| Услаждается Она постом, воздерживанием и псаломским пением; радуется чистоте, девству к целомудрию, хранит с ними вечный мир и ласково их лобызает; обнимает мирное и кроткое помышление; любовь, милость и смирение охватывает руками, как своих кормилиц. Говоря вкратце, Она всякому злу печалится и огорчается, всякой добродетели радуется, как своему дару. Итак, если мы со всей ревностью уклонимся от прежних пороков, а добродетели возлюбим всем сердцем и обретем их собеседниками, то Она, привлекая с Собой собрание всех благ, часто будет приходить к Своим служителям вместе со Христом, Ее Сыном и всех Царем и Господом, дабы Он вселился в сердца наши (Еф. 3:17). Ему же [подобает] слава, честь, держава, величие и великолепие со Отцом и Святым и Животворящим Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь. Слово третье 1. Питающим любовь к какому-нибудь предмету свойственно иметь разговор о нем на устах и представлять его в уме своем день и ночь. Поэтому пусть никто не упрекнет меня, если в добавление к двум прежде сказанным я составил третье хвалебное слово Матери Бога моего, принося как бы некий дар Ее отшествию, не для того, чтобы оказать Ей [своим словом] услугу, но чтобы предложить и себе самому, и вам, здесь присутствующим, о, божественное, священное собрание, душеполезное и спасительное яство и доставить духовную радость. Нас постигла, вы видите, нехватка [духовного] пропитания. Поэтому я наскоро готовлю трапезу, которая пусть небогата и недостойна Созвавшей нас, но, по крайней мере, способна в случае нужды утолить голод. Ибо не Она нуждается в наших похвалах, но мы — в Ее славе. Уже прославленное, как еще прославить? Источник света каким светом осветить? Но, поступая так, мы сами себе сплетаем венец. «Живу Я, — говорит Господь, — и «прославляющих Меня» прославлю» (1 Цар. 2:30). Сладок, поистине сладок винный напиток и питателен хлеб. Первый веселит, а второй укрепляет сердце человека. Но что может быть сладостнее Матери Бога моего? Она пленила мой ум, Она уловила язык, Ее образ представляю наяву и во сне. Она, Матерь Слова, и моего слова явилась подательницей. Она — порождение бесплодной, плодоносными делающая нерождающие души. И вот мы празднуем ныне Ее священное и божественное преставление. Придите, взойдем на таинственную гору. Там, возвысившись над житейскими и вещественными образами, вступив в божественный неприступный мрак и оказавшись затем в свете Божием, воспоем силу беспредельно сильную; Того, Кто с пресущественной, невещественной и все превосходящей высоты, не покидая лона Отца, сошел в утробу Девы, зачался и воплотился; Того, Кто, пройдя через добровольные страдания, принял смерть и вместе с телом, имеющим рождение от земли, и, приобретя тлением нетление вновь восшел ко Отцу; Того, Кто и Матерь Свою по плоти привлек ко Отцу Своему, вознеся на небесную землю Ту, Которая поистине была земным небом. |
| — Слушай, а ты не помнишь, где мы его брали? — спросил я. — На Бридж-стрит, — вспомнил О’Келли, — неподалеку от цирка. — Славный денек, — заметил я. — Может, прошвырнемся? Винный погребок мы отыскали без труда — никуда он не делся. Мы толкнули тяжелую дверь и вошли. — Все то же самое, — прокомментировал О’Келли. — Ничего не изменилось. Как ни считай, но последний раз мы были здесь с год назад, и, конечно же, перемены бросались в глаза — сменилась обстановка, сменился и сам хозяин. Но О’Келли был рад тряхнуть стариной и ничего не хотел замечать. Я заказал бутылку, и мы уселись за столик. Лично мне то вино, которое подавалось здесь под видом сладкого шампанского, не нравилось, и я взял себе стакан кларета; вся бутылка оказалась в распоряжении О’Келли. Я с радостью отметил, что уловка мне удалась. Этот божественный напиток не растерял за год своих достоинств. С каждым бокалом О’Келли все более креп духом. Из погребка он