| 18 июля уполномоченные от епископа, дворянства, капитула, от городового совета и общины отправились с этими условиями к князю Петру Ивановичу Шуйскому, который должен был скрепить их. Шуйский скрепил их в надежде, что они будут утверждены и государем. Уполномоченные просили воеводу, чтоб русское войско не вторгалось в домы граждан, не пугало их жен и детей. Это было обещано, и обещание строго исполнено. Епископ, ратные люди и те горожане, которые хотели выехать с семействами из города, выехали под прикрытием русских отрядов, чтоб с ними не случилось ни малейшей неприятности. По вступлении своем в город Шуйский повестил, чтоб ратные люди не смели обижать жителей под страхом жестокого наказания, а жители чтоб не смели продавать ратным людям крепких напитков. По свидетельству современника и очевидца, немца, порядок был сохранен, нарушители его действительно подверглись строгим наказаниям; боярские дети ежедневно объезжали город, забирали всех пьяных и дурно ведших себя людей; жители не терпели никакого насилия и утешали себя этим в несчастии; Шуйский объявил, что его дом и уши будут отворены для каждого, кто придет с жалобою на русских ратных людей. Совет и община послали ему в подарок вина, пива и разных съестных припасов, а Шуйский чрез несколько дней угостил членов совета и лучших людей хорошим обедом в замке. 6 сентября царь дал жителям Дерпта жалованную грамоту, в которой некоторые из условий были дополнены, некоторые изменены: например, в городском суде должен был заседать и русский чиновник (Drost) для охранения русских людей; апелляции к рижскому городовому суду не были позволены; вместо них поставлена была апелляция к дерптскому воеводе; дела же, которых и воевода решить не мог, отсылались к царю; на монете должен быть с одной стороны герб царский, на другой – городовой; на городовой печати должен быть царский герб. В случае нужды ратные люди могут стоять в домах черных людей. Дерптские жители могут торговать беспошлинно в Новгороде, Пскове, Ивангороде и Нарве, но если поедут с торгом в Казань, Астрахань или другие области московские, то должны платить пошлины наравне с русскими купцами; свободно могут они отъезжать за море и торговать всякими товарами; если не захотят жить в Дерпте, могут свободно выехать за границу со всем имуществом, заплатив с него десятую деньгу в царскую казну. Если кто из дерптских жителей дойдет по своей вине смертной казни, то имущество его идет в казну, которая платит его долги. Если преступник уйдет за море, то имущество его отбирается в казну, которая из него платит его заимодавцам; если же он убежит со всем своим движимым имением, то недвижимое все идет в казну, которая ничего не платит заимодавцам: зачем они не обращают внимания на таких людей? Дерптские жители могут свободно покупать дома и сады и жить в них в Новгороде, Пскове, Ивангороде, Нарве и во всех других русских областях, равно как новгородцы, псковичи, ивангородцы, нарвцы и всякие русские люди могут покупать дома и сады в Дерпте во всех местах. |
| – Писатель Бунин? – спросил я. – Нет. Брат его, акцизный чиновник. Приезжал и писатель. Приличнее несколько своего чиновного брата, но тоже, скажу вам, не пойму, чем кичится! Мелкопоместные людишки! Я решил вступиться за Бунина, применяясь к понятиям старичка. – Ну что вы, – сказал я, – ведь Бунин – старый дворянский род. – Старый? – насмешливо спросил старичок, посмотрел на меня, как на безнадежного тупицу, и покачал головой. – Старый! Так я постарше! Я в бархатных книгах записан. Ежели вы как следует учили историю государства Российского, то должны знать древность моего рода. Тогда только я вспомнил, что сапожник назвал мне фамилию этого старичка – Шуйский. Неужели передо мной стоял последний отпрыск царского рода Шуйских? Что за чертовщина! – Я с вас возьму, – говорил между тем старичок, – пятьдесят