| В дверь постучали. Вошел дьяк Ефимьев, поклонился в пояс. – По твоему, боярин, приказу, двух с Патриаршего двора колодников привели. – Ладно, веди их сюда, – сказал Шуйский, не отрываясь от письма. – Обоих? – Нет, одного, молодого. Два стрельца с обнаженными саблями ввели Григория. Руки у него были связаны, на ногах кандалы. По знаку Шуйского кандалы сняли, развязали и руки. Стрельцам было ведено выйти. Шуйский подошел к двери. запер ее поплотнее и вернулся на прежнее место. Несколько времени они молча смотрели друг на друга. – Григорий – на пороге. Шуйский за столом. – Подойди Григорий сделал два-три шага. остановился. – Ближе, ближе. Кто ты таков? – Чудовской обители инок Григорий. – Роду какого? – Галицких детей боярских Смирных-Отрепьевых. – Живы отец-мать? – Померли. – Есть родня? – Был дядя, тоже помер. – Значит, сирота? – Кроме Бога, никого. – Зачем в монахи пошел? – Душу спасать. Помолчали. Шуйский заговорил. – Слушай, Григорий, мне тебя жаль. Чудовский о. игумен пишет, что был-де ты всегда жития доброго, что ж это тебе попритчилось? Как тебе в ум вступило, будто ты – царь на Москве? – Сам не знаю, – глухо проговорил Григорий. – Морок бесовский. Чай и от вина. Отродясь не пил. А как первую чарку выпил, ума исступил, что говорил – не помню. Шуйский поглядел на него ласково, покачал головой. – Ну-ка, вспомни… Было тебе какое виденье?.. Эх, дурачок! Аль не видишь, что я тебе добра желаю? Может, и вызволю. Только все говори, запрешься – прямо отсюда в застенок. Там тебе язык-то сразу не вырвут, а сначала плетьми, да каленым железом развяжут. Так уж лучше добром, Ну-ка, сказывай, было видение? – Было, – вымолвил Григорий. – Какое? – Лестница, будто крутая… и я по ней всхожу. Все выше, да выше, а внизу Москва… народ на площади… Я как сорвался, да полетел – и проснулся. – А лестница куда? – На… на башню. – Ой ли? Не на престол ли царский? – Да, будто и на престол. – А на нем ты? – Я. Опять молчание. – А что царевич Димитрий, может, жив, – начал Шуйский, – что другого младенца зарезали, – слышал о том? |
| И, мстители обманов и обид, Сотрём могучею рукою России тяжкий плен, Москвы кровавый стыд. Ответствуйте! Голоса. Мы все с тобой! Избудем, Избудем Самозванца! Чтобы след Его пропал! Чтоб Ляхами не пахло На Русской стороне! Мы все с тобой! Веди нас князь, не выдадим России! Князь Шуйский. Какой же день назначим? Голоса. Чем скорей Тем лучше. Да; но многие оружья Не добыли. Пустое! Есть ножи И топоры, рогатины, дреколья, И в правом деле Бог помощник нам. Боярин. За Стретенской заставой послезавтра Пир всей Москве, и Ляхи; как всегда. Напьются вин и мёда, и беспечно В домах заснут. Ударим в туже ночь На Понедельник! Мудрые бояре, Согласны ль вы? Бояре. Согласны. Боярин. Вы, друзья, Что скажете? Голоса. Мы будем все готовы. Князь Голицын. На Понедельник? Кто-то будет жив? Другой. Да, во дворце недаром говорили, Что для бояр кровавый пир дадут На Стретенском лугу. Боярин. Так завтра? Голоса. Завтра. Беда близка, и дорог каждый миг. Князь Шуйский. Так! Завтра в ночь восстанем дружно, смело И нападём на дремлющих врагов, Да перейдут от снов горячей неги В холодный мрак, в подземный крепкий сон. Перед зарей раздастся звук набата Со всех церквей; тогда стремитесь в Кремль! Не страшен бой, победа несомненна; Одних крестьян и верных слуг моих Здесь тысяч шесть. Князь Голицын. Так много? Князь Шуйский. Из поместьев Я их созвал. Других боярских слуг Не менее; все с ружьями, с мечами. Дворяне. Дворяне все восстанут. Князь Шуйский. Вы, купцы И сотники градские? Купцы. Князь Василий! Нас трудно счесть, нас много, и никто Не изменит. Другой. А разве кто отстанет, Так мясники. Другой. Теперь им любо жить. Пока постов не думают и вспомнить Ни Поляки, ни наш Отрепьев-вор. Князь Шуйский. Что нам до них? Рогатки изготовьте. Все улицы заприте, чтоб никто Не мог ни в Кремль, ни из Кремля спастися. А что стрельцы? Стрельцы. Не тронутся они, Хоть многие к нам склонны, да боятся Микулина; другие же Царю Привержены за то, что он отважен И удальством их тешит, и оклад Двойной даёт. Князь Скопин-Шуйский. |
