| Потом он остановился и затаил дыхание, прислушиваясь, не смея шевельнуться, лишь настороженно обшаривая глазами комнату, в которую попал. Это была также красивая, богато обставленная комната. Здесь стоял мягкий диван с цветастой обивкой, медленно и тяжело тикали напольные часы, в углу красовалась пальма в высоком горшке. И отсюда спускалась лестница в нижний этаж. Вдруг внизу послышался сдавленный крик. Расмус испугался, и сердце у него сильно застучало. Но это не остановило его. Он должен был добраться до этой лестницы и посмотреть, что за страшные дела там творятся. Пока что он мог только прислушиваться. И какие ужасные это были звуки. Кто-то плакал отчаянно и беспомощно, кто-то прошел по комнате быстрым шагом. Все эти звуки нагоняли страх. Время от времени наступала полная тишина. Он слышал лишь тиканье часов у себя за спиной, и от этого ему становилось еще страшнее. Он приближался к лестнице шаг за шагом, пробуя, не заскрипит ли половица, подходил все ближе и ближе. Когда внизу все затихало, он останавливался и замирал, едва дыша, и ловко использовал каждый шум внизу, заглушавший его шаги. Наконец он добрался до лестницы. Тут он опустился на пол и пополз на животе к перилам. Теперь он мог смотреть вниз, просунув голову между перекладинами. Он правильно рассчитал. Это было отличное место для наблюдения. Всю комнату он видеть не мог. Но ему была видна фру Хедберг. Она по-прежнему сидела на стуле. Это она плакала. Рядом стояла Анна Стина и похлопывала ее по руке, пытаясь успокоить. И вот… из угла комнаты, который ему не был виден, вышел человек… нет, их было двое… Господи! Они были в масках, надо же, и здесь тоже двое в масках! Да, у обоих у них на лице были черные маски, а у одного те самые ботинки, которые недавно торчали из-под портьеры. Напольные часы захрипели, и горячая волна страха прокатилась по его спине, прежде чем он сообразил, что это собираются бить часы. Они пробили десять тяжелых ударов. Расмусу со страху начало казаться, что это он поднял такой шум, что эти люди в черных масках сейчас поднимутся по лестнице и заставят замолчать и его, и часы. |
| — Прощай, брат!.. Что, как? — Ранили, ваше благородие?.. — Да!.. В плечо и в ногу… Вот оно… зеркало-то. Пушки что? — Заклепали. Сейчас сбросим их… Вниз… Пущай их… А что ранены — так унесём на руках… Снимем с гололобых (всех побили) чуху и на чухе… И, не продолжая, Левченко подошёл к солдатам. Одну за другою пушки подкатили к обрыву скалы и скинули вниз. Послышался треск ломавшихся лафетов, звон искалеченного орудия… Амед спокойно сунул себе за пояс пистолеты Аслана, снял с него дорогой кинжал и шашку… Левченко стащил с громадного веденца чуху, — Незамай-Козла подняли на руках и переложили на неё… Вдали слышались крики тревоги. Пора было спускаться вниз… Амед и Мехтулин выждали, пока сошёл последний солдат, и только тогда, не сходя общей тропой, а цепко, как кошки, пользуясь во тьме каждою щелью скалы, быстро и смело ползли по самому её отвесу… Внизу они опередили солдат… — Как же теперь быть с лошадью Шамиля? — спросил елисуец у татарина. — Посмотри!.. Кругом далеко-далеко, насколько хватало глаз, вспыхивали факелы. Очевидно, орда подымалась на тревогу. В темноте мелькали уже всадники, точно сослепу кружившиеся по долине… Куда-то проскакал конный отряд… Другой ему наперерез. Встретились, перебросились несколькими словами и рассыпались по побережьям Самура… Очевидно, в непроницаемом мраке лезгины и чеченцы хотели нащупать врага… Несколько всадников пронеслось мимо Амеда и Мехтулина… Они остановились было перед скалою… проехали вдоль и, заметив обоих юношей, живо поскакали на утёс… Солдаты шли тихо… Амед догнал их и угрюмо следовал за ними… Ему досадно было, что сегодня он не исполнил своего намерения. Теперь, поди, Шамиль сам уже в седле и ждёт донесений от узденей… Вон какая-то лошадь без всадника несётся мимо… С невероятною ловкостью Амед вскинулся ей на спину и схватил сильными руками её шею… Лошадь остановилась, оглядываясь… Амед погнал её прямо на всадника, мчавшегося за нею, и сильным ударом рукоятки кинжала в лоб свалил его… — Мехтулин! — крикнул он. Татарин подбежал и сел… Оба они тотчас же подъехали к отряду. |