рублей за все лето. Деньги, конечно, немалые. Но у меня и траты немалые. Я с супругой своей в прошлом году разошелся. Она, старая ведьма, живет сейчас в Ефремове, и нет-нет, а приходится ей отвалить то пять, а то и десять рублей. Только бесполезно. Она деньги на любовников тратит. Нету хорошей осины, чтобы ее повесить. – Сколько же ей лет? – спросил я. – Восьмой десяток пошел негоднице, – ответил, сердясь, Шуйский. – А насчет вашего проживания у меня мы напишем соглашение по пунктам. Иначе никак нельзя. Я согласился. Я чувствовал себя так, будто передо мной разыгрывался редчайший спектакль. Шуйский вытащил из рваной папки желтый лист гербовой бумаги с оттиском двуглавого орла, достал перо, поскоблил его сломанным ножичком и обмакнул в банку с йодом. – Фу ты! – сказал он. – А все почему? Потому что эта дура стоеросовая Василиса никогда ничего на место не ставит. Из дальнейшего разговора выяснилось, что два раза в неделю к Шуйскому приходит из Богова бывшая просвирня, престарелая Василиса, кое-как прибирает, колет дрова и готовит старику кашу. Шуйский нашел баночку из-под крема «Метаморфоза» с чернилами и начал писать. При этом он ворчал на новые времена: – И говорят нынче и пишут как-то по-татарски. Кругом развели какую-то романовскую чушь! Таксаторы, мелиораторы! Говорят, Николашка распутного мужика за стол с собой сажает. А тоже считается – царь! Пащенок он, а не царь! |
| – Зачем вы лицо закутываете ватой? – спросил я. – Я его йодом мажу, а потом, понятно, обкладываю ватой. – Зачем? – От нервов, – коротко ответил Шуйский. – Ну вот, прочитайте и поставьте свой подпис. Он подал мне бумагу, исписанную четким старинным почерком. По пунктам были перечислены все условия жизни в разрушенном доме. Особенно запомнился мне один пункт: «Я, упомянутый Паустовский, обязуюсь плодами из сада фруктового не пользоваться в рассуждении того, что оный сад сдан на корню ефремовскому однодворцу Гаврюшке Ситникову». Я подписал эту странную и совершенно не нужную мне бумагу и спросил насчет задатка. Я понимал, что глупо отдавать деньги за дом, где я все равно жить не буду. Но нужно было доиграть роль до конца. – Какой там задаток! – сердито ответил Шуйский. – Ежели вы действительно дворянин, то как вы о таких вещах упоминаете! Приедете – тогда и сочтемся. Честь имею кланяться. Не провожаю – простужен. Прикройте поплотнее дверь. В Ефремов я шел пешком, и чем дальше отходил от Богова, тем фантастичнее представлялась мне эта встреча. В Ефремове Варвара Петровна подтвердила мне, что этот старичок действительно последний князь Шуйский. Правда, у него был сын, но лет сорок назад Шуйский продал его за десять тысяч рублей какому-то бездетному польскому магнату. Тому нужен был наследник, чтобы после его смерти огромные имения – майораты – не распылились среди родни, а остались в одних руках. Ловкие секретари дворянских присутствий нашли магнату мальчика хороших кровей – Шуйского, и магнат купил и усыновил его. Был тихий снежный вечер. В висячей керосиновой лампе что-то тихонько жужжало. Я задержался после обеда у Рачинских, зачитался книгой Сергеева-Ценского «Печаль полей». Рачинский писал за обеденным столом свои советы женщинам. Написав несколько слов, он откидывался на стуле, читал их и ухмылялся, – очевидно, все написанное очень ему нравилось. Варвара Петровна вязала, а гадалка, забившись в кресло, думала о чем-то, глядя на свои сложенные на коленях руки с бриллиантовыми кольцами. |
