| «Изумительное масло», сказала мать, садясь, а они прошли в классную, которую ходили смотреть еще в шапках, только приехав. «Чем же это — Азия?» подумала она вслух. Но Сережа отчего-то не понял того, что наверняка бы понял в другое время: до сих пор они жили парой. Он раскатился к висевшей карте и сверху вниз провел рукой вдоль по Уральскому хребту, взглянув на нее, сраженную, как ему казалось, этим доводом. «Условились провести естественную границу, вот и все». Она же вспомнила о сегодняшнем полдне, уже таком далеком. Не верилось, что день, вместивший все это — вот этот самый, который сейчас в Екатеринбурге, и тут еще, не весь, не кончился еще. При мысли о том, что все это отошло назад, сохраня свой бездыханный порядок, в положенную ему даль, она испытала чувство удивительной душевной усталости, как чувствует ее к вечеру тело после трудового дня. Будто и она участвовала в оттискивании и перемещении тех тяжелых красот, и надорвалась. И почему-то уверенная в том, что он, ее Урал, там, она повернулась и побежала в кухню через столовую, где посуды стало меньше, но еще оставалось изумительное масло со льдом на потных кленовых листьях и сердитая минеральная вода. Гимназия ремонтировалась, и воздух, как швеи мадеполам на зубах, пороли резкие стрижи, и внизу, она высунулась, блистал экипаж у раскрытого сарая и сыпались искры с точильного круга и пахло всем с " еденным, лучше и занимательней, чем когда это подавалось, пахло грустно и надолго, как в книжке. Она забыла, зачем вбежала, и не заметила, что ее Урала в Екатеринбурге нет, но заметила, как постепенно, подворно темнеет в Екатеринбурге и как поют внизу, под ними, за легкой, верно, работой: вымыли, верно, пол и стелют рогожи жаркими руками, и как выплескивают воду из судомойной лохани и хотя это выплеснули внизу, но кругом так тихо! И как там клокочет кран, как: «Ну вот, барышня», но она еще чуждалась новенькой и не желала слушать ее, — как додумывала она свою мысль, внизу под ними знают и, верно, говорят: «вот, во второй номер господа нынче приехали». В кухню вошла Ульяша. |
| Крышки люков задраили, огонь на камбузе потушили, и уже спускали парус, когда грянул шквал. Люси показалось, что впереди разверзлась глубочайшая яма, корабль полетел в нее, и тут же водяная гора высотой с корабельную мачту обрушилась на них. Это уж была верная гибель, но корабль взлетел на вершину горы и закрутился волчком. Целый водопад обрушился на палубу; ют и полубак напоминали два острова, между которыми бушевал бурный поток. Высоко вверху матросы цеплялись за рею, из последних сил пытаясь совладать с парусом. Оборванный конец каната тянулся рядом с ними по ветру, словно палка. – Спускайтесь вниз, ваше величество! – крикнул Дриниан. Зная, что здесь она только мешает, Люси послушалась; но это оказалось не так легко. Корабль накренился на левый борт, и палуба стала покатой, словно крыша. Люси пришлось карабкаться до верха лестницы, прикрепленной к лееру, и пропустить двух матросов, а потом снова спуститься вниз. Хорошо еще, что она крепко держалась, потому что совсем внизу ее по самые плечи окатила новая волна. И так уже мокрая от брызг и дождя, Люси промокла теперь насквозь. Она бросилась в каюту, закрыла дверь, и хоть на минуту избавилась от страшного зрелища, но все еще слышала ужасную мешанину звуков – скрипы, стоны, треск, крики, рев и вой, которые здесь, внизу, звучали еще тревожнее, чем на юте. Буря бушевала весь следующий день, а потом еще день, и еще, и еще. Она бушевала так долго, что никто уже не мог вспомнить, что когда-то ее не было. И все это время три человека стояли у румпеля – только втроем могли они хоть как-то