| познаем пространство играя, постоянно вовлекая карапуза в процесс познания (при этом не рекомендуется начинать игру в месте незнакомом малышу); во время игры провоцируем у крохи появление положительных эмоций и сразу же пресекаем игровые занятия, как только они начинают утомлять; многократно вводим незамысловатые пространственные обозначения в ежедневные ритуалы (умывание, принятие пищи, прогулки и так далее). Узнаем и знаем Первая ось, существование которой становится понятным малышу, как только он начал ходить, — вертикальная. Если Ваш карапуз уверенно может пересечь комнату, не опускаясь на четвереньки , значит «верх» и «низ» для него уже практически освоены. Теперь осталось только ввести эти понятия в его речь: «Смотри, солнышко, ножки внизу, а головушка вверху» или «Вставай на ножки, поднимайся вверх. Садись, потихонечку опускайся вниз». К полутора годам малыш начинает покорять диваны и стулья, самостоятельно пытаясь на них забраться. Вот Вам и повод для произнесение слов «вверх» и «вниз». Не обязательно искусственно создавать обучающую ситуацию — для начала достаточно включения взрослого в спонтанные действия ребенка. Например, маленький верхолаз пытается спуститься со стула, держась ручками за спинку стула, а ножкой нащупывая пол. Обязательно озвучьте инструктаж: «Ручкой возьмись ниже — тогда ножка достанет до пола». Аналогично можно использовать обратную ситуацию, когда малыш пытается взобраться на диван или стул: «Подними ручки вверх, еще выше, теперь подними вверх ножку». Не забывайте, что все виды лестниц и ступенек также «поработают» в освоении тренажерами для подъема вверх и спуска вниз (естественно, под бдительным присмотром родителей — телохранителей). «Лево — право» игра Ближе к двум годам карапуз уверенно осваивает такой важный инструмент, как ложка. Это означает, что пришло время называть руки «правая» и «левая». С этого ориентационного «приручения» и начинается телесное осознание где лево, где право, которое позже перекочует в мышление и будет работать на логические процессы анализа, синтеза и сравнения. Как малышу легче запомнить «имена» своих ручек? Конечно, самый лучший вариант — посредством игр. |
| «Когда страшный и премудрый дух поставил Тебя на вершине храма и сказал Тебе: „Если хочешь узнать, Сын ли Ты Божий, то верзись вниз, ибо сказано про Того, что ангелы подхватят и понесут его, и не упадет, и не расшибется, – и узнаешь тогда, Сын ли Ты Божий, и докажешь тогда, какова вера Твоя в Отца Твоего“; Ты, выслушав предложение, отверг его и не поддался, и не бросился вниз». – Это у Достоевского говорит Великий Инквизитор Тому, Кто кажется ему «православным» Христом: для религиозного сознания Достоевского, точно так же, как для бессознательной стихии Л. Толстого, искушение чудом полета, преображенною плотью есть главное искушение Христа и всего христианства. И здесь, то есть в самом важном, глубоком, как всегда, везде, Достоевский в своей противоположности совершенно, хотя и обратно-подобен Л. Толстому. Сон Толстого – явь Достоевского; Достоевский видит наяву те самые две бесконечности, которые Л. Толстой видит во сне. Сам Достоевский принадлежал к числу великих созерцателей-подвижников христианских, которые, по выражению Черта, «такие бездны веры и неверия могут созерцать в один и тот же момент, что, право, иной раз кажется, только бы еще один волосок, и полетит человек…» Но Достоевский не старался, подобно Л. Толстому, смотреть в одну лишь верхнюю бездну, закрывая глаза на