| Следует поразмыслить над сценой разговора Бориса с Шуйским: почему вдруг, когда Шуйский рассказал о появлении Самозванца, с таким запалом кинулся на него Борис, допытываясь: Тебя Крестом и Богом заклинаю, По совести мне правду объяви: Узнал ли ты убитого младенца И не было ль подмены? – ведь практически это сейчас не имеет значения, и Шуйский так и говорит: ...если сей неведомый бродяга Литовскую границу перейдет, К нему толпу безумцев привлечет Димитрия воскреснувшее имя. Важно только имя. Так почему же, если Шуйский сейчас не откроет правду, его, по обещанию Бориса, постигнет Такая казнь, что царь Иван Васильич От ужаса во гробе содрогнется...? Это неистовство можно объяснить лишь внезапно открывшейся Борису отчаянной надеждой: вернуть чудом уцелевшему царевичу его царство и тем самым спасти свою душу. В его монологе есть такие слова: И рад бежать, да некуда... ужасно! А тут на мгновенье эта возможность открылась... Но Шуйский, подтвердив известное событие, тут же эту надежду угасил. II А вот Самозванец в сцене на Литовской границе – именно еще на границе, за пределами которой кончается прежнее и начинается иное. Он на роковой развилке, когда выбор еще возможен, но не терпит промедления: еще момент, и свободы уже не будет. Борис давно переступил эту грань, и в проблеске надежды возмечтал именно об этой спасительной точке. Самозванец тоже чувствует важность и необратимость момента. Рядом с ним – Курбский, который одержим искренней радостью. У Курбского нет и тени сомнения: он всю волю отдал своему законному царевичу и чувствует себя свободным. Его боевая натура наконец-то нашла истинное дело; наконец-то его опальный род вернется к своим исконным правам и обязанностям: Блеснул опять наследственный наш меч, Сей славный меч, гроза Казани темной. Сей добрый меч, слуга царей московских! В своем пиру теперь он загуляет За своего надёжу-государя!.. Самозванец же «едет с поникшей головой», под тяжестью личной ответственности. Перед ним – граница. Действие еще не совершилось, еще можно остановиться. Но, с другой стороны, событие развивается с огромной материальной силой: за Самозванцем – войска, готовые к боям. |
| Скажут: обстоятельства заставляли Шуйского, когда он был боярином, поступать несправедливо и говорить ложь, а после воцарения ему уже не было повода и нужды лицемерить, скрывать правду, клеветать на других. По-видимому так, но только по-видимому. Вступив на престол, Шуйский имел причины по обстоятельствам же говорить неправду, как он делал это, бывши боярином. Ведь он был заговорщик, бунтовщик и, наконец, убийца своего государя. Кто бы ни был этот государь – самозванец или нет, Шуйский признал его законным правителем России, присягал ему и даже уверял, что он истинный потомок Рюриковичей; восстав против него, Шуйский явился мятежником против высшей власти, признанной им же самим, и клятвопреступником. Чем он мог оправдать такой неблаговидный свой поступок? Достаточно ли было указать только на самозванство царя, когда сам же он признал его спасшимся от смерти царевичем Димирием? Конечно, нет. Шуйскому прямо могли указать на его противоречие себе самому, что решительно бросало бы тень на чистоту его намерений и бескорыстность его поступков. Очевидно, нужно было отыскать такие обвинения, которые оправдывали бы неотложность заговора и необходимость жестокой расправы с царем. Таким обвинением против Лжедимитрия и явилось его намерение будто бы ввести в России католицизм и истребить православную веру, Шуйский главным образом, даже исключительно, настаивал на этом именно обвинении, сознавая, что оно именно лучше всего могло оправдать его бунт против государя; справедливость такого обвинения он всячески старался доказать, в пользу его пытался отыскать все возможное и в сохранившихся документах и в показаниях частных лиц. Обвинение не вытекало, как неизбежное следствие, из беспристрастного, объективного исследования дела; оно было предположено, как нечто необходимое, как нечто верное; оставалось лишь отыскать несомненные доказательства, подтверждающие его, и такие доказательства собирались очень усердно. Можно ли сказать с уверенностью, что при таком розыске дело было ведено с полнейшею добросовестностью, с полнейшим беспристрастием, так что не должно быть и тени сомнения в справедливости всего добытого таким исследованием? И кто знает, не был ли этот розыск подобием следствия по углицкому делу, миниатюрным повторением его? |