| Шуйский. Как быть? Ласков ко мне царь, все столом жалует. А стрепня-то на Верху жирная. Подали вчера оладушек инбирных в меду. А царь все потчует: «Ешь, Иваныч, ешь, не обессудь!» Ну, от царской хлеба-соли не откажешься. С этих-то самых оладушек, чай, все меня и мутит, изжога да резь. Банька, думал, поможет, – нет, не легче. Вот и отсасываюсь. Воротынский встает, подходит к Шуйскому, присаживается и говорит ему на ухо. Воротынский. Ой, берегись, князенька, так тебя Татрин употчует, что и ноги протянешь. Шуйский (указывая глазами на дверь). Ш-ш-ш… Воротынский. Э, полно, Иваныч, банщики твои, рожи калмыцкие, только и знают, что «пар» да «веник». А те двое бояр, небось, люди надежные. Да и сам ты в баньке любишь советовать; в пару-де, что на духу, все нагишом, как перед Богом! Шуйский. Так-то так, да и бревна в стенах слышат… Воротынский (подойдя к двери, прислушавшись и притворив ее плотнее). Им не до нас. Ишь, хлюпают, сердечные! Как бы не запарились до смерти. (Вернувшись на прежнее место). Слушай, Василий Иваныч. Знает царь Борис: как род Иоаннов пресекся, не Годуновы, Малютина челядь, Ордынские выскочки, а вы, Шуйские – благоверных царей наследники, понеже Рюрика святая кровь в жилах ваших течет. Рано ли, поздно ли, а быть царем на Москве Василию Шуйскому! Вот он к тебе и ластится, змей. Спит и видит, как бы тебя извести. Да поздненько хватился: сам-то словно крыса отравленная ходит. Имя царевича Димитрия услышит – так и вскинется весь, потемнеет в лице, глаза куда девать, не знает. Вот я на него, пуще всякого зелья! Шуйский (задумчиво). Нет, крепок, ништо ему, отдышится! Воротынский. Крепко яблочко, пока червяк внутри не завелся. Коли имени одного боится, что будет, как явится сам? Шуйский. Мертвые из гроба не встают… Воротынский. В судный день встанут и мертвые! А Борисов день близок. Грамоты Литовские читал? В Кракове все уж говорят, что сын попов убит в Угличе, а не царевич, жив де он и объявится. Шуйский. Брешут ляхи, кто им поверит? Да и нам до Литвы далече. Вот кабы здесь, на Москве… |
| Василий Шуйский в ужасе попятился. «Куда же ты, государь? – проговорил призрак. – Нам есть о чем потолковать. Не уходи!» Обливаясь холодным потом, Василий Шуйский продолжал пятиться, выставив перед собой свой длинный царский посох, как копье. «Глупец, тебе никуда не скрыться от меня, как от угрызений совести! – усмехаясь, молвил Борис Годунов. Он надвигался на Шуйского, прямой и огромный, в своем длинном черном кафтане и высокой меховой шапке. – Не грози мне своим посохом, государь. Ты не сможешь меня убить, ведь я и так давно мертв!» Трясясь от страха, Василий Шуйский торопливо осенил себя крестным знамением, стараясь вспомнить молитву для отпугивания призраков. Однако никакие молитвы не шли ему на ум, его голова просто отказывалась соображать. «Сгинь! Пропади, нечистая сила! – закричал Василий Шуйский, трясущейся рукой нащупывая у себя на груди нательный крестик. – Чур, меня! Господи, сохрани и помилуй!..» «Успокойся, государь, – продолжил Борис Годунов без явной враждебности в голосе. – Оставь