вышел в полной уверенности, что со временем станет достойным миссис О’Келли, и, чтобы утвердить себя в своей решимости, тут же купил будильник. Дело было так. Мы шли по набережной; у Вестминстерского моста он вдруг остановился и задумался. Причина внезапного молчания была очевидной: на глаза ему попалась афиша, на которой была изображена очаровательная дама; одной ногой она стояла на проволоке, а другой грациозно помахивала в воздухе; под ней простирались горные вершины; художнику удалось передать некоторое сходство с моделью, Я уже было принялся проклинать судьбу, направившую нас по набережной, но, к счастью, все обошлось: мысли О’Келли потекли по совершенно неожиданному руслу. — Дорогой мой Дол, — сказал он, покровительственно положив руку мне на плечо. — Есть женщины красивые, веселые, нежные; их хочется обнять и закружить в вихре танца. — Он неодобрительно покачал головой. — А есть женщины святые; они ведут нас к вершинам, Пол, — к вершинам! Лицо О’Келли просветлело, взгляд преисполнился решимости, как у молодого человека с рекламного плаката, готового пронести знамя своей фирмы через льды и снега. Ни слова не говоря, он перебежал через дорогу, вошел в американский магазин, где за шесть шиллингов одиннадцать пенсов и купил будильник, который, как заверил нас приказчик, разбудит даже, египетскую мумию. О’Келли помахал мне им на прощание, вскочил в хэмпстедский омнибус и укатил, а я двинулся к театру. |
| Если землю поливать умеренно, то брошенное в нее зерно непременно прорастет и даст большой урожай. А если землю зальют буйные ливни, то на поле вырастут одни тернии и волчцы. Такова и земля нашего сердца. Если мы пьем вина в меру, то и от природы заложенные в ней семена полностью восходят, и всходы семян, всеянных в нее Святым Духом, радуют глаз и оказываются обильными. А если кто затопит душу пьяным буйством, в душе все ее помыслы разрастутся, как тернии и волчцы. Когда наш ум захлестывает волна многопития, он начинает видеть в страстных снах начертанные бесами образы. Более того он сам себе начинает ваять привлекательные образы, влюбляется в эти свои создания и пытается в истоме к ним припасть. И тайные уды его разжигаются от крепости вина, и перед человеком встают картины страстных наслаждений. Нужно, чтобы мы соблюдали меру и избегали вреда, происходящего от излишеств. В ком не будет наслаждения, влекущего его к запечатлению греха, тот и не увидит перед собой Мнимых представлений и манящих женских образов. Отцы не передали единого правила поста или порядка принятия пищи и не разрешали никому забывать о мере. Ведь люди различаются и по телесной крепости, и по возрасту, и по здоровью, и по телосложению. Они передали только единую цель поста — избегать пресыщения, не давать чреву наполниться. Они считали, что лучше каждый день есть мало чем есть через три или через четыре дня или даже раз в неделю, это и полезнее и более способствует чистоте души. Тот, кто сначала без меры увеличивает себе пост, часто потом без меры наедается. От недостатка пищи тело становится вялым и уже не может исполнять потребные для духовной жизни служения. А от изобилия пищи оно изнывает, и в душу проникают уныние и расслабленность. Отцы не считали, что всем подходит питание сырыми овощами, но только здоровым людям, но не больным. И не всем подходит питание вареными бобами без масла, не все могут пробавляться сухарями: больные не могут, но только здоровые. Один съест два фунта хлеба, но останется голоден. А другому, для того чтобы быть сытым, достаточно одного фунта или даже шести унций хлеба. Как было сказано, отцы передали всем единое понятие о воздержании — сдерживать ненасытное чрево и не увлекаться услаждением гортани. Не только различие яств, но и их множество может распалить в душе огненные стрелы блуда. Когда желудок наполнен пищей, в нем зарождаются семена безудержного мотовства. Не только винный хмель может опьянить ум, но и обилие воды и избыток вообще всякой пищи: многая пища усыпляет и укачивает ум. Жители Содома погибли, когда еще не было ни вина, ни разнообразия яств. Их, по слову Пророка (Иез 16:49), уничтожило обилие хлеба. |