| В сии веселые дни Самозванец, расположенный к действиям милости, простил Шуйских, чрез шесть месяцев ссылки: возвратил им богатство и знатность, в удовольствие их многочисленных друзей, которые умели хитро ослепить его прелестию такого великодушия, и, вероятно, уже не без намерения, гибельного для лжецаря. Всеми уважаемый как первостепенный муж государственный и потомок Рюриков, Василий Шуйский был тогда идолом народа, прославив себя неустрашимою твердостию в обличении Самозванца: пытки и плаха дали ему, в глазах Россиян, блистательный венец Героя-мученика, и никто из Бояр не мог, в случае народного движения, иметь столько власти над умами, как сей Князь, равно честолюбивый, лукавый и смелый. Дав на себя письменное обязательство в верности Лжедимитрию, он возвратился в столицу, по-видимому, иным человеком: казался усерднейшим его слугою и снискал в Нем особенную доверенность, вопреки мнению некоторых ближних людей Самозванца, которые говорили, что можно из милосердия, иногда одобряемого политикою, не казнить изменника и клятвопреступника, но безрассудно верить его новой клятве; что Шуйский, не видав от Димитрия ничего, кроме благоволения, замышлял его гибель, а претерепев от него бесчестие, муки, ужас смерти, конечно не исполнился любви к своему карателю, хотя и правосудному: исполнился, вероятнее, злобы и мести, скрываемых под личиною раскаяния. Они говорили истину: Шуйский возвратился с тем, чтобы погибнуть или погубить Лжедимитрия. Но легкоумный, гордый Самозванец, хваляся еще не столько благостию, сколько бесстрашием, ответствовал, что находя искреннее удовольствие в милости, любит прощать совершенно, не вполовину, и без греха не может чего-нибудь страшиться, быв от самой колыбели чудесно и явно храним Богом. Он хотел, чтобы Князь Василий, подобно Мстиславскому, избрал себе знатную невесту: Шуйский выбрал Княжну Буйносову-Ростовскую, свойственницу Нагих, и должен был жениться чрез несколько дней после Царской свадьбы – одним словом, быв угодником Иоанновым и Борисовым, обворожил расстригу нехитрого, сделался его советником, и не для того, чтобы советовать ему доброе! |
| Были, однако, люди, которые осмелились забыть прошедшее для честолюбивых замыслов о будущем, которые осмеливались думать, что и другие также забудут прошедшее. Мы видели, что бояре, составляя заговор против Лжедимитрия, уже думали о том, как поступать, когда один из них сделается царем. Виднее всех бояр московских по уму, энергии, знатности рода, по уменью сохранять родовые предания, быть им верными были два князя – Василий Шуйский и Василий Голицын: они-то и были главами заговора, они-то и должны были думать о том, как бы прежде других воспользоваться его успехом. Оба князя имели сильные стороны, но мог ли Голицын успешно бороться с Шуйским? Род Шуйских давно уже гораздо больше выдавался вперед, чем род Голицыных, ибо о Патрикеевых уже забыли; сам Шуйский гораздо больше выдавался вперед, чем Голицын, особенно в последнее время. Он первый поднялся против самозванца, был страдальцем за правду для тех, которые были убеждены в самозванстве бывшего царя; он был на первом месте в заговоре, в его доме собирались заговорщики, его речам, его увещаниям внимали, за ним шли в Кремль губить злого еретика; для людей, совершивших дело убийства Лжедимитриева, кто мог быть лучшим царем, как не вождь их в этом деле? Но это дело было чисто московское, и далеко не все москвичи его одобряли, а что скажут советные люди, выборные из городов по всей России? Годунов при избрании своем имел все причины требовать созвания выборных изо всех городов Российского царства: он долгое время был хорошим правителем, и это