держать курс, а еще несколько человек откачивали воду помпой. Никому не удавалось ни отдохнуть, ни поесть, ни обсушиться. Когда, наконец, буря кончилась, Юстэс сделал в своем дневнике следующие записи: «3 сентября. Наконец-то шторм кончился, и я могу писать. Он продолжался целых тринадцать дней, и хотя остальные говорят, что только двенадцать, я знаю лучше, потому что вел точный счет. Очень приятно плыть с людьми, которые даже считать не умеют! Шторм был ужасный, волны взлетали вверх и вниз, я вечно ходил мокрый и почти ничего не ел, потому что никто не заботился о приличной еде. |
| Все это действовало угнетающе. — Дорога! — Закричал Том. — Ты посмотри! Сюда ведет дорога! Колея от колес! Это как же так?! Мы, значит, лезли-лезли. Жизнью, блин, рисковали. Чуть не погибли, можно сказать. А наверху — такое! Сволочи. А вот фиг вам, а не дорога. Ходите по своему гадюшнику сами. А мы напрямик пойдем. Том решительно зашагал прямо, но вскоре, зацепившись за куст, разодрал рукав футболки. — Да тут не одно Держи-дерево. Тут держи-лес! Исцарапанные и исколотые, продираясь сквозь колючие дебри, они упрямо шли напролом, к берегу. — Ничего не видно. Мы хоть к морю идем? — К морю конечно. Мы же вперед идем. Значит сзади трасса. Наконец, тропа пошла вниз. Справа от них увеличивалась пологая яма, которая постепенно превратилась в глубокую балку. На другой ее стороне длинным языком вытянулся покатый, поросший кустарниками склон. Очевидно, они шагали по такому же языку, только более высокому, пока не вышли на небольшую круглую полянку. Дальше склон резко ушел вниз, а перед глазами открылась, наконец, широкая и бесконечно лазурная даль моря. Влево и вправо от полянки уходили две тропы, а прямо внизу виднелась зажатая между двумя вертикальными скалами узкая и совершенно дикая бухта. Там, у покрытого сыпучими валунами склона, призывно плескалось синее-пресинее, чистое, нетронутое, и оскорбительно мокрое море. Оно казалось неожиданно близким, — только руку протяни. — Море! И — никого! — Влево или вправо? — засмеялся Монгол, кивнув на тропы, и они, не сговариваясь, побежали по камням прямо вниз. Со спуском творилось что-то непонятное. Море было вроде бы совсем рядом, но они спускались, спускались, спускались… А оно все так же синело внизу, — только совсем чуть-чуть увеличился белый прибой. Том остановился, глянул вверх. Они спустились метров на сто. — Это обман зрения! Здесь же всё относительно: камни, берег, море, деревья. — Угу, — тревожился Монгол. — Медведь нас развел. Нам еще назад карабкаться, а солнышко уже того. Действительно, они рассчитывали на менее сложный и долгий спуск. Их полуторалитровая бутылка воды уже кончалась, а во фляге было и того меньше. Чтобы укрыться от солнца, они старались идти по краю бухты, в несмелой тени невысокого каменного откоса. Тома подташнивало. Он всматривался в прибой, пытаясь угадать, сколько еще до берега. Наконец стал слышен его шум, а у волн появились брызги. |
| Некоторые пленные, не желая биться со своими же братьями рязанцами, дойдя до половины лестницы, бросались вниз и скатывались по застывшим наледям. Внизу они схватывались с татарами и падали изрубленные. Повсюду кипел отчаянный бой. Савелий, вооруженный топором на длинной рукояти, ждал на стене, готовый сбить всякого, кто подымется по лестнице. Приблизились сразу концы трех лестниц. По ним быстро, один за другим, карабкались люди. Кто они – русские или татары? Полуголые, в отрепьях, с дубинами в руках, они лезли с отчаянием ужаса и кричали, не помня себя. Савелий крикнул: – Наш аль нет?.. Перекрестись! Первый не ответил, а вопил диким голосом, держа над головой дубину, и хотел