нижнюю; он испытывал бесстрашным взором обе бездны, и понимал, что они равны в своей противоположности: «Все, что вверху – все и внизу»; бездна нижняя притягивала его не менее, чем верхняя, может быть, даже более (и в этом бол е е – слабость Достоевского, опять-таки обратная слабости Л. Толстого – его непобежденный демонизм): «потому что я Карамазов: потому что, если уж полечу в бездну, то опять-таки прямо головой вниз и вверх пятами… И вот, в самом-то позоре, я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи , я люблю Тебя и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть». Это падение в бездну, которое будет полетом над бездною , и есть вся религиозная жизнь Достоевского: уже не во сне, а в яви, более вещий, чем самый вещий сон, висит он «между двумя бесконечностями»; но не цепляется, судорожно и боязливо, как Л. Толстой, за полусгнившую веревку, за ослабевшую детскую «помочу» бессознательной религии, а рвется на свободу, прикованный, подобно древнему титану, железною цепью к «неподвижному столбу», к несокрушимой скале церкви; цепь эта есть кровная связь Достоевского с русским народом, любовь его к народной, даже простонародной вере – к православию. Он уже почти сознавал, что, если разорвет цепь и кинется в бездну, то не упадет, а полетит, что у него есть крылья; но когда хотел он их расправить, чтобы лететь, – цепь не пускала его, и он вдруг чувствовал, что последнее звено ее – в самом сердце его, что вырвать ее можно только вместе с сердцем. |
| Иосиф стоял на возвышенности и долго смотрел на город, пользующийся такой недоброй славой. На склоне рядами высились дома. Внизу стояли самые богатые, с террасами на крышах, с тенью пальм, финиковых деревьев и сикоморов. Чем выше располагались дома, тем они были меньше. На самом верху, под скалистым обрывом, были только пещеры с пристроенными к ним стенами. Там, несомненно, жили самые бедные. В стороне от обрыва зигзагами вилась тропинка. Она вела на вершину возвышавшегося над городом холма. На одном из зеленых склонов был луг. Жившие под обрывом люди могли пасти там свои стада. Привыкнув к виду тесно сгрудившихся иудейских скал, здесь он наслаждался зелеными волнами полей. Насмотревшись, Иосиф пошел вниз. Дорога вдоль городских домов выводила на небольшую площадь, окруженную вбитыми в землю кольями, к которым привязывали ослов и верблюдов. Затененная крышей из листьев развесистых пальм, она, без сомнения, служила для остановки на ночлег проходивших через город караванов. В глубине площади находился постоялый двор, окруженный большой глиняной стеной. Внутри двора были аркады под покровом тростниковой крыши. Посередине было место для вьючных животных. Большие ворота были открыты настежь, на постоялом дворе никого не было. В центре площади стоял колодец, укрытый каменным сводом. Каменные ступени вели вниз. Рядом стояло большое корыто для животных, возле которого стоял покинутый осел. Его кусали мухи. Отмахиваясь от них, он бил себя по бокам хвостом, словно кнутом. В корыте не было воды. Иосиф привязал своего вислоухого так, чтобы животное находилось в островке тени, отбрасываемой серым оливковым деревом. Чтобы напиться самому и принести воды для осла, он сошел вниз. Колодец был очень глубоким. Наклонившись над кладкой, Иосиф увидел где-то далеко–далеко, словно в маленьком окошечке, свое отражение. Тяжелое, выдолбленное из пня ведро было привязано к длинной веревке и стояло сбоку. Оно было сделано просто и грубо. Взяв его в руки, Иосиф сразу же подумал, что смог бы сделать ведро гораздо лучше, более легкое и удобное. |