знала вся земля; дурное о Годунове было преимущественно известно в Москве, хорошее – в областях; притом за Годунова был патриарх, долженствовавший иметь самое сильное влияние на выборных. В другом положении находился Шуйский: его хорошо знали только в Москве, но мало знали в областях, так что для советных людей, присланных из Галича или Вологды, Шуйский был известен не более чем Голицын или Воротынский; патриарха не было, ибо Игнатия, как потаковника Лжедимитриева, тотчас же свергнули, и потому советные люди могли легко подчиниться влиянию людей, не хотевших Шуйского, людей, не одобрявших его последнего, самого видного поступка. Вот почему Шуйскому опасно было дожидаться выборных из городов. «По убиении расстриги, – говорит летописец, – бояре начали думать, как бы согласиться со всею землею, чтобы приехали из городов в Москву всякие люди, чтобы выбрать, по совету, государя такого, который бы всем был люб. Но Богу не угодно было нас помиловать по грехам нашим: чтобы не унялась кровь христианская, немногие люди, по совету князя Василия Шуйского, умыслили выбрать его в цари». |
| Отослав княжну, он принимает бояр и бежавших Красильникова и Голубя и, предполагая смещение скудоумного Федора и возведение на престол Димитрия, определяет каждому задачи. Отрешенный Годунов, сидя дома, расспрашивает Клешнина о Волоховой и многажды повторяет, «чтобы она царевича блюла». Клешнин отправляет Волохову в углич новой мамкою, велит его беречь и намекает, что, если страдающий падучею царевич погубит себя сам, с нее не спросят. Меж тем Федор не может разобраться в представленных ему бумагах. Приходит Клешнин и сообщает, что Борис захворал от расстройства, а Шуйского немедленно надо заключить в тюрьму за намерение возвести на престол Димитрия. Федор не верит. Входит Шуйский, которому Федор говорит о доносе и просит его оправдаться. Князь отказывается, царь настаивает, Клешнин подначивает. Шуйский признается в мятеже. Федор, испугавшись, что Годунов накажет Шуйского за измену, заявляет, что сам велел поставить царевича на престол, и вытесняет потрясенного Шуйского из комнаты. В царские покои врывается Шаховской и просит вернуть ему невесту. Федор, углядев подпись Ивана Петровича Шуйского, плачет и не слушает доводов Ирины о нелепости бумаги. Ограждая Ирину от обид, он подписывает Борисов приказ, повергая в ужас и ее, и Шаховского. На мосту через реку старик бунтует народ за Шуйского, гусляр поет о доблестях его. Проезжает гонец с вестью о наступлении татар. Князь Туренин со стрельцами ведет Шуйского в тюрьму. Подбиваемый стариком народ хочет освободить Шуйского, но тот говорит о своей вине перед «святым» царем и о том, что наказание им заслужено. Клешнин докладывает Годунову, что Шуйские и их сторонники посажены в тюрьму, и вводит Василия Ивановича Шуйского. Тот поворачивает дело так, будто затеял челобитную для блага Годунова. Понимая, что Шуйский в его руках, Годунов его отпускает. Царица Ирина приходит заступиться за Ивана Петровича. Годунов, сознавая, что Шуйский не прекратит ему перечить, непреклонен. На площади перед собором нищие говорят о смене митрополита, неугодного Годунову, о казни купцов, стоявших за Шуйского. |
| – Шуйский не вечен, доченька, – пыталась вразумлять Матрену Алевтина Игнатьевна. – Сойдет он в могилу, и ты уже сама сможешь супруга себе выбрать из московской знати. Сможешь и иноземного королевича в мужья взять. Смекай, голубушка! – У тебя токмо выгода на уме, матушка! – негодовала Матрена. – До моих чувств тебе и дела нету. Ты и батюшка хотите меня в жертву принести своей алчности и властолюбию! Судьбу мою под корень рубите и не сознаете этого! Гневное возмущение сменилось в Матрене потоками слез. Убежав в свою уютную спаленку, Матрена упала на мягкую постель и забилась в рыданиях. Пришлось Алевтине Игнатьевне звать на помощь мужа, чтобы с ним