ударить ею Савелия. Но дубина вылетела, и он покатился вниз со ската. Следующий кричал: – Дикорос! Сват! Не тронь… Я Ваула! За мной Звяга… Топор Савелия застыл в воздухе. Мужики грузно перевалили через дубовую стену. За ними быстро карабкался молодой татарин с кривым блестящим мечом. Он полетел вниз с рассеченной головой. Савелий бил с яростью и силой, так же уверенно, как привык рубить в лесу старые вековые ели. Звяга и Ваула встали рядом с Савелием. Они сталкивали жердями каждого, кто подымался по лестнице. Тут же на стене отчаянно защищались остальные рязанские ратники, отбивая приступ. Им помогали женщины. Они выливали ведра кипящей воды на штурмующих. Бросали камни и глыбы льда на всех, кто пытался взобраться по лестнице. К полдню штурм был отбит. Татары притихли и отошли. Внизу, под стенами, двигались, ползали, отчаянно кричали раненые. Татары ходили между ними, своих они оттаскивали, а русских добивали. Штурмы повторялись и днем и ночью в течение пяти суток. Рязанцы упорно стояли на своих местах. Но ряды их уменьшались, и некому было заменить павших. Женщины становились на место мужчин, убитых стрелами или раздробленных пудовыми камнями. А татары посылали на приступ все новые, свежие отряды. Они лезли упрямо, надеясь на скорую поживу: кто первый ворвется, будет грабить все, что захочет. Савелий, Звяга и Ваула помогали друг другу, чередуясь. Во время недолгого затишья они ложились тут же, на стене, и засыпали мгновенно, сунув под голову руку. |
| Я приподнялся, осматриваясь вокруг, разве только попытаться залезть на вершину одной из гор, окружавших луг. Да, точно! Подниматься ввысь «порхая» от самой земли, на это у меня не хватит ни сил, ни терпения. А вот если забраться на гору, где крыльями, где ногами, да с ее заоблачной вершины махнуть вниз, вот это должно получиться. Так и летать быстрее научишься. Решившись, я взлетел и уверенно направился к ближайшей горе со сверкающей снежной вершиной, утопающей в облаках. Уже со знанием дела махая крыльями, я летел над лугом к своей цели, как тут неожиданно кто-то меня мягко подхватил. Будто летний теплый ветер стал вдруг настолько упругим, что мог удержать меня точно в ладонях. Первое время я еще взмахивал крыльями, а потом оставил это как ненужное занятие, полностью доверившись Тому, Кто меня так бережно нес. Мы стремительно поднимались вдоль склона горы к ее блистающей вершине, все выше и выше. Пришлось признать, что самому мне бы пришлось довольно долго проходить этот путь. Я смотрел вперед, с нетерпением ожидая встречи с вершиной. Вот наконец мы нырнули в облако и, пролетев какое-то время в молочной пелене, вынырнули с другой его стороны в хрустальное, сверкающее солнцем небо. Еще через мгновение я очутился на самой вершине горы, у подножия которой лежал тот самый цветущий луг, где мне подарили крылья. Я замер перед открывшемся великолепием. Стоя на блистающем высокогорном снегу, окруженный заботливой защитой, я чувствовал себя в полнейшей безопасности. Впереди передо мною, и вверх, и вниз, и вдаль, открывался великий простор. Далеко внизу клубились облака, по цвету ненамного отличающиеся от того ослепительного снега, на котором стояли мои ноги. Повсюду вокруг парили люди, некоторые дальше, некоторые ближе ко мне. Взмахивая могучими крылами, врезаясь в воздушный поток, они поднимались ввысь. Кажущиеся безмолвное спокойствие было обманчивым. Я увидел как один человек, не справившись с потоком ветра, вдруг перевернулся в воздухе на спину, его крылья вмиг схлопнулись над ним и он камнем полетел вниз, проваливаясь сквозь облака. Вот оно что! Они вовсе не играли. Еще раз осмотревшись, я не заметил здесь тех восторженных летунов, какие встречались там внизу, на лугу. Здесь люди неустанно взмахивая подаренными им крыльями, летели сквозь холодные горные ветра, ввысь к сиявшему в небесах солнцу. |
