое войско. Это Делагарди-подлец споил меня вином накануне сражения. Я думаю, у него был тайный сговор с Жолкевским. Вот почему поляки позволили шведам уйти с поля битвы, едва те заикнулись о перемирии. Не иначе, Горн и Делагарди поделились с Жолкевским серебром, полученным от нас в виде жалованья для своих воинов. – Я объявил тебя, брат, своим наследником перед Боярской думой, но теперь решение мое изменилось, – непреклонным голосом продолжил Василий Шуйский. – Завтра же боярам и стрелецкому войску будет объявлено, что не ты получишь шапку Мономаха в случае моей смерти. |
| И Лже-царя, и Ляхов ненавистных. Князь Шуйский. Клянётесь ли? Все. Клянёмся. Князь Шуйский. Бог велик! Его рукой свершится правый подвиг. Идите же, граждан, по домам, Молитеся и тайну сокрывайте, И к роковому дню мечи приготовляйте. Отсель, друзья, вождём я буду вам. Граждане (уходя). Господь свершит тобой спасенье нам. Князь Шуйский (к боярам). Друзья мои! Надеюся на вас; Увидимся для дальних совещаний. Бояре (уходя). Увидимся. Прощай, почтенный князь! Князь Шуйский. Друг Ляпунов, с надёжными гонцами Пошли приказ по вотчинам моим, Чтоб выслали ко мне в Москву скорее Отважнейших и лучших удальцов С оружием готовым для сраженья. В соборы все, во все монастыри Богатые отправлю приношенья... Прощай, мой друг. Антоний, мы пойдём И совершим полнощное моленье. Конец третьего действия Действие четвёртое Явление первое Внутренность дворца. Басманов и Шут. Басманов. Ну, что скажешь, князь потешный? Не слыхал ли чего? Не заметил ли? У тебя глаза остры, да и уши чутки: про Шуйского ты первый проведал. Не знаешь ли теперь чего? Шут. Нет, брат Пётр, от Немецких вин в глазах темно, от Польской музыки в ушах залегло. Ничего не знаю. (Басманов уходит). Вот я умная голова, уж раз дураков выручил; а Поляк побил, никто не заступился.–Вылечи спину, да и только!– Вылечу, вылечу! – А теперь опять: не знаешь ли чего, князь потешный? Да и знаю, а не скажу; да и мог бы открыть, ан промолчу. Мог бы затушить порох, ан сам подожгу. (Входят князь Шуйский и князь Голицын.) Е, е! Князь Шуйский! Послушай-ка песню. Собрались ребята На богатый пир, В царские палаты Пива, мёду пить. Напилися пива: Пьяные легли, И дороги с пира Гости не нашли. Князь Шуйский. Что мне до твоей песни? Шут. Не любишь дудки, полюбишь палку; не хочешь сказки, услышишь быль. Ну хоть ты, князь Голицын, послушай сказочку. Жил-был царь, и дал он своим боярам праздник за заставою, и сказал царь своим боярам: Ой вы мои други, верные слуги, на вас платье старое шёлковое; сошью новое сосновое, а головы умные, разумные прикреплю колом осиновым, чтобы ветер их не снёс. Как сказано, так и сделано. Платья перешиты, головы пронизаны, а тело под землю упрятано, от ветра и солнца, от дождя и мороза. Не светло, да тепло! А когда-то это было? За заставой в воскресный день. Прощайте, ребята, прощай Василий Шубник, Бог с тобою! Больно сердит ты, да не весел; повеселят старика. Петь не любишь, плакать будешь; плясать не хочешь, так спать уложат, да и всех бояр: да и то в Воскресенье. Что ж ты, брат, не смеёшься? |
| Шуйский был так потрясен услышанным от брата, что в сердцах швырнул на стол деревянную ложку и отодвинул от себя глиняный горшочек с жирным мясным бульоном. Вскочив со стула, Шуйский нервно заходил из угла в угол. От его стремительных метаний по тесной келье испуганно затрепетал желтый огонек светильника. – Господи, позор-то какой! – бормотал Шуйский себе под нос. – Вот, злыдни безмозглые! Сначала они меня предали, а теперь хотят Русь посадить на польскую цепь. Неужто Господь не покарает этих злодеев за такую ужасную измену! Неужто люд московский смирится с таким унижением?! – Сядь, брат. Не терзайся понапрасну, – злорадно ухмыльнулся Дмитрий Шуйский. – Пусть московляне ныне пожинают