Бога в покое! Нам с тобой нужно переведаться, ибо с претензиями к тебе пришел я с того света». Наткнувшись спиной на каменную стену, Василий Шуйский замер, чувствуя себя зверем, угодившим в западню. «Чего тебе от меня надобно? – пролепетал он, глядя в лицо призраку, остановившемуся в трех шагах от него. – Ты помер своей смертью, Борис. Ни я, ни мои братья не злоумышляли на тебя. Твой прах был со всеми почестями погребен в кремлевском Архангельском соборе…» «Там мои бренные кости не пролежали и трех месяцев, – резким голосом перебил Шуйского призрак Годунова. – Усыпальница в Архангельском соборе была вскрыта и осквернена злодейской толпой, мой прах был выброшен наружу. Волею злодеев и при попустительстве думных бояр останки мои были зарыты в ограде убогого Варсонофьева монастыря. Там же были закопаны тела моей жены и сына, принявших мученическую смерть…» «На то была воля Гришки Отрепьева и присягнувших ему бояр, – поспешно вставил Василий Шуйский, трепеща под прямым холодным взглядом Годунова. – Я к этому злодейству был непричастен, Бог свидетель! Меня самого Отрепьев-собака едва не казнил за отказ присягнуть ему на верность». |
| (Уходят царь и послы). Князь Куракин. Что скажешь ты, Валуев? Валуев. Что Димитрий Достойный Царь, и грудью за него Готов я стать. – и я, – и я, – и все мы! (Уходят бояре) Явление четвёртое Князь Шуйский и Прокофий Ляпунов. Стой, Ляпунов! В прошедшую неделю Прибавилось сообщников у нас. Голицыны, Куракин и Плещеев, И Салтыков, Татищев и Нагой. Достаточно. Прокофий Ляпунов. Да, было нас довольно. Князь Шуйский. Как было? А теперь? Прокофий Ляпунов. Всему конец! Царь гонит прочь пришельцев нам противных. Война с Литвой! Да здравствует же Царь! Князь Шуйский. Одумайся! Обманщик, самозванец! Прокофий Ляпунов. Законного Царя не воскресишь, А он премудр: все царственные тайны Умом постиг, высокой думы полн, В боях удал,–и каждое сраженье С таким вождём победой будет нам. И Киев, град святой, и край Волынской, Богатый край–всё будет нашим вновь. Князь Шуйский. Но вспомни же, что он ертик гнусный. Прокофий Ляпунов. Долой Литву, так Иезуитов прочь! И все грехи забудет духовенство И за Царя ж молитву сотворит. Князь Шуйский. О Ляпунов, ужасно! Беглый инок, Не из бояр, едва ли дворянин! Прокофий Ляпунов. Тем лучше, князь: не будет книг разрядных! И за него я лягу головой. Поверь мне, князь: забудем всё былое. Прощай, прощай! (Уходит). Князь Шуйский. Меня он оставляет. И вслед за ним отстанут все. Беда! Всё рушилось, и мщенье, и надежда, И сей венец, к которому я мог Уж простирать нетерпеливы длани. О Ляпунов! И я за них страдал, И голову я положил на плаху... О Ляпунов! Вот дружба и друзья! Явление пятое Комната в покоях Марины. Марина, Роза Лесская. Роза (поёт). Он пригладил ус широкой, Что-то панне черноокой На ухо сказал, И в полуночи глубокой С панной ускакал. Не один в стране окрестной Князь искал руки прелестной, О любви молил; Но лишь рыцарь неизвестный Девицу пленил. Не также ли прекрасная Марина Поклонников видала пред собой, Вельмож, князей и графов благородных, И презрела их пылкую любовь. Марина. Да, Лесская, и вдруг явился витязь Неведомый, из полунощных стран. Не правда ли, как в сказке? |