| По дороге беседовали о делах церкви. Спокойно, с научною ясностью, доказывал Швейниц бессмыслицу догмата папской непогрешимости, уверяя, будто бы двадцать лет не пройдет, как вся Германия восстанет и свергнет иго Римской Церкви. «Этот не умрет за веру, – думал Джованни, глядя на сытое, круглое лицо нюрнбергского монаха, – не пойдет в огонь, как Савонарола. Но, как знать, может быть, он опаснее для церкви». Однажды вечером, вскоре по приезде в Рим, Джованни встретился на площади Сан-Пьетро с Гансом Платером. Школяр повел его в соседний переулок Синибальди, где было множество немецких постоялых дворов для чужеземных богомольцев – в маленький винный погреб под вывеской Серебряного Ежа, принадлежавший чеху-гуситу, Яну Хромому, который охотно принимал и угощал отборными винами своих единомышленников – тайных врагов папы, с каждым днем размножавшихся вольнодумцев, чаявших великого обновления церкви. За первою общею комнатою была у Яна другая, заветная, куда допускались лишь избранные. Здесь собралось целое общество. Томас Швейниц сидел на верхнем почетном конце стола, прислонившись к бочке спиной, сложив толстые руки на толстом животе. Пухлое лицо его с двойным подбородком было неподвижно; крохотные осовелые глазки слипались: он, должно быть, выпил лишнее. Изредка подымал он стакан на уровень с пламенем свечи, любуясь бледным золотом рейнского в граненом хрустале. Захожий монашек, фра Мартино, изливал свое негодование на лихоимство Курии в однообразных жалобах: – Ну возьми раз, возьми два, но ведь и честь, говорю, надо знать, а то, помилуйте, что же это такое? Лучше разбойникам в руки попасть, чем здешним прелатам. Дневной грабеж! Пенитенциарию дай, протонотарию дай и кубикуларию, и остиарию, и конюху, и повару, и тому, кто ведро с помоями выносит у ее преподобия, кардинальской наложницы, прости Господи! Как в песне поется: Продают они Христа, Новые Иуды. Ганс Платер встал, принял торжественный вид и, когда все умолкли, обратив на него взоры, – возгласил протяжным голосом, подражая церковному чтению: |
| Григорий Магдебург, вместе с другими фронтовиками направленный с театра военных действий под начало Враского, кроме общих немецких корней и фронтовой горечи разделял с генералом его взгляды, взвешенный дипломатический подход, его тревогу за будущность армии и страны. Поддержал он генерала, когда тот предложил переименовать вверенное ему заведение в «Военное Ордена Св. Георгия Победоносца училище» и сформировать георгиевские полки; поддержал, когда Иеремия Яковлевич перевел чугуевцев в подчинение Украинской Народной Республике, в которой генерал и старшие офицеры видели зачатки хоть какой-то государственности; будет поддерживать и воевать с ним и дальше, до последнего дня своей службы. Враский стоял у раскрытого окна, заложив руки за спину и слегка ссутулив могучие плечи, туго обтянутые тонким генеральским сукном. Был генерал лыс, бородой окладист. Тяжелые, чуть кавказские и потому чуть трагические, глаза. Статен, с породной потомственной армейской выучкой. Иеремия Яковлевич наблюдал, как на плацу бравый, бронзовый от загара фельдфебель зычно командовал: «Левое плечо вперед. Ша-гом-а-арш!» Роты двигались по плацу развернутым строем. Самый большой выпуск в этом году – 1600 человек, еще четыре месяца назад – беспорядочная толпа вчерашних гимназистов, студентов, семинаристов, поступивших на ускоренные курсы, а сегодня под команды командира перед окном начальника проходила последняя боеспособная часть распадающейся на всем юге армии. – Иеремия