| Нам нужно освобождение от греха, а не получение материальных благ. Это ясно, и все святые говорят, что истинное блаженство приносит борьба с грехом. Как-то одна монахиня из Суроти спросила старца Паисия: «Отче, у меня очень много искушений. Вы не скажете мне, в чем решение моих проблем?» Старец говорит ей: «Да! Я нашел его. Я его тебе дам». Она обрадовалась, что узнает секрет того, как избавиться от искушений… А старец говорит ей: «Борись с искушениями!» И она сникла. Итак, надо вступить в борьбу. Другого варианта нет! Мы живем в состоянии постоянной войны: человек идет или к Богу, или к диаволу. Не существует среднего состояния, нейтрального. Ты или с Одним, или с другим. – Значит, нам надо глубже сойти внутрь себя и отнестись ко всему всерьез. – Без сомнения. Святые отцы учат нас, что всё делание христианина внутри его. Спаситель говорит: «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17, 21). А отец Софроний (Сахаров) замечательно говорил, что всё человечество подобно пирамиде, на вершине которой Христос, но только пирамида эта обращена вершиной вниз. Чтобы достигнуть Христа, надо сходить вниз, а не подниматься: спускаться вниз, в глубину смирения. И чем больше спускаешься, тем больше возрастает ответственность за других. Спаситель внизу, на вершине пирамиды, то есть в глубине смирения, но в то же время Он несет бремя грехов всех людей. Вот в этом и заключается делание – схождение в смирение помогает тебе осознать твою ответственность за свою душу и за подобных тебе людей. Конечно, у таких великих святых, каким был святой Силуан, имелась «молитва за весь мир». Но мы этого уже не осознаём. Мы так поверхностны! Этому способствуют и СМИ, и всё это демоническое общество, которое не только не помогает нам преуспевать духовно, но даже не дает возможности держаться одного курса – скажем так, нравственного , не говоря уже о духовном , который гораздо выше. Будем христианами 24 часа в сутки – Мы живем в этом мире, полном рекламы всякой мерзости, порнографии. Как оставаться вне его, в то же время находясь в нем? Как держать свою душу на связи с Богом? |
| Отдышавшись, справившись с игрой в глазах, с дрожью в теле, с напором ахающей, ухающей, широко и далеко раскатывающейся воли, он прилепился спиной к скале и обвел глазами дымящуюся окрестность. Далеко внизу, где сумерки уже осели, едва виднелся в струях тумана узористый горб моста. А там, по другую сторону, дымчатый, синий город, с окнами, как раскаленные угольки, не то еще занимал блеск у заката, не то уже засветился за свой счет, — можно было различить, как, постепенно нанизываясь, зажигались бусы фонарей вдоль Крутой, — и была необычайно отчетлива тонкая арка в верхнем ее конце. За городом все мглисто мрело, складывалось, ускользало, — но над невидимыми садами, в розовой глубине неба, стояли цепью прозрачно огненные облачка и тянулась одна длинная лиловая туча с горящими прорезами по нижнему краю, — и пока Цинциннат глядел, там, там, вдали, венецианской ярью вспыхнул поросший дубом холм и медленно затмился. Пьяный, слабый, скользя по жесткому дерну и балансируя, он двинулся вниз, и к нему сразу из-за выступа стены, где предостерегающе шуршал траурный терновник, выскочила Эммочка, с лицом и ногами, розовыми от заката и, крепко схватив его за руку, повлекла за собой. Во всех ее движениях сказывалось волнение, восторженная поспешность. — Куда мы? Вниз? — прерывисто спрашивал Цинциннат, смеясь от нетерпения. Она быстро повела его вдоль стены. В стене отворилась небольшая зеленая дверь. Вниз вели ступени, — незаметно проскочившие под ногами. Опять скрипнула дверь; за ней был темноватый проход, где стояли сундуки, платяной шкап, прислоненная к стене лесенка, и пахло керосином; тут оказалось, что они с черного хода проникли в директорскую квартиру, ибо, — уже не так цепко держа его за пальцы, уже рассеянно выпуская их, — Эммочка ввела его в столовую, где, за освещенным овальным столом, все сидели и пили чай. У Родрига Ивановича салфетка широко покрывала грудь; его жена — тощая, веснушчатая, с белыми ресницами — передавала бублики мсье Пьеру, который нарядился в косоворотку с петушками; около самовара лежали в корзинке клубки цветной шерсти и блестели стеклянные спицы. Востроносая старушка в наколке и черное мантильке хохлилась в конце стола. |