| Безмолвно ждут, вблизи Тверских ворот, Последнего, решительного зова. Едва Восток осветится зарей, Все церкви вдруг заговорят набатом, И с нами Бог! Князь Куракин. И сгибнет наш злодей. Князь Шуйский. Всё хорошо. Но это лишь начало. Кому ж потом наследие царей Поручим мы? Князь Куракин. Поверь, народный голос Уже избрал властителя. Князь Шуйский. Кого? Князь Куракин. Тебя. Князь Шуйский. Нет, друг мой, тяжко это бремя. О, во сто крат счастливей тихий кров, Чем бурное волнение чертогов; Счастливей тот, кто может без забот Свой лёгкий труд нести в смиренной доле, В глуши полей, чем тот кто на себя Приял венца мученье золотое. (Задумывается). Князь Куракин. Но в дни грозы, в годину общих смут, Лишь ты один достоин царской власти. Князь Шуйский. Но в дни грозы, в годину общих смут, Ещё страшней сияние престола. Пусть изберут другого. Князь Куракин. Но священ Отечества страдающего голос. Князь Шуйский. О, князь Андрей! Когда верховну власть Поручит мне избранье земской думы, Я чувствую: священный долг велит Её принять; но страшно и подумать О власти сей. Я видел трёх владык, Крамолами взволнованные годы, И ведаю, как тяжела она, Правления державная наука. О, князь Андрей! Один бессилен ум; Одна глава, игралище обманов, Невольная работница страстей, Не усмирит, не осчастливит края Обширного, величием своим Подобного вселенной. Вы бояре, Мне будете наставниками. Вы Прольёте свет своих уроков мудрых На тёмный путь, которым я пойду. Клянуся в том, что, избран вашей волей, Не прешагну боярского устава, И будет свят боярский приговор, Как в прежни дни, до грозных Иоаннов. Но поздно, друг! Тебе и мне забот Осталося довольно. Князь Куракин. На рассвете Увидимся. (Уходит). Явление четвёртое Князь Шуйский (один) Как много голосов. Уж я купил такой разумной клятвой! К чему ж терять благоприятный миг? К чему мне ждать неверной земской думы? Все за меня: дворянство и народ. Теперь скорей проклятого Расстригу С земли долой! Он пощадил меня, Но я не пощажу... Сюда, Воейков, Валуев! Явление пятое |
| воркует он голубем, хрюкает боровом, и все его мягкое, белое тело трясется, ходит ходуном, как студень. Третий боярин, Воротынский, тоже дородный, но в меру, статный, еще не старый, с черной густой бородой и с умными живыми глазами, выскочив из бани, весь красный, как рак, голый, только полотенцем опоясанный, другим – вытирает с лица градом катящий пот. Воротынский. Лихи наши бояре париться! Видно, об заклад побились, кто кого перепарит. Молодцы! А я не стерпел (выпив ковш меда, отдуваясь и хлопая себя ладонью по животу) , уф, давненько я не паривался так. Ну спасибо, князенька, уважил. Славная у тебя банька, царская! Шуйский (продолжая сосать). Да, ничего себе банька, живет! Воротынский (повалившись на низкую, широкую с персидскими коврами и пуховыми подушками, скамью). Эх, жаль, не зима, вот бы когда на снежку поваляться! (Закрыв глаза, как в блаженном видении). Прыг с полки, да, благослови Господи, в сугроб; покатался, повалялся, и опять в пар – жги, поддавай, да веничком березовым, с мятою, свежий дух, что в лесу, – рай! Да эдак разов пять… Эх, любо. Так тебя всего разберет, такая истома польется по всем жилкам – суставчикам, что молочко польется теплое, унежит, истомит, – и бабы на постель не надо! Шуйский. Что бабы? С ними только грех, души погибель вечная, а банька дело святое. По писанию: «Омойтесь банею водною во глаголе». Воротынский (открывая глаза). А ты все, Иваныч, сосешь? Шуйский. Сосу, батюшка, сосу! Воротынский. Камень безоар? Шуйский. Он самый. Воротынский. От яда пользует? Шуйский. От яда и от всякого недуга чревного. Царь Иван – упокой Господи душеньку его – с собственной ручки пожаловал, папа римский ему с дарами прислал, a папе – царь эфиопский. Камень тот у птицы Строфил во чреве живет, и бегает та птица по великим пескам так борзо, что на коне едва угонишь. Камешком тем от многих ядов царь Иван отсосался. Воротынский. И ты яду боишься? Шуйский. Знаешь сам, сколько у Шуйских приятелей. Неровен час, и подсыплют. Воротынский. Кушать на Верху опять изволил? |