плоды своего недомыслия! Не захотели они кланяться тебе, брат, так в скором времени будут гнуть спину перед польским королевичем! Поляки с ними церемониться не станут, живо научат их покорности плетьми и саблями! – О чем ты молвишь, брат! – Шуйский был готов разрыдаться от своего бессилия и скорби по отечеству, которое вот-вот должно было стать добычей польского короля. – Это же немыслимо звать на русский трон человека латинской веры! Наши бояре совсем, что ли, разума лишились, впустив в Кремль польскую рать Жолкевского! О Русь, дни твои сочтены! Кругом измена и предательство!.. Ночью во сне Василия Шуйского опять посетил призрак покойного Бориса Годунова. Шуйскому приснилось, что он встал с постели, чтобы напиться воды. Но едва он поднес ко рту липовый ковш с родниковой влагой, как рядом в полумраке кельи прозвучал такой знакомый ему голос Бориса Годунова. «Так вот куда тебя упрятали твои бывшие друзья и сподвижники, Василий Иванович, – язвительно усмехнулся Годунов, выступивший из мрака как привидение. – Мрачноватое место они выбрали для твоего заточения. Однако это ведь лучше, чем заживо гнить в сыром застенке. Так ведь?» От страха Шуйский выронил ковш из трясущихся рук, залив водой свою белую исподнюю рубаху. «Ты снова явился ко мне, Борис Федорович. Зачем? – пятясь от призрака, пробормотал Шуйский. – Я не звал тебя. Сгинь!» |
| Расталкивая вельмож, Шуйский чуть ли не бегом устремился во дворец. Случившееся не укладывалось у него в голове. Ему не хотелось верить в то, что это крах, что народ и войско окончательно отвернулись от него. Шуйский еще надеялся на какое-то чудо, ведь не зря же он бил поклоны в церкви и просил Господа о помощи! Челядь и дворцовая стража по-прежнему выказывали Василию Шуйскому свое почтение; буря, разразившаяся за стенами Кремля, до дворцовых покоев еще не докатилась. Шуйский принялся рассылать гонцов в терема думных бояр, живущих в Китай-городе. Он хотел встретиться с теми из знатных вельмож, кто был недружен с Голицыными. Однако ни один из отправленных Шуйским посыльных назад не вернулся. Никто из бояр к нему так и не пожаловал. Терзаясь неизвестностью, Василий Шуйский то велел закладывать в карету лошадей, собираясь заявиться в военный лагерь у Серпуховских ворот и одним своим видом пристыдить заговорщиков, то приказывал раздать оружие челяди, намереваясь превратить дворец в крепость. Он так и метался по дворцовым покоям в грубой рясе, с растрепанными седыми волосами и бородой, более похожий на монаха, нежели на царя. Наконец Василию Шуйскому доложили, что к нему пожаловал князь Иван Воротынский. Воспрянув духом, Василий Шуйский уселся на трон, собрав подле себя всех своих слуг, выставив стражу с топорами у входа в зал и позади трона. На переодевание времени не было, поэтому Шуйский сидел на троне в той же монашеской рясе. Князь Воротынский доводился Шуйскому свояком, то есть они в прошлом были женаты на родных сестрах. Законная супруга Шуйского скончалась восемь лет тому назад, умерли и все его законные дети. Князь Воротынский никогда не враждовал с Василием Шуйским, более того, князья Воротынские издавна находились под покровительством рода Шуйских. Василий Шуйский считал князя Воротынского своим сторонником в Думе. Поэтому он сильно удивился и вознегодовал, едва услышал его речи. Оказалось, что Боярская дума и войско прислали к Шуйскому князя Воротынского с предложением добровольно отказаться от шапки Мономаха. |