Яковлевич, – позвал, просунув голову в дверь, адъютант училища, штабс-капитан Любарский, – из штаба округа звонят. Генерал принял трубку и процедил: «Здравия желаю». Связь на удивление работала бесперебойно, и голос командующего военным округом, который захлебывался, заикался и путался в словах, был слышен так, как будто тот орал, сидя на соседнем стуле. – В Бахмуте запасный пехотный полк взбунтовался! Третий день бесчинствуют! Винный завод разгромили! Посылали учебные команды, два отряда красной гвардии – все спились! Поезда проходящие останавливаются: от пассажира до машиниста – все пьяные! Ради Бога, выручайте, Иеремия Яковлевич. По всей губернии магазины громят, кондитерские, аптеки! Только на вас надежда. |
| Тогда как улеглись все и беспечные болгары захрапели, я несколько раз замечал, что матросы подходят к борту, у которого стоял винный бочонок. Никаких подозрений в рассуждении матросских переходов взад и вперед не родилось тогда в моей голове. На следующий день утром шумно поднялись наши болгары, чинно помолились Богу и приветствовали друг друга. Некоторые из них, вероятно, от вчерашней пирушки чувствовали себя не совсем хорошо: они были смутны и невеселы. Я следил за каждым из них со стороны. Наконец старший подходит к бочонку и со самым ласковым видом берется за него – только что же? В бочонке ни капли вина! Болгарин потряс опорожненною посудою, значительно переглянулся со своими товарищами и, подошедши к ним, перешептался. Это меня заняло. Смотрю – и другой болгарин подходит и трясет бочонком, не булькнет ли вино! Они сомнительно переглянулись между собою и, удивленные, ошеломленные похищением драгоценной амброзии, молча и грустно расселись по своим койкам. Тогда только пришла мне на мысль неоднократная ночная осада матросами винного бочонка. Я искренно пожалел бедных болгар и удивился их скромности, потому что они никому ни слова не выговорили о похищении их лозного вина. Афон. Ватопед – история монстыря Вечером того же дня мы были в Ватопеде. Ватопед самый богатый из монастырей Афона ; жаль только, что он штатный, поэтому-то и г. Давыдов видел здесь много старцев румяных и веселых. Жизнь в штатных монастырях, как я писывал вам, не совсем соответствует строгости иноческих законоположений. Первоначальное основание Ватопеда приписывают Константину Великому , а возобновление, после разрушения от богоотступника Иулиана, Феодосию старшему в 390 году. «Ватопед» в русском переводе имеет двоякое значение: «дитя в кустарнике», или «колючие кустарники», потому что греческое слово ватос, значит «колючий куст» (такими кустами, признаться, очень богата Святая Гора), а педи – «дитя»; но если в последнем слове, «педион», удержать вместо еа простое е, тогда выйдет – «равнина, занятая колючими кустарниками». Здешние предания усваивают Ватопеду первое значение, то есть «дитя в кустарнике», и рассказывают на это вот какую повесть. |
| Напомню, что это фамилия. Изобретатель Голод построил на 38-м километре Рижской трассы пирамиду высотой с пятнадцатиэтажный дом из стеклопластика, а служит это чудо великой идее Гармонизации. Пирамид в России раньше не было. То ли с камнем у нас плохо, то ли климат не тот, то ли пьем слишком много. Хотя это не совсем точно. В своей книге А.Е. Голод пишет, что «более ста лет тому назад граф Львов уже строил пирамиду высотой 11 метров. В этой пирамиде находился винный погреб, и вина из него славились в окрестных губерниях». Ага! Русский человек из чего хочешь может пьянку устроить… Так бы и прокуковала Россия до третьего тысячелетия, не появись Голод. Начал он издалека – построил маленькие пирамидки на Валдае и в Тольятти, где-то в Узбекистане и Башкирии (эге! Вспомним Мулдашева!). Огромная пирамида на Рижской трассе представляет собой самое большое и самое важное сооружение изобретателя, и появилась она только после