| 65. Б 66. В 65–66. Из Охридского Апостола XII в. Григоровича (Моск. Публ. Муз. 1695) для нижнего овала, другая для верхнего. Эти чудовищные придачи, не целого зверя, а только головы его, к архитектонике византийской фигурной буквы должны быть приняты в расчет при определении происхождения и характера заглавных букв нашего Остромирова Евангелия; см. у г. Бутовского табл. XI–XIII. Теперь остается сказать об узорах змеиных, которые по изданию г. Стасова являются здесь впервые и приняты не в буквах, а в двух простых орнаментах – 14, 16 – и в заставках у г. Стасова взята (рис. 67) 67. Заставка из Охридского Апостола XII в. Григоровича (Моск. Публ. Муз. 1695) только одна с двумя змеиными головами –2 –; но в рукописи еще есть другая, в которой из-за сплетений, наполняющих всю заставку, вверху ее и внизу, по змее: 68. Заставка из греч. Евангелия 1199 г. (Моск. Синод. Библ., 278) с обеих сторон высовывают они свои конечности, налево торчат два хвоста, а направо две головы, лист 56. Здесь еще болгарского в змеином орнаменте не следует видеть, так как он сближается с теми византийскими заставками, в которых сплетениятоже состоят из змеиных голов с хвостами, например, (рис. 68), в греческой рукописи 1199 г. в Синодальной Библиотеке 79 . Другая из двух принятых г. Стасовым заставок, без змей, ничего особенного не представляет, в стиле византийских решеток из сплетенных ремней. В заключение я не могу не выразить крайнего своего сожаления, что г. Стасов не взял из этой рукописи один в высшей степени замечательный орнамент, непотому, чтоб он характеризовал местный болгарский стиль (из-за этого, вероятно, он и не принят в издание), а потому, что предлагает одну особенность, вообще чуждую славянской орнаментации раннего времени, но очень распространенную на Западе. В этой черте вижу я не влияние западное, а указываю в ней на признак неисчерпаемого богатства средств, какими могли располагать писцы наших южных соплеменников, точно также, как выше я обратил внимание на ирландскую спираль. Опущенная г. Стасовым буква Б, лист 56 об., состоит из столбика, вдоль разделенного вертикальной линией, а по середине охваченного перемычкой в одно кольцо; верхняя покрышка выведена прямой линией, на конце с загнутым вниз клином. Но особенно важна нижняя часть буквы. Бойкой рукой выведен овал для брюшка ее из тонкой линии, которая потом, дав косой обрез столбику, спускается далеко вниз легким овалом, содержащим в своей дуге вырезанную фестонами листву, и затем тянется вниз без всяких усложнений одна, сама по себе. Нечто подобное можно найти и в нашей письменности позднейших времен; но в XI или XII вв. такую игру голой линииможно встретить только в западных инициалах. Во всяком случае, надобно признать, что описанная мною буква Б была замышлена в том же пошибе, что и принятая у г. Стасова (рис. 69) буква В –21 –, |
| — Божий суд!.. Божий суд!.. — слышалось в толпе лезгин… Когда они выехали, Курбан-Ага отыскал внизу своего коня и гордо следовал в их толпе. Лучшего он не мог ждать. Он мог умереть, убивая не как преступник, а как честный враг. Тропинка вела отсюда через арку старого моста, дерзко переброшенного без устоев над пропастью… Мост был так узок, что если бы кто ехал навстречу, то или он, или следовавший из крепости должен был бы сбросить своего коня вниз в бездну, где чуть-чуть слышалось в страшной низине ворчание едва заметного потока… По окраинам моста видны были следы парапета, но он давно обвалился и только в одном месте часть его осталась одиноким зубцом. Несколько столетий стоит эта замечательная арка, а всё-таки каждому представляется, что она вот-вот сейчас именно под ним