| Василий Шуйский махнул рукой на слуг, которые помогли ему одеться и привели в порядок его волосы и бороду. Слуги торопливо удалились. Подойдя к высокому узкому окну с закругленным верхом, утонувшему в толще белокаменной стены, Шуйский нервно стал барабанить пальцами по широкому каменному подоконнику. О заговоре среди думских бояр Шуйскому уже давно было известно, но он не мог и предположить, что думские заговорщики пойдут на соглашение с советниками Тушинского вора. «Наверняка воровские бояре связались с Голицыными через Михайлу Салтыкова, который на днях сбежал от самозванца и бил мне челом, – размышлял Василий Шуйский. – Мне бы посадить этого негодяя на кол, а я вместо этого простил его, на службу к себе взял. Что же теперь делать? Сидеть сложа руки нельзя, надо действовать!» Резко повернувшись к коленопреклоненному Лыкову, Василий Шуйский передернул плечами, словно длинное расшитое золотом платно стесняло его в проймах. – За верную службу, боярин, я пожалую тебе все поместья Василия Голицына после того, как разделаюсь с ним, – сказал он. – Ступай, разыщи моих братьев. Скажи им, пусть соберут всех своих слуг, пусть подымают стрельцов и идут ко мне во дворец. Да пусть вооружатся получше! Ступай, боярин. Лыков с кряхтеньем поднялся с колен и, пятясь, исчез за дверью. Сразу после ухода Лыкова Василий Шуйский вызвал к себе дворецкого, повелев ему закрыть на запоры все входы и выходы из дворца, кроме главного входа. Желая самолично удостовериться, что дворцовые стражники стоят там, где им надлежит стоять, Василий Шуйский принялся обходить дворец палату за палатой. От него не отставали постельничий Трифон Головин, ключник Лазарь Бриков и начальник стражи Данила Ряполовский. Рынды в белых кафтанах с золотыми галунами и кистями на груди, в высоких белых шапках, с бердышами и секирами в руках стояли, как положено, каждый на своем посту. – Не тревожься, государь, – сказал Данила Ряполовский. – Мышь во дворец не проскочит. Василий Шуйский успокоился и отправился трапезничать. |
| – Слышал. – И верил? – Коли верил, коли нет. – А теперь? Григорий бегло, исподлобья взглянул на Шуйского. Проговорил медленно: – Теперь как скажешь, так и поверю. – Ишь какой прыткий, – засмеялся боярин. – Хочешь на меня взвалить? А, может, и я… коли верю, коли нет… Впился в него долгим взором. Молчал. Такая тишина в покое, что слышно было, как муха жужжит, бьется на оконной слюде. Шуйский поднялся. Подошел к Григорию, взял его за руку, подвел к окну. Лицом к самому свету повернул, вглядывался, даже рукой по волосам провел, и зашептал тихо, будто про себя: «Жесткие, курчавые, рыжие, с подрусиной, очи голубые, в прозелень, да чуть-чуть с косиной, и на щеке бородавка, точка в точку. Что за диво! Ну-т-ка, ворот раскрой маленько!» Григорий отшатнулся, прижал руку к вороту, но Шуйский отвел руку, откинул ворот и ахнул. – Родинка! Родинка! На том самом месте, как раз! Что ты, что ты на меня так смотришь? Что дрожишь?.. Григорий и впрямь дрожал. Шуйский, отступив на шаг, не сводил с него взора. – Кто ты таков?.. Кто ты таков? Откуда взялся? Али и впрямь… Снова подошел ближе, совсем близко, лицом к лицу, руки на плечи положил и чуть слышным шепотом: «Димитрий Иванович, Димитрий Иванович. – ты?» Григорий, с широко открытыми глазами, сделал шаг назад, пошатнулся, хотел схватиться за стол, но вдруг, с тихим стоном, опустился на пол без чувств. Шуйский поглядел на него с брезгливой усмешкой: «Эх, баба! Ну куда такому в цари?» Пошел, однако, к поставцу, налил из кувшина квасу в ковш. Отхлебнув, стал прыскать в лицо Григорию, мочить виски. Григорий открыл глаза. – Пей, пей, – поднес ему Шуйский ковш ко рту, приподнимая голову. – Да чтой-то опять с тобой содеялось? Часто ли так? Уж не падучая ли, оборони Боже, как у… того? Ножичком-то, слышь, играючи, младенец в падучей зарезался… Григорий сидел теперь на полу и, закрыв руками лицо, всхлипывая, повторял: «Ох, не могу… Не мучай меня. Христа ради, отпусти… Лучше в застенок, каленым железом, чем так…» – Что ты, что ты, сынок… – хлопотал вокруг него Шуйский. – Все ладно, отпущу сейчас. Ну-ка встань, дай помогу, вот так. Отдохни. |
|
|