того, как он на предыдущих пирамидах исследовал их воздействие на человека и окружающий мир. Вот какие выводы делает Александр Голод (стиль сохранен). «Ботаника. Увеличивается всхожесть, цветоноскость и др. сельскохозяйственных, огородных и садовых культур в 1,2 раза. Вирусология. Отмечен спад эпидемиологических заболеваний. Социальная психология. За период 11 месяцев исчезли тяжелые формы преступлений, упало в несколько раз количество нарушений режима в исправительных заведениях. Физика. При морозе 40° С вода не замерзает в пирамиде. Изменяется температурный порог сверхпроводимости, изменяется вес физического тела. Начинают изменяться температуры абсолютного нуля, скорости света в вакууме и даже постоянная Планка». Уф! Как сказал один мой коллега, а не изменяются ли в пирамиде основание натуральных логарифмов и число «пи»? Не знаю, надо ли устраивать сеанс разоблачения магии, но все-таки отмечу, что на вес «физического тела» до Голода вроде никто не посягал. А как измерял Голод «скорость света в вакууме» внутри своей стеклопластиковой пирамиды, известно только мумиям фараонов или Брежневу. |
| – Нет, перехватили. Но труба уже отыскала потерянный такт, снова гремит ободряющий марш «Под двуглавым орлом», и граждане снова чихают в шелесте шелковых юбок. – И с чего это в нем? – рассуждали иногда в переулке. – С чего… Белый он! – говорил кузнец. – То есть как белый? – Известно как… вроде горячки. – Зуда в нем такая есть, – пояснял церковный сторож. – Которая зуда… зудит она. Одначе, и выходит, ежели теперь… – Какая, к черту, зуда! Просто дух такой, который… – Ду-ух… Винный!.. – Там какой ни есть. Такой он, что ль, был? Не помню я его? Да, когда-то Уклейкин был знаток песни и балалайки, балагур и форсун, старательно расчесывал вихры медным гребешком и начищал скрипучие сапоги до жару. Носил строченую косоворотку, по праздникам сморкался в красный платок и заходил в парикмахерскую «подровняться». Когда-то – давно это было, да и было ли? – тихими весенними вечерами, на лавочке у ворот, точно лопались вдруг струны взбешенной балалайки, затуманившиеся глаза заглядывали в глубокое, звездами осыпанное небо, и тихий, родившийся в душе вздох терялся в дребезжанье извозчичьей пролетки. Это было давно. А может быть, и не было этого. Не было ни старого полицеймейстерского сада, белой черемухи, сыпавшей в лунные ночи летним снегом, ни скрипучего оконца в сенях, где, затаившись в тени стен, робко оплакивала себя молоденькая полицеймейстерская нянька под неудержимо-раскатистые перехваты «барыни». А с неба тянулась вешняя, любовная грусть. – Митюш, ты? Славная пора, короткая, как июньская ночь. Рядом с садом полицеймейстера жил Уклейкин. Как-то по весне затрепетала веселая балалайка у ворот, под скрипучим оконцем, выплыло белое лицо в черном пролете окна, и обнаженная рука подперла простоволосую девичью голову. – Хорошо перебираете. – Матреша?.. Здрасьте-с… Ежели желательно, могу бойчей. – Ужли? – Убеждайтесь! И балалайка задрожала, ринулась: И-эх и барыня-барыня, И-эх и распробарыня, Ды-по трахтирам не ходи, Ды-в карман ручки не клади, Ко мне глазом не мигай… – Вот как мы!.. Как понимаете? |
| Розовый и сияющий Костя стал поливать свою бритую макушку водичкой. – Костя, двигай отсюда давай! – Стас уже почти перешел на крик. – Да лана, чё такой нервный-то? – недоуменно отозвался Костя и отплыл метра на полтора, продолжая шумные водные процедуры. – Маш, пошли, посмотрим на раскопки, – миролюбиво предложила Таня. – Девочки, подождите, – Стас завелся не на шутку и уже, кажется, плохо соображал, – это Костю мы попросим… – А ты-то что раскомандовался? Стас просто обалдел от такого: отлуп ему давала Таня, которую он и защищал! – У меня всё нормально, понимаешь: нормально! Я не маленькая, не дам себя в обиду, не волнуйся. И ты мне не нянька. И вообще я хотела