должна рухнуть в ту глубину, где вода разбивается о скалы, торчащие остриями вверх. Огромные леса по скатам бездны чудятся отсюда мелкой травой… Лезгинам впрочем такие пути были привычны. Они смело кидались вскачь по ним даже и тогда, когда их крутом окутывают тучи, хотя поверхность арки давно сгладилась, и на ней легко было поскользнуться. Так и теперь, Джансеид и Селим с бешеным криком молнией промчались по арке, хлеща лошадей нагайками и весело перекрикиваясь друг с другом… Остальная молодёжь сделала то же. Хаджи Ибраим и пожилые люди с улыбкой смотрели им во след, но сами ехали важно, истово, медленно… — Хорошее место для суда Божьего! — заметил кабардинский князь… — Нет… дальше лучше есть! — ответил ему старый лезгин. Тропинка за мостом пропадала в диком лозняке, в зарослях жасмина, цветы которого осыпали всадников белыми лепестками… Должно быть, недалеко было жильё, потому что справа слышались полные сладкой грусти звуки чианури, трепетные, рассеянные, словно кто-то вздыхал, а не струны пели под медлительными пальцами игравшего. Лезгинам, впрочем, некогда было останавливаться. Их манила к себе долина. И какая долина! Становилось жарче и душнее, чем более люди опускались вниз… Мрачные силуэты голых гор точно сторожили этот райский уголок. Внизу, в долине, лезгины поели и напились холодной, как лёд, воды из горного потока… Курбан-Ага до конца Божьего суда считался гостем, по обычаю. Ему подавали лучшие куски и обращались с ним приветливо. Даже во взглядах, которыми он менялся с князем Хатхуа, не было ненависти. Ей нет места, где решение принадлежит Аллаху… В долине к партии присоединилось ещё несколько лезгинских удальцов из аула, спрятавшегося в чаще… Навстречу им также пели: |
| – Вы себя хорошо чувствуете, Копперфилд? А я ответил ему: – Зза-мме-чательно! Из тумана выглянул человек, сидевший в какой-то будочке, принял от кого-то деньги, осведомился, принадлежу ли я к компании джентльменов, за которых сейчас платят, и, помнится, когда я мельком на него взглянул, он как будто колебался, брать ли за меня деньги. Вскоре после этого мы очутились очень высоко, в театре, где было очень жарко, и мы смотрели вниз, в преисподнюю, которая словно дымилась: людей, которыми она была набита до отказу, едва можно было разглядеть. Еще была внизу большая сцена, казавшаяся очень чистой и гладкой после улицы, а на сцене были люди, которые о чем-то говорили, но ничего нельзя было разобрать. Сверкало множество огней, играла музыка, а внизу в ложах сидели леди, и еще что-то там было, не знаю что. На мой взгляд, весь театр имел диковинный вид, как будто он учился плавать, как ни старался я его удержать. Кто-то предложил спуститься вниз, в ложи, где сидели леди. Перед моими глазами проплыли разодетый джентльмен, развалившийся на диване с биноклем в руке, а также моя собственная особа, отраженная во весь рост в зеркале. Затем меня ввели в одну из лож, и, усевшись, я начал что-то говорить, а вокруг кричали кому-то: «Тише!» – и леди бросали на меня негодующие взгляды, и… что это? Да! – передо мною, в той же ложе, сидела Агнес с леди и джентльменом, которых я не знал. Мне кажется, сейчас я вижу ее лицо яснее, чем видел тогда, лицо и этот незабываемый взгляд, выражающий жалость и изумление и обращенный на меня. – Агнес! – хрипло сказал я. – Госпо. мил…луй! Агнес! – Тише! Прошу вас! – неизвестно почему, ответила она. – Вы мешаете публике. Смотрите на сцену! Повинуясь ее приказу, я постарался удержать в поле зрения сцену и прислушаться к тому, что там происходит, но ничего из этого не вышло. Вскоре я снова взглянул на Агнес и увидел, что она сидит съежившись в углу ложи и прижимает ко лбу руку, затянутую в перчатку. – Агнес! – сказал я. – Б-боюсь… вам… н-не здоров… – Нет, нет. Не думайте обо мне, Тротвуд, – возразила она. – Послушайте, вы скоро уйдете отсюда? |
|
|