вдвоем уговорить Матрену смириться с высокой долей царской супруги. «Пусть дочь наша проплачется, – сказал супруге Никифор Обадьин. – Пусть она свыкнется с мыслью, что иного выбора, кроме как стать женой государя, у нее нет. Ломать мы ее не станем, а согнуть согнем!» Подключился к уговорам и старший брат Матрены Матвей Обадьин. Это был жадный до богатств и совершенно бесталанный детина двадцати четырех лет, лень и капризы которого были постоянной головной болью его отца и матери. Матвей, знавший слабые стороны характера сестры, стал напоминать ей о том, с каким надменным пренебрежением зачастую к ней относятся дочери родовитых московских бояр. «Сестрица, ты красавица, каких поискать по всей Москве! – молвил Матрене Матвей. – Однако ж в дома бояр Голицыных, Сицких, Захарьиных, Трубецких и Шереметевых ты невхожа из-за своего худородства. На молебне в храме ты не можешь стоять рядом с имовитыми дочерьми боярскими, хотя те внешней прелестью не могут с тобой сравниться. Неужто тебя не коробит, сестрица, зазнайство имовитых боярышень, которые ходят в шелках и золоте, а на лицо страшнее смерти! Вот станешь царицей, тогда разом утрешь нос всем нашим соседям и недоброжелателям!» Неизвестно, чьи уговоры подействовали на Матрену сильнее, но через три дня она согласилась поехать во дворец на смотрины. Василий Шуйский произвел на Матрену отталкивающее впечатление. Хлопоты и тревоги, выпавшие на время царствования Шуйского, связанные с голодом, крестьянскими восстаниями и вторжением поляков, состарили государя. В свои шестьдесят пять лет Василий Шуйский выглядел на все семьдесят. От его былой бравой статности не осталось и следа. За последние годы Василий Шуйский сильно поседел и сгорбился, его все чаще донимали разные хвори и нервные припадки, отнимавшие много физических и душевных сил. |
| Что он злодей, не сын её. Тот свят, Тот в небесах, среди блаженных ликов, И молится о страждущей Руси; А это вор, расстрига, чернокнижник! Стрельцы. Не верьте им: они безбожно лгут. Не выдадим! Голос из народа. О, храбрые стрельцы! Одни ли вы измените России И Русской вере? Мы клянёмся вам, Что он злодей. Стрельцы, побойтесь Бога! За изверга мечей в крови родной Не обагряйте! Стрелец. Этому я верю; Он наш стрелец, и честен, и правдив, И никогда во лжи не примет клятвы. Другие. Товарищи, не верьте! Другие. Вся Москва Противу нас. Ведь мы одни не сладим: Так из чего же биться? Голос в народе. Э, друзья! Что медлим здесь? Зажжём посад стрелецкий, Убьём их жён, раздавим их детей. Стрелец. За мной, за мной! Дома свои избавим От пламени! (Уходят). Один. Ох, жалко молодца! Как был удал! Я рад бы головою Лечь за него. (Уходит). Димитрий (опомнясь). Оставили меня. Всему конец! Нет силы, нет защиты, И нет меча, чтоб грудь свою пронзить! Князь Куракин. Ну что ж, Отрепьев? Говори, винишься ль? Покаешься ль в обмане ты своём? Димитрий. На площади, пред внемлющими народом, Я истину открою. Валуев. Ну, пора! (Валуев и Воейков стреляют). Димитрий. О Господи! Будь кротким судиею Моих грехов (падает). Валуев (продувая ружье). Я долг свой заплатил. (Вбегают князь Скопин и Ляпунов). Князь Скопин-Шуйский Где Самозванец? (видит труп) Вы его убили? Бегите прочь! О горе вам и стыд! Вы правый суд в злодейство обратили (народ уходит). Ляпунов. Безмолвен, мёртв и хладен он лежит У наших ног. Как пылок был в сраженьях, Как полон дум, и пламени, и сил! Мне жаль его. Князь Скопин-Шуйский. Он был обманщик дерзкий, И не его престол Российский был. (На улице крик). Да здравствует Василий, царь Московский! Ляпунов. Что, князь Скопин, ты слышишь? Князь Скопин-Шуйский. Это что? Без выбора, без земского собора? Пойдём туда, Прокофий (уходит). Ляпунов (один). Шуйский князь! Неправдою и ты достиг престола. И эту кровь я пролил для него? О падший вождь! Я каюсь пред тобою. Но день придёт для мщенья твоего, |
|
|