развалины посмотреть, а то времени мало осталось. Машка, пойдешь со мной? Стас не нашелся что ответить, и только молча смотрел, как ленивыми гребками поплыли к выходу девушки, струясь по воде кремовыми телами. – С норовом девчонка, да? А так ничё, нормальная! – резюмировал Костя. – Ко-оостя! – с берега уже грозно звала его спутница. – Ну, а чё я? – радостно отозвался он, – во, мы тут со Стасюхой звездоболим, плыви к нам! Стас грустно поплыл к выходу, поднялся на берег, переоделся и сам пошел смотреть на чудеса света – белые скалы Памуккале и развалины античного Иераполя. Но перед глазами все равно были не аккуратные белоснежные чаши, полные синей кальциевой воды, и не панорама долины, и не маячившие вдалеке развалины театра, и даже не нахальные зазывалы с открытками и фотоаппаратами – а розовая макушка довольного поросенка Кости. Как земля таких носит! Всю экскурсию опоганил. На обратном пути их снова ждал магазин – на сей раз винный. Экскурсантов завели в небольшой подвальчик, рассадили на лавках вдоль стен, раздали маленькие стеклянные рюмочки, мензурки грамм на двадцать. Ну разве это наш размер? Впрочем, халява, она и есть халява, бери, что дают. Но Костя с этим был не согласен. Не обращая внимания на красавицу девчонку, что вышла на середину и завела обычную песню про дорогих гостей (в смысле, самим гостям этот визит должен обойтись недешево), Костя скрылся в служебном помещении. |
| Иисус оставался живым на кресте от 12 часов до 3 часов дня ( в русской синодальной Библии – шесть часов вечера и девять часов утра, соответственно). Тьма по всей земле в это время (затмения солнечного не было, поскольку Пасха приходилась всегда на полнолуние) была знамением Божественного гнева ( Ам. 8:9 ). Возглас Иисуса, прозвучавший во мраке (см.: Пс. 21:2 ), показывает всю глубину страданий во имя искупления «многих» (20:28). Это единственное место, где Иисус не обращается к Богу как к «Отцу», указывая, хотя и на кратковременный, но имевший место разрыв тесных отношений между Отцом и Сыном (11:27). Предположение, что Он призывал Илию, объясняется тем, что слова «Илия» и «Эли», «мой Бог», весьма созвучны и трудноразличимы. Уксус, о котором говорится в ст. 48, это винный уксус (дешевое вино, которое пили воины), он был знаком проявления милосердия (см.: Пс. 68:22 ). Обычно распятые люди пребывают в бессознательном состоянии долго, их агония продолжается в течение многих часов и даже дней. Иисус же умирал в полном сознании, о чем свидетельствует и весьма необычное выражение: испустил дух, которое предполагает волевой акт. В ст. 51 –53 (в сочетании с «тьмой» в ст. 45) показано, что это была необычная смерть. Огромная завеса в храме, которая отделяет святая святых, разорвалась сверху до низу, что свидетельствовало не только о Божественном вмешательстве, но было также и знамением открытия прямого доступа к Богу через смерть Иисуса. Землетрясение тоже символизировало собой могущественное проявление силы Божьей и Его суд ( Суд. 5:4 ; Иоил. 3:16 ; Наум. 1:5,6 ). Происшедшее в результате воскресение мертвых, усопших святых (возможно, умерших в ветхозаветную эпоху) указывает на то, что воскресение последних дней ( Ис. 26:19 ; Дан. 12:2 ) находит свое начало в воскресении Иисуса. Теперь наступило время, когда все надежды и упования народа Божьего должны были исполняться. Неудивительно, что эти сверхъестественные явления привели в ужас охрану, состоящую из язычников, но титул Сын Божий для них звучал несколько странно; возможно, они просто запомнили его, сопоставляя со странными намеками (40, 43). В любом случае, как ни мало они поняли во всем происходящем, Матфей стремится убедить своих читателей в том, что это была адекватная реакция на случившееся. И снова язычники смогли увидеть то, что прошло мимо иудеев (ср.: 2:1–12; 8:8–12; 12:41,42; 27:19). |
|
|