| А внизу, под деревом, из гнезда вылез Шмель и полетел петь на лужок. Вокруг цветка на лужку кружит, жужжит жилковатыми жёсткими крылышками, словно струна гудит. Разбудила шмелиная песня зелёную Саранчу в траве. Стала Саранча скрипочки налаживать. Скрипочки у неё на крылышках, а вместо смычков — длинные задние лапки коленками назад. На крыльях — зазубринка, а на ножках зацепочки. Трёт себя Саранча ножками по бокам, зазубринками за зацепочки задевает — стрекочет. Саранчи на лугу много: целый струнный оркестр. «Эх, — думает долгоносый Бекас под кочкой, — надо и мне спеть! Только вот чем? Горло у меня не годится, нос не годится, шея не годится, крылышки не годятся, лапки не годятся… Эх! Была не была, — полечу, не смолчу, чем-нибудь да закричу!» Выскочил из-под кочки, взвился, залетел под самые облака. Хвост раскрыл веером, выпрямил крылышки, перевернулся носом к земле и понёсся вниз, переворачиваясь с боку на бок, как брошенная с высоты дощечка. Головой воздух рассекает, а в хвосте у него тонкие, узкие перышки ветром перебирает. И слышно с земли: будто в вышине барашек запел, заблеял. А это Бекас. Отгадай, чем он поёт? Хвостом! ЛЕСНЫЕ ДОМИШКИ Высоко над рекой, над крутым обрывом, носились молодые ласточки-береговушки. Гонялись друг за другом с визгом и писком: играли в пятнашки. Была в их стае одна маленькая Береговушка, такая проворная: никак её догнать нельзя было — от всех увёртывается. Погонится за ней пятнашка, а она — туда, сюда, вниз, вверх, в сторону бросится да как пустится лететь — только крылышки мелькают. Вдруг — откуда ни возьмись — Чеглок-Сокол мчится. Острые изогнутые крылья так и свистят. Ласточки переполошились: все — врассыпную, кто куда, — мигом разлетелась вся стая. А проворная Береговушка от него без оглядки за реку, да над лесом, да через озеро! Очень уж страшная пятнашка Чеглок-Сокол. Летела, летела Береговушка — из сил выбилась. Обернулась назад — никого сзади нет. Кругом оглянулась, — а место совсем незнакомое. Посмотрела вниз — внизу река течёт. Только не своя — чужая какая-то. |
| — Жжж! Тук-тук-тук!.. — поднялся Хрущ на воздух. Как пробку, выкинуло его ветром вверх — выше леса. Муравьишка сверху видит: солнышко уже краем землю зацепило. Как помчал Хрущ — у Муравьишки даже дух захватило. — Жжж! Тук-тук-тук! — несётся Жук, буравит воздух, как пуля. Мелькнул под ним лес — и пропал. А вот и берёза знакомая, и муравейник под ней. Над самой вершиной берёзы выключил Жук мотор и — шлёп! — сел на сук. — Дяденька, миленький! — взмолился Муравьишка. — А вниз-то мне как? У меня ведь ножки болят, я себе шею сломаю. Сложил Жук тонкие крылышки вдоль спины. Сверху жёсткими корытцами прикрыл. Кончики тонких крыльев аккуратно под корытца убрал. Подумал и говорит: — А уж как тебе вниз спуститься — не знаю. Я на муравейник не полечу: уж очень больно вы, муравьи, кусаетесь. Добирайся сам, как знаешь. Глянул Муравьишка вниз, а там под самой берёзой его дом родной. Глянул на солнышко: солнышко уже по пояс в землю ушло. Глянул вокруг себя: сучья да листья, листья да сучья. Не попасть Муравьишке домой, хоть вниз головой бросайся! Вдруг видит: рядом на листке Гусеница-Листовёртка сидит, шёлковую нитку из себя тянет, тянет и на сучок мотает. — Гусеница, Гусеница, спусти меня домой! Последняя мне минуточка осталась, — не пустят меня домой ночевать. — Отстань! Видишь, дело делаю: пряжу пряду. — Все меня жалели, никто не гнал, ты первая! Не удержался Муравьишка, кинулся на неё, да как куснёт! С перепугу Гусеница лапки поджала, да кувырк с листа — и полетела вниз. А Муравьишка на ней висит — крепко вцепился. Только недолго они падали: что-то их сверху — дёрг! И закачались они оба на шёлковой ниточке: ниточка-то на сучок была намотана. Качается Муравьишка на Листовёртке, как на качелях. А ниточка всё длинней, длинней, длинней делается: выматывается у Листовёртки из брюшка, тянется, не рвётся. Муравьишка с Листовёрткой всё ниже, ниже, ниже опускаются. А внизу, в муравейнике, муравьи хлопочут, спешат, входы-выходы закрывают. Все закрыли — один, последний, вход остался. Муравьишка с Гусеницы кувырк — и домой! |
| — Не трепещи, юноша, — услышал Федюшка над своим ухом, — не для того я тебя выволок на воздух, чтобы сбросить вниз. Мы в поднебесье, это мое царство. И все, что внизу, тоже все мое, все предано мне. И снова то ли хохот Постратоиса, то ли гром поднебесный вдруг грянул так, что у Федюшки едва уши не лопнули. — Поднебесье — это то, что под небесами? А где небеса? Разве мы не в небесах? — спросил Федюшка. Хохот-гром снова расколол морозный воздух. — Нет, юноша, это не небеса, ни к чему нам небеса, пусть там святоши своим никчемным добром кичатся. Зато мы в свободном полете! Смотри!.. Скорость и высота полета нарастали. Белые равнины внизу сменялись черными пятнами лесов и серыми нитками незамерзающих рек. Мертвой и пустой виделась земля, над которой металась снежная вьюга. Первый испуг и потрясение у Федюшки прошли, теперь он испытывал восхищение от полета, и оно росло и росло; он уже забыл и про свой дом, где осталась бабушка, забыл и про бабушку, и даже о бессмертии забыл, его целиком захватило замечательное, неведомое ранее чувство высоты и скорости, главное, что ты не запрятан в металлическое брюхо самолета, а безо всякого самолета и вообще безо всего, ветер в лицо, летишь, влекомый неведомой силой, и чувствуешь себя могущественнее всех оставшихся далеко внизу невидимых человеков. Да! Все оставшиеся внизу — жалкие человечки, а ты — человечище, матерый человечище, сверхчеловек! И не думается вовсе о том, что сверхчеловеком ты сделался благодаря обхватившей тебя когтистой лапе странного существа со странным именем Постратоис, и твой затылок при этом упирается в вонючую подмышку. — Снижаемся, — скомандовал Постратоис. — Эх, какого кормильца лишаюсь! — фальшиво-жалостливо вскричал пупырчатый комок. — Эх, принимай, подруга. — Принимаю, — ухмыльнувшись, произнесла Смерть. Многократным эхом, неизвестно от чего получившимся, прокатилось по всему поднебесью это ее «принимаю». Снижение было настолько резким, что Федюшка едва не задохнулся от встречного воздушного кляпа. И через мгновение он прямо перед собой увидел старого человека с жадными воспаленными глазами, который стоял на коленях перед вырытой им ямой и счастливым сумасшедшим взглядом таращился на дно ямы. Вдруг он схватился рукою за сердце; его глаза, откуда сверкало бешеное счастье, враз лишились всякого сверкания и стали неподвижными, а сам человек опрокинулся на спину, голова откинулась набок, рот раскрылся, и оттуда вывалился язык. |