| Целый хор боярских голосов выступил в поддержку Федора Мстиславского и Василия Голицына. Из-за этих яростных прений Василий Шуйский никак не мог начать заседание Думы, а раздосадованный Никифор Обадьин долго слонялся по залу, пытаясь найти для себя место на скамьях, но его отовсюду гнали, награждая тычками и обзывая «худородным псом». Наконец Никифору Обадьину удалось-таки втиснуться там, где сидели вдоль стены окольничие. Федор Мстиславский, читая родословную Никифора Обадьина, написанную на узком бумажном свитке, гримасничал и презрительно усмехался. Увидев, что Никифор Обадьин уселся на скамью среди окольничих, Федор Мстиславский громко объявил, обращаясь к писарю-дьяку, чтобы тот записал будущего царского тестя в думном списке не боярином, а окольничим. «Хотя по своему худородству Никифору Обадьину более пристало быть среди думных дворян», – добавил при этом конюший. Василий Шуйский хотел было возмутиться, ибо Федор Мстиславский пошел наперекор царской воле, принизив придворный сан Никифора Обадьина. Однако, встретившись взглядом со своим братом Иваном, Василий Шуйский решил не ввязываться в словесную перепалку со строптивым конюшим. Иван Шуйский глазами дал понять своему царственному брату, что этот спор может затянуться до вечера и в результате на обсуждение насущных проблем времени не останется. Вняв молчаливому совету своего брата, Василий Шуйский открыл заседание Думы. Но едва Василий Шуйский завел речь о том, что он вступил в переговоры с крымским ханом, дабы склонить его к войне с поляками, как против этого решительно стал возражать Федор Мстиславский. – Государь, ты уже пытался разбить поляков с помощью шведского войска, – сказал конюший, не скрывая своей язвительности. – Всем известно, что из этого вышло. Часть шведского воинства переметнулась на сторону гетмана Жолкевского, другая часть удалилась восвояси, заключив перемирие с поляками. В результате наше войско потерпело тяжелое и постыдное поражение от гораздо более малочисленного врага. Крымский хан гораздо вероломнее шведов, просить у него помощи – это все равно что впустить волка к себе в овчарню. |
| – Полно, Лазарь. Встань! – раздраженно бросил Василий Шуйский. – Молви, с чем пришел. Ну! Ключник распрямил спину и, стоя на коленях, торопливо залепетал, глядя на Шуйского снизу вверх: – Только что в Москву вступили наши разбитые полки под началом князя Андрея Голицына. Польский гетман Жолкевский обратил вспять наше войско в битве у села Клушино, что близ Царева-Займища. Много наших ратников и воевод полегло в сече. Воеводу Василия Бутурлина привезли в телеге всего израненного польскими пиками и саблями. Сражение это произошло три дня тому назад… Из груди Василия Шуйского вырвался хриплый стон отчаяния, его бледное лицо, изрезанное морщинами, со всклокоченной длинной бородой исказила гримаса нестерпимой муки, словно он получил смертельный удар ножом в живот. – А что с моим братом Дмитрием? Жив ли он? – Шуйский схватил ключника за плечи и встряхнул. – Не ведаю, государь, – пробормотал Лазарь Бриков. – Говорю лишь о том, что услышал от Данилы Ряполовского. – Ступай! – Шуйский грубо оттолкнул от себя ключника. – Приведи ко мне князя Голицына, да поживее! Вскочив на ноги, Лазарь Бриков отвесил Шуйскому поклон и опрометью выскочил из царской опочивальни. Велев Трифону Головину разбудить всех слуг, Василий Шуйский удалился в комнату для омовений. Раздевшись донага и смывая с себя настоянной на золе водой липкий пот, Василий Шуйский сквозь зубы посылал проклятия в адрес Бориса Годунова. Этот человек при жизни был самым непримиримым противником Василия Шуйского в борьбе за власть. И даже после смерти Борис Годунов не оставлял Шуйского в покое, являясь ему во сне то с укорами, то с угрозами. Каждый такой ночной кошмар неизменно становился для Шуйского предвестником новых бед. Поднятые на ноги слуги гурьбой прибежали в покои государя, чтобы помочь ему облачиться в роскошный наряд. Все приближенные царя отлично знали свои обязанности, поэтому каждый из них без лишней суеты занимался своим делом. Услужливые руки брадобрея расчесали гребнем подернутые сединой русые волосы и бороду Василия Шуйского. Слуги, ответственные за одежду царя, принесли чистую тонкую исподнюю рубаху и порты, помогли Василию Шуйскому надеть их на себя. Затем Василий Шуйский облачился в длинное, почти до полу платно – распашную книзу одежду без воротника, с широкими рукавами, с застежками встык. Платно было из темно-красного аксамита, расшитого золотыми узорами. Нижний и верхний края этого одеяния были обшиты каймой с тонким орнаментом из блестящих ниток. Вокруг шеи государя располагалось оплечье – бармы, расшитые золотыми нитями, украшенные жемчугом и переливающимися драгоценными каменьями. Голову Василия Шуйского увенчала шапка Мономаха, также убранная разноцветными каменьями, с маленьким золотым крестом на макушке и с опушкой из собольего меха. На груди Василия Шуйского покоились большой золотой крест и окладень – золотая цепь из двуглавых орлов. |
| Грядущее ты выдаёшь, Антоний! Антоний. Ты видишь сам, что я больной старик. Мой взор закрыт, меня мальчишка водит, Да не споткнусь о камень; но поверь! Духовный взор мой чист, и зорко око, И вдалеке мне виден Божий путь. Единого жилища Православья, Страны святых, не сокрушит Господь; Но тяжело и долго испытует И чистую потом её отдаст Невинной, чистой длани. Князь Шуйский. Эх, Антоний, Кто в мире чист? Постой-ка, Ляпунов Сюда идёт. Явление одиннадцатое Прокопий Ляпунов. Князь Шуйский, пред тобою Виновен я. Князь Шуйский. Пред Богом, может быть, Перед Москвой и Русью православной, Но предо мной! Не думаю. Прокопий Ляпунов. Вчера Я, буйною надеждой ослеплённый, Доверчиво колена преклонял Пред Лже-царём, пред гнусным Самозванцем, И думать мог, что Бог ему внушил Благую мысль, что свой обман отважный Он славными делами освятит, Что он отмстит за нас. Антоний. Что злое семя Даст плод благой? О грешник и слепец! Прокопий Ляпунов. Я не внимал твоим советам мудрым. Князь Шуйский. Не ты один: все опьянели вдруг. Прокопий Ляпунов. Всё кончено; рассеялось мечтанье. Поруганный послами короля, Он замолчал, он жертвовал Россией Своей любви и дружбе к Полякам; И с той поры он свой престол утратил. И вся Москва уже с утра полна Нескладными и чудными вестями. Я побывал у всех твоих друзей, Они сюда немедля соберутся; И многие, безвестные досель Купцы, жильцы и знатные дворяне, И сотники градские, и стрельцы Пристали к нам. Мы все твои навеки! Хоть явною, хоть тайною войной Веди ты нас! Я для святого дела Всем кланяюсь: и телом, и душой. Князь Шуйский. Мне вас вести? Нет, полно, друг Прокофий! Вчерашний день изведал я людей И ваших дум непостоянну шаткость. Что мне до вас? Изменчивы, как ветр, Волнуетесь, как море в непогоду. А я старик: вам нужен вождь иной. Пойдём со мной, Антоний, в образную И сотворим молитву (уходят). Прокопий Ляпунов. Это что? От замыслов князь Шуйский отказался! Нет, нет, старик, ты проведёшь других, А не меня: хитёр и богомолен! (Входят князь Куракин, бояре). |
|
|