| 81 л. об. ( Пс.49 ). Троица в виде трех ангелов, угощаемых за столом Авраамом. Изображена так же, ка на знаменитой иконе в Троице-Сергиевой Лавре. Внизу у стола лежит агнец. Сара выглядывает из-за двери. 92 л. ( Пс.57 ). Человек трубит в трубу перед змеем-аспидом. 103 л. и 103 об. ( Пс.65 ). Несколько групп мучеников, подвергаемых разного рода мучениям. Между прочим, (рис. 222), замечательно изображение смерти в виде темной фигуры, которая со змеей стоит позади одного мученика в момент его убиения. 222. Убиение мученика, Псалтырь Барберини, л. 103 105 л. ( Пс.66 ). Иисус Христос извлекает из ада Адама и Еву. Ад, тоже античная фигура, весь черного цвета, повержен стремглав вниз головой. Так же в Лобковско-Хлудовской Псалтыри. 105 л. об. ( Пс.66 ). То же изображение, только ад зеленого цвета и лежит навзничь. Над изображением надпись: αναστασις. 110 л. ( Пс.68 ). Двое разрушают икону Иисуса Христа в медальоне; внизу чаша, как обыкновенно изображается она в сценах иконоборства и в Барберинской и вЛобковско-Хлудовской Псалтыри (см. выше, Сочинения, т. I, рис. 21). Надписано: ειχονομαχ. 117 л. ( Пс.72 ). Двое с красными языками, выпущенными до земли, как и в Лобковско-Хлудовской Псалтыри. 120 л. Крещение Иисуса Христа в Иордане. Внизу со стороны вод Иорданских изображена черная голова; еще ниже два змия перевиты своими хвостами, синие. 124 л. об. Два синих потока реки идут от двух синих же человеческих фигур. 129 л. об. ( Пс.77:43 ). Кровавый Нил красного цвета; но человеческие фигуры, его олицетворяющие, цвета тельного, приодеты. Одна фигура в царском венце выливает реку, другая держит ее конец. 137 л. ( Пс.80:17 ). Большой камень (рис. 223), с подписью внизу: πιτρα; на нем стоит Иисус Христос. Напротив, от зрителя, Моисей (тоже с надписью: Μωυς) ударяет по камню жезлом, а налево от камня исходит источник, от которого две фигуры пьют воду. Изображение в высшей степени важное по 223. Изведение воды Моисеем, Псалтырь Барберини, л. 137 отношению к некоторым древнехристианским памятникам, которым Де-Росси приписывает особенное значение по вопросу о папском наместничестве на римском престоле св. |
| — Дяденька, миленький! — взмолился Муравьишка. — А вниз-то мне как? У меня ведь ножки болят, я себе шею сломаю. Сложил Жук тонкие крылышки вдоль спины. Сверху жёсткими корытцами прикрыл. Кончики тонких крыльев аккуратно под корытца убрал. Подумал и говорит: — А уж как тебе вниз спуститься — не знаю. Я на муравейник не полечу: уж очень больно вы, муравьи, кусаетесь. Добирайся сам, как знаешь. Глянул Муравьишка вниз, а там под самой берёзой его дом родной. Глянул на солнышко: солнышко уже по пояс в землю ушло. Глянул вокруг себя: сучья да листья, листья да сучья. Не попасть Муравьишке домой, хоть вниз головой бросайся! Вдруг видит: рядом на листке Гусеница-Листовёртка сидит, шёлковую нитку из себя тянет, тянет и на сучок мотает. — Гусеница, Гусеница, спусти меня домой! Последняя мне минуточка осталась, — не пустят меня домой ночевать. — Отстань! Видишь, дело делаю: пряжу пряду. — Все меня жалели, никто не гнал, ты первая! Не удержался Муравьишка, кинулся на неё, да как куснёт! С перепугу Гусеница лапки поджала, да кувырк с листа — и полетела вниз. А Муравьишка на ней висит — крепко вцепился. Только недолго они падали: что-то их сверху — дёрг! И закачались они оба на шёлковой ниточке: ниточка-то на сучок была намотана. Качается Муравьишка на Листовёртке, как на качелях. А ниточка всё длинней, длинней, длинней делается: выматывается у Листовёртки из брюшка, тянется, не рвётся. Муравьишка с Листовёрткой всё ниже, ниже, ниже опускаются. А внизу, в муравейнике, муравьи хлопочут, спешат, входы-выходы закрывают. Все закрыли — один, последний, вход остался. Муравьишка с Гусеницы кувырк — и домой! Тут и солнышко зашло. Как Лис Ежа Перехитрил Жил в лесу Лис. Хитрый-прехитрый — всех проведёт и обманет. Уж на что мастер защищаться. На нём тулуп — куда как хорош, — Ежа и руками не возьмёшь. А Лис схитрил и взял. Вот идёт по лесу, похрюкивает, ножками-коротышками по корешкам постукивает. Лис на него. брык! — и стал шариком. Поди-ка, сунься к нему, — кругом колючки. Лис обошёл его кругом, вздохнул